27. ПРОТИВОВЕС НЕБЫТИЮ (Александр Кушнер)
27. ПРОТИВОВЕС НЕБЫТИЮ (Александр Кушнер)
Александр Кушнер — один из самых значительных русских поэтов второй половины 20-го века, удивительно не похожий на своих ровесников — в основном ораторских и ритмически нервных поэтов.
Стихи Кушнера развивают поэтику акмеизма, ту, что "по сути своей и есть петербургская поэтика". Конкретная деталь у него — крупным планом. Она не только ощутима, как любой предмет на голландском натюрморте, но она — знак, символ и единственное подтверждение истинности существования мира, который мы именуем "реальным". Любой предмет — гарантия бытия. Дневного бытия. Ведь это только днем
…во всем определенность,
И сад с тенями по углам
Приобретает ту объемность,
В которой место есть и нам.
С крыльца сбежать во двор отёчный,
Сорвать листок, задеть бадью…
Какой блестящий и непрочный
Противовес небытию!
Эта жажда определенности, которая сродни петербургской архитектуре, противостоит хаосу несуществования. Предметы у Кушнера так сугубо материальны, именно потому, что за ними тайна. А что за гранью их физического бытия? Память?
Ни в это призрачное небо,
Ни в эти тени на домах,
Ни в самого себя, нелепо
Домой бредущего впотьмах,
Ни во что это можно было бы и вовсе не верить…
Но в силу многих обстоятельств
Любви, схватившейся с тоской,
Хотелось больших доказательств,
Чем те, что были под рукой.
Доказательств чего? Реальности бытия?
"Александр Македонский умер, Александра Македонского зарыли, он превратился в глину, из глины сделали затычку для пивной бочки". Так вот зачем мы? Чтоб стать затычкой для бочки?
Желание осознать бытие, увидеть вечность в любом самом малом предмете — мотор негромких, точнейших философских миниатюр Кушнера…
Какое чудо если есть
Тот, Кто затеплил в нашу честь
Ночное множество созвездий,
А если все само собой
Устроилось — тогда, друг мой,
Еще чудесней.
Прошлое и будущее сосуществуют. Брызги обратного потока времени порой достигают нашей души и приносят знание, почти не воплотимое в слова, — о том, что там, во встречном времени было, то есть будет с нами. И может — понятия будущего и бывшего и вовсе лишены смысла?
Вот флот Нельсона прошел в тумане мимо французского, и только поэтому стали возможны и наполеоновские завоевания, и все, с ними связанное… А если б не туман? Какой вариант истории был бы разыгран? И, возможно, по ощущению поэта этот вариант и существует в одном из временных потоков?
Мне в истории нравятся фантасмагории, фанты,
Все, чего так стыдятся историки в ней,
Им на жесткую хочется цепь посадить варианты,
А она — на корабль, и подносит им сходу сто дней!
Вся бескрайняя жизнь предстает нам в стихах Кушнера, как плавание в потоке времени, движение по течению, но при том все время ты насторожен: а что, если брызги встречного потока долетят, да и скажут что-то такое…
Так верхнее течение Невы ведь ничем не предвещает ни золотистых стен, ни белых колонн Петербурга
…Ни наших с вами праздничных стихов,
Что помнят каждый дом и переулок,
Ни гения, дудящего в трубу
Победы, щеки важно раздувая,
Но так и ты не можешь знать судьбу
Заранее, как эта даль речная…
И слышится читателю (может не всякому, а вот мне так точно!) рассуждение Льва Николаевича Толстого: «Вот человек вышел из комнаты. А раньше он вошел в нее. Но ведь он был до того, и будет после того, хотя я его и не вижу в этой комнате».
В традиции русской поэзии — еще от Державина, не говоря уж о Пушкине, постоянно звучит мотив неизменности природы и скоротечности человеческой жизни. А вот у Кушнера мотив этот вывернут наизнанку: мучительное ощущение движения времени у него не куда-то из себя, а из мира — в себя.
И молодости след растаял и простыл,
Здесь не было кустов!
О, кто за двадцать лет нам землю подменил?
Всё кругом куда более эфемерно, непрочно, чем твоя душа! Она-то не меняется! Она — постояннее окружающего, изменчивого мира.
Течения времен у Кушнера конкретизируются до материальной их ощутимости. В бытовых деталях или в легендах этот временной поток чувствуется. Лови его брызги, но не смей входить в его встречную струю: не оглядывайся! А Орфей оглянулся, вошел в обратное течение!
О, не оглядывайся! Но душа горит,
Не оглянуться ли? Неверная стезя.
Мы скажем, что споткнулся…
Вот и Орфей себе твердил: "Нельзя!"
Он потому и оглянулся.
Сама запретность невыносима для души. "И яблоко Евы, и ящик Пандоры" — любое постижение скрытых истин всегда гибельно, но ведь и отказ от попытки постичь — один из видов небытия. Значит, улавливай знаки, намеки, и этими крохами живи. Прими, что есть, но бейся в клетке неизвестности…
Времена не выбирают,
В них живут и умирают,
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять,
Будто можно те на эти,
Как на рынке поменять.
Немалая часть смысла жизни — искать, ловить капли, намеки, тени…
Придешь домой, шурша плащом,
Стирая дождь со щек.
Таинственна ли жизнь ещё?
Таинственна ещё!
Значит пока всё в порядке!
Только летит в пространство мольба о самом необходимом:
Когда-нибудь, когда со мною
Небытие, случишься въявь,
Сотри, смешай меня с землею,
Но зренье, зренье мне оставь!
Основные мотивы проходят насквозь через все творчество Кушнера, не меняясь, как душа не меняется среди изменчивой природы. Многие поэты от ранних стихов уходят далеко. У Кушнера же небывалое пос¬тоянство, верность себе. Меняются ритмы, становятся более длинными и неторопливыми строки, длиннее порой и сами стихи (особенно в книжке "Канва", которая по сути является первым по времени избранным), но в главном Александр Кушнер остается все тем же.
В стихотворении "Рисунок", подробно пересказывая детское впечатление от картинки в учебнике, на которой изображены плывущие ассирийские воины, Кушнер знает, что через много-много лет
Совсем о них забуду.
Бог весть, в каком году
Я в хламе рыться буду,
Учебник тот найду
В картонном переплете,
И плеск услышу в нем:
Вы все еще плывете?
Мы все еще плывем!
Плывем… Одни наши ровесники —"в никуда, другие в князья",
третьи — в эмиграцию.
А мы? Мы — все еще плывем!
***
(Добавлено в 2010 году)
Кушнер — это поэт повседневности. Он обладает редкой способностью наполнять смыслом и красотой ежедневные детали существования.
По Кушнеру можно будет изучать русские шестидестые-семидесятые годы двадцатого века, и находить смысл и красоту в приметах этой жизни — не романтизированных, не приукрашенных.
Недаром один из ранних кушнеровских сборников так и называется — «Приметы»
Именно повседневность выстраивается в вечность. Именно она с её мелочами остаётся отпечатком, уходит письмом в будущее, именно через неё ощущается та самая связь времён, которую так страшно порвать.
И вот читаешь
А я на школьных сквозняках
Состарюсь, мел кроша в руках
И вплывает в будущее колченогий стул
Вот сижу на шатком стуле
В тесной комнате моей,
Пью вино напареули,
Что осталось от гостей
И зимние праздники
«хвоя, вата, серпантин» протягивают руку Пастернаку.
И до бессмертия — рукой подать, вот оно
Рядом с отстранением
Смотри, как будет без тебя:
Ещё прекрасней и прохладней.
Сразу за этим
Не убавляясь от смертей,
Неуловима и бессмертна,
Едва видна из-за дождей,
Толпа расходится с концерта
И дальше, дальше
Ты проходил здесь столько раз,
Читая красные афиши.
Теперь ты видишь: мир без нас
Ещё прекраснее и тише.
Это стихотворение «Площадь Искусств». На углу этой площади большой зал филармонии — центр притяжения, знак вечности в советской жизни.
И в этой грустной жизни с длинными зимами и очередями вдруг оказывается неподвластный вечный смысл.
И ещё один герой Кушнера — город Ленинград. Нет, не обязательно Петербург, не город торжественной красоты, город дворов и повседневности не в меньшей степени.
Город смутный, город, в котором так часто зима, снег, или осень с дождём. Город негромкой речи, огромной реки, облупленных дворцов.
Я войду в волшебный
Мутный полусвет,
Прокричу в служебный
Телефон: «Привет!»
…
И через две строфы
Ни дверей, ни друга,
Ни его руки, –
Только мгла да вьюга
С ледяной реки
И рукой подать отсюда, от этих серых громадных домов, от дворов колодцев, от асфальтовой воды до всечеловеческого, до самых основ нашей культуры.
Вижу серого оттенка
Мойку, женщину и зонт,
Крюков, лезущий на стенку,
Пряжку, Карповку, Смоленку,
Стикс, Коцит и Ахеронт.
P.S. Да, Кушнер равен себе. И в его совсем недавних стихах появляется сахарница, которая досталась ему в наследство от Лидии Яковлевны Гинзбург. И эта сахарница живёт теперь с ним, но помнит прошлое, и в этой вещной предметной памяти Кушнер.
И эта память — бессмертие.
Я всё-таки её взял в руки на мгновенье,
Тяжёлую, как сон. Вернул, и взгляд отвёл.
А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье?
Заплакала? Песок просыпала на стол?