16. КОРЕНЬ ЗЛА (Юрий Одарченко.) 1903 Москва 1960 Париж

16. КОРЕНЬ ЗЛА (Юрий Одарченко.) 1903 Москва 1960 Париж

"Денек" — какое идиллическое название книжки стихов! Какая безоблачность, какие солнечные ассоциации! Но стоит раскрыть книжку и –

Я расставлю слова

В наилучшем и строгом порядке.

Это будут слова,

От которых бегут без оглядки.

То, от чего все тайно отмахиваются, делая вид, что этого не бывает, что в душе, может, и потемки, но увидеть, что в них прячется — мы ой как не хотим! Одарченко все называет по имени, вот и бегут без оглядки от его стихов…

Как говорил Гоголь, нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.

В данном случае это звучит буквально — мы все слегка боимся встречи с самими собой. Одарченко это ощущение превратил в конкретный, реальный страх — вплоть до того, что брился без зеркала! Лишь бы не встретиться с собой. Лицом к лицу — значит увидеть свое подполье!

Поэтому никак нельзя ни иронию, ни злые строки поэта, даже те, что кажутся смешными, отнести к области сатиры. Сатира — ничто перед ужасом простого раскрытия своих глубин. Мы не хотим знать себя — одни — чтобы спокойнее жить. Другие — чтобы сразу не умереть от ужаса, назвав словами содержимое своего подполья.

Обостренное ощущение вселенской пошлости у Одарченко глубже и точнее, чем у его ровесников — обериутов, о которых поэт, кстати, и слыхом не слыхал. Сам же он именно обериут. Скажем это без малейшей натяжки!.

Когда он приоткрывал свою изнанку, кто-то возмущался, кто-то смеялся, словно к нему это не относится. Но Одарченко не позволяет смеяться. Слова, от которых бегут без оглядки сковывают, и не дают убежать.

Вот начало стихотворения, от которого, как и от названия книги ждешь чего-то светлого и идиллического:

Мальчик катит по дорожке

Легкое серсо.

В беленьких чулочках ножки,

Легкое серсо.

Сами по себе уменьшительные суффиксы (из 12 слов в строфе — 5 имеют эти суффиксы, а остальные слова — предлоги да повтор) суффиксы эти назойливы так, что уже чуть настораживают своей "густотой" — такая сюсюкающая идиллия — не к добру? Вторая строфа — пейзаж, причем тавтология вместо рифмы, как и в первой строфе, то есть ожидаемость слова абсолютная, далеко, переходящая границы банальности:

Солнце сквозь листву густую

Золотит песок,

И бросает тень густую

Кто-то на песок.

Предельная детскость звучания, и появляется у читателя благосклонная улыбка, и спокойно он читает далее:

Мальчик смотрит, улыбаясь:

Ворон на суку.

А под ним висит, качаясь,

Кто-то на суку.

Вот и все оно — это стихотворение. Вспоминаются сюрреалистические шуточки в живописи Магрида — от них тоже "бегут без оглядки".

Или:

В аптеке продаётся вата,

Пенициллин и авспирин.

В аптеку входит бесноватый

И покупает апельсин. Заметим, не просит, а реально покупает!

Зловещие строки, заабсурдный гоголевский ужас, и в меру ханжества своего каждый ловит себя на порыве — заклеймить автора, породившего (разбудившего в нас?) этаких чудовищ!. Вот почему благопристойно-элегичные пииты "парижской ноты" так возмущались стихами Одарченко, и Г. Адамович отнесся к ним почти как Жданов к рассказам Зощенко.(Трогательное единодушие — не только совпадение во времени!). «И всяк решил», что нет для этого поэта ничего святого.

Попробуем пройти через пресловутое "подполье" — а не найдется ли под ним, еще глубже, потайной этаж? Вот одна сюрреалистическая картинка: слоник идет по канату над океаном "продолжая свой путь невозможный". Ну а раз этакий факт противоречит всем законам — физическим, литературным, божеским и человеческим — то наведем-ка порядок сами, по-своему, ведь мы то знаем, "как надо"! Значит –

…подрежем канат.

Обманув справедливого Бога:

Бог почил, и архангелы спят.

"Ах, мой слоник!" Туда и дорога!

Все на небе так сладостно спит,

А за слоника кто же осудит?

И вдруг –

(ужас встречи с собой возникает, как труба, зовущая на Страшный суд)

Только сердце твердит и твердит,

Что второе пришествие будет!

Одарченко словно рисует трехслойную схему человеческой психологии: в глубинах глубин — совесть, духовность., добро… Над ними толстенный слой мерзостей. Это и есть подполье. А сверху — тонкая кора благопристойности, приличия, короче всего, что отблескивает по сути лицемерием, которое мы и тщимся выдать за свою сущность.

Скрывая свое подполье от других, и что еще хуже — от самих себя, мы делаем уж вовсе недоступными те глубины, где сохраняется истинно человеческое…

Одарченко же видит себя без верхнего слоя. Без лакированной коры. И вот беспощадно, о себе и обо всех:

Стоит на улице бедняк,

И это очень стыдно.

Я подаю ему пятак,

И это тоже стыдно.

Вот реальное действие, а что же в мыслях? В подполье? На самом деле? Далее события принимают вовсе нереальный вид, но описанные действия, если считать, что они происходят в воображении, выдают, раздевают, вытаскивают на свет то, что в этом подполье происходит:

Я плюнул в шапку бедняку

А денежки растратил,

Ужасно стыдно бедняку,

А мне с какой же стати?

Поэт напоминает: внешне мы поступаем так, как в первой строфе, а внутренне — в подполье своем — так, как во второй строфе. И если это — наш истинный образ, то ясен горький вопрос в другом стихотворении Одарченко: "Так ли уж гордо звучит Человек?

Роковое чувство обреченности всего сущего одних толкает на растрату совести, (хоть день, да мой!) создавая из них вежливых благопристойных циников, а других заставляет искать выход из безвыходности, метаться между бунтарством и молитвой

Одарченко — это мир увиденный столь беспощадно, мир, где слоника можно безнаказанно…И мечется поэт между надеждой на конечную справедливость абсолютного (второе пришествие?) и жестокой безнадежностью, выраженной в интонациях разъедающей иронии:

В сырой земле так много мест,

И это так прекрасно…

А может — не ирония? Ведь поэт-то покончил с собой!

Чувство безнадежности выражено у него с предельной остротой. И если Ходасевич эту безнадежность рационально доводил до логического конца спокойно, холодновато, то темперамент Одарченко кидает его в гротески. Кажется — вся его поэзия стала откликом на слова Мефистофеля

«Я рад бы к чёрту провалиться,

Когда бы сам я не был чёрт!»

Одарченко чёртом не был, да и за ангела себя выдавать не хотел.

Но в самоуничтожительном поэтическом акте он назвал чёрта по имени, и тем хоть чуточку обезопасил.