32. ВОЗМОЖНОСТЬ РЕАЛИЗМА? (Олег Чухонцев)
32. ВОЗМОЖНОСТЬ РЕАЛИЗМА? (Олег Чухонцев)
Общим местом давно уже стал разговор о темпах века, о торопливости и суетности, о гонке жизни — неизвестно, куда и зачем.
Эта напряженность передалась и многим поэтам. Как музыка, стих тоже включается в ритм своего времени… И вот — две категории поэтов. Одни мчатся в потоке этого мира, порой опережая его, воюя с ним, или упиваясь им, а другие… Среди первых такие разные, как Александр. Галич и Андрей Вознесенский…
А вот вторых меньше. Это поэты, которые не то чтоб не слышали электронных гитар, — бешеного пульса века, но ритмы эти вызывают у них потребность контрапункта— и возникает медитативная поэзия, текущая неторопливо, словно она — противоположна всем стремлениям и болезням столетия.
Показательно, что в мировой поэзии такие поэты нередко появлялись в самые бурные времена, удивляя современников своей "не современностью", и мало кому было дано понять их уравновешивающую роль.
Так в Англии в самый бурный период ее истории писали великие метафизики Джон Донн и Спенсер… Неслучайно сегодняшняя англо-американская поэзия связана с ними больше, чем с романтиками.
В русской поэзии в этой традиции — отчасти Державин, конечно же, Баратынский, в некоторой степени — Тютчев…
…
Чухонцев начал публиковаться поздно, книги выпускать — еще позднее, отчасти в силу причин внелитературных, скорее биографических, а именно — сравнительно "спокойной" для двадцатого века биографии.
Отбросить всё неважное, все преходящее, неспешно вглядеться в самое простое — и в нем найти тайну. Мы в суете отвыкли ее искать:
…есть у нас секреты, а тайны — нет…
вот ключ к тому, что заставляет Чухонцева не спешить, искать, вглядываться…
«Нелепо говорить, молчать нелепо» — (это из «Девочки на велосипеде»).
А мы, душа, другие знали сны,
Но так давно всё было, что едва ли
И было с нами… Юность пронеслась,
И пролетели врозь велосипеды
Лиши имена Simson и Diamant
Ещё тоской черёмуховой веют,
Послевоенной, злой… И хорошо!
И вот на том же едином выдохе, длящемся чуть ли не двадцать лет, проходит и встреча людей чужих, почти не узнающих друг друга…
Теперь столкнуться на перроне: ты ли? –
И как очнуться: круглое лицо,
Прямая, полногрудая фигура,
Затянутая тонким ремешком,
Как дачный саквояж, и зонт японский –
Чужое всё! — И только твёрдый взгляд
Как вызов, да ещё сухие губы
Надменные… Зачем, зачем всю жизнь
Я догонял тебя? Теперь я знаю,
Что первая любовь обречена,
Но медлю почему-то…
И ни слова о самом главном, о том, что любовь эта живет, но в том глубинном, о чем не сказать словами.
Вся поэма словами говорит только о том, чего уже нет:
«Я все забыл, я ничего не помню…»— настаивает Чухонцев, и с каждой следующей строчкой, утверждающей гибель прошлого, убеждаешься в обратном! Главное не высказано словами, по сути смысл «затекста» противоположен буквальному смыслу текста!
Прошедшее не умерло, оно живее сегодняшнего. Только мысль изреченная, есть ложь.
А умение передать несказанное — вообще главное достоинство поэзии Чухонцева. Она — удавшаяся попытка поэтического реализма, и она удалась только потому, что в ней есть метафизический план, не подвластный словам. Иначе — была бы проза, с рифмой или без неё, ну, как любая провальная попытка реализма в поэзии…
Удивительна цельность поэтического мира Чухонцева. Даже ключ к тайне его поэзии — само слово тайна. Да, в скачущих темпах века некогда людям искать ее в себе… Но вглядись в себя, проживи снова то, что уже прожито. Найдешь кое-что и поважнее, чем калейдоскоп внешнего мира! За утверждением Чухонцева "Я оторвался от своих корней" чётко возникает мысль о том, что как раз не оторвался от них тот, кто об этом так прямо пишет…
Не каждому дано
Из колеи осточертевшей выпасть,
И время на ходу остановить.
Развоплощенность — это путь свободы.
Первую книгу Чухонцев выпустил в 37 лет…
Грустно звучало ее название: "Из трех тетрадей". Ведь это — три совершенно отдельные книги стихов, каждая со своим эмоциональным настроем, и уж конечно со своей доминирующей темой!
В неторопливых строках Чухонцев продолжает искать тайну. Зачем мы — на земле? В неизбывности вопросов он близок непохожему на него в остальном Александру Кушнеру!
Вот входит он в родной дом и видит за столом гостей.
Они сидели как одна семья,
в одних летах отцы и сыновья,
и я узнал их, внове узнавая,
и вздрогнул, и стакан застыл в руке:
я мать свою увидел в уголке,
она мне улыбнулась как живая.
Итак — время отменено. Его нет. Все, кто умер, — тут вместе, вне возраста и времени. И не случайна явная перекличка с Маркесом, — со «Ста годами одиночества»!
И я сказал: — Не ты со мной сейчас,
не вы со мной, но помысел о вас.
Но я приду — и ты, отец, вернешься
под этот свет, и ты вернешься, мать!
— Не говори, чего не можешь знать,-
услышал я, — узнаешь — содрогнешься.
Последняя строчка — скрытая цитата: это слова призрака отца Гамлета.
Не только тайна жизни…. Но и тайна любви, тайна творчества связаны с тайной памяти… Исчезает ли человек бесследно, как та девочка на велосипеде, превратившаяся в чужую и почти незнакомую женщину? Ведь взрослая она уже вовсе не она… А та, та прежняя, где?
Тайна — это ожидание. Это воробьиная ночь, так и не пролившаяся, не разрешившаяся дождём.
И именно так называется третья тетрадь стихов — «Воробьиная ночь».
О тайне жизни, тайне любви, тайне творчества…