32. ВОЗМОЖНОСТЬ РЕАЛИЗМА? (Олег Чухонцев)

32. ВОЗМОЖНОСТЬ РЕАЛИЗМА? (Олег Чухонцев)

Общим местом давно уже стал разговор о темпах века, о торопливости и суетности, о гонке жизни — неизвестно, куда и зачем.

Эта напряженность передалась и многим поэтам. Как музыка, стих тоже включается в ритм своего времени… И вот — две категории поэтов. Одни мчатся в потоке этого мира, порой опережая его, воюя с ним, или упиваясь им, а другие… Среди первых такие разные, как Александр. Галич и Андрей Вознесенский…

А вот вторых меньше. Это поэты, которые не то чтоб не слышали электронных гитар, — бешеного пульса века, но ритмы эти вызывают у них потребность контрапункта— и возникает медитативная поэзия, текущая неторопливо, словно она — противоположна всем стремлениям и болезням столетия.

Показательно, что в мировой поэзии такие поэты нередко появлялись в самые бурные времена, удивляя современников своей "не современностью", и мало кому было дано понять их уравновешивающую роль.

Так в Англии в самый бурный период ее истории писали великие метафизики Джон Донн и Спенсер… Неслучайно сегодняшняя англо-американская поэзия связана с ними больше, чем с романтиками.

В русской поэзии в этой традиции — отчасти Державин, конечно же, Баратынский, в некоторой степени — Тютчев…

…

Чухонцев начал публиковаться поздно, книги выпускать — еще позднее, отчасти в силу причин внелитературных, скорее биографических, а именно — сравнительно "спокойной" для двадцатого века биографии.

Отбросить всё неважное, все преходящее, неспешно вглядеться в самое простое — и в нем найти тайну. Мы в суете отвыкли ее искать:

…есть у нас секреты, а тайны — нет…

вот ключ к тому, что заставляет Чухонцева не спешить, искать, вглядываться…

«Нелепо говорить, молчать нелепо» — (это из «Девочки на велосипеде»).

А мы, душа, другие знали сны,

Но так давно всё было, что едва ли

И было с нами… Юность пронеслась,

И пролетели врозь велосипеды

Лиши имена Simson и Diamant

Ещё тоской черёмуховой веют,

Послевоенной, злой… И хорошо!

И вот на том же едином выдохе, длящемся чуть ли не двадцать лет, проходит и встреча людей чужих, почти не узнающих друг друга…

Теперь столкнуться на перроне: ты ли? –

И как очнуться: круглое лицо,

Прямая, полногрудая фигура,

Затянутая тонким ремешком,

Как дачный саквояж, и зонт японский –

Чужое всё! — И только твёрдый взгляд

Как вызов, да ещё сухие губы

Надменные… Зачем, зачем всю жизнь

Я догонял тебя? Теперь я знаю,

Что первая любовь обречена,

Но медлю почему-то…

И ни слова о самом главном, о том, что любовь эта живет, но в том глубинном, о чем не сказать словами.

Вся поэма словами говорит только о том, чего уже нет:

«Я все забыл, я ничего не помню…»— настаивает Чухонцев, и с каждой следующей строчкой, утверждающей гибель прошлого, убеждаешься в обратном! Главное не высказано словами, по сути смысл «затекста» противоположен буквальному смыслу текста!

Прошедшее не умерло, оно живее сегодняшнего. Только мысль изреченная, есть ложь.

А умение передать несказанное — вообще главное достоинство поэзии Чухонцева. Она — удавшаяся попытка поэтического реализма, и она удалась только потому, что в ней есть метафизический план, не подвластный словам. Иначе — была бы проза, с рифмой или без неё, ну, как любая провальная попытка реализма в поэзии…

Удивительна цельность поэтического мира Чухонцева. Даже ключ к тайне его поэзии — само слово тайна. Да, в скачущих темпах века некогда людям искать ее в себе… Но вглядись в себя, проживи снова то, что уже прожито. Найдешь кое-что и поважнее, чем калейдоскоп внешнего мира! За утверждением Чухонцева "Я оторвался от своих корней" чётко возникает мысль о том, что как раз не оторвался от них тот, кто об этом так прямо пишет…

Не каждому дано

Из колеи осточертевшей выпасть,

И время на ходу остановить.

Развоплощенность — это путь свободы.

Первую книгу Чухонцев выпустил в 37 лет…

Грустно звучало ее название: "Из трех тетрадей". Ведь это — три совершенно отдельные книги стихов, каждая со своим эмоциональным настроем, и уж конечно со своей доминирующей темой!

В неторопливых строках Чухонцев продолжает искать тайну. Зачем мы — на земле? В неизбывности вопросов он близок непохожему на него в остальном Александру Кушнеру!

Вот входит он в родной дом и видит за столом гостей.

Они сидели как одна семья,

в одних летах отцы и сыновья,

и я узнал их, внове узнавая,

и вздрогнул, и стакан застыл в руке:

я мать свою увидел в уголке,

она мне улыбнулась как живая.

Итак — время отменено. Его нет. Все, кто умер, — тут вместе, вне возраста и времени. И не случайна явная перекличка с Маркесом, — со «Ста годами одиночества»!

И я сказал: — Не ты со мной сейчас,

не вы со мной, но помысел о вас.

Но я приду — и ты, отец, вернешься

под этот свет, и ты вернешься, мать!

— Не говори, чего не можешь знать,-

услышал я, — узнаешь — содрогнешься.

Последняя строчка — скрытая цитата: это слова призрака отца Гамлета.

Не только тайна жизни…. Но и тайна любви, тайна творчества связаны с тайной памяти… Исчезает ли человек бесследно, как та девочка на велосипеде, превратившаяся в чужую и почти незнакомую женщину? Ведь взрослая она уже вовсе не она… А та, та прежняя, где?

Тайна — это ожидание. Это воробьиная ночь, так и не пролившаяся, не разрешившаяся дождём.

И именно так называется третья тетрадь стихов — «Воробьиная ночь».

О тайне жизни, тайне любви, тайне творчества…