10. ОСЛЕПЛЕННЫЕ ЗОДЧИЕ (Дмитрий Кедрин)

10. ОСЛЕПЛЕННЫЕ ЗОДЧИЕ (Дмитрий Кедрин)

Дмитрия Кедрина убили неизвестные люди. Такова официальная версия. Кто они? Уголовники. С этим нельзя не согласиться. Уголовники, поскольку убийство ножом из-за угла для них естественно. И в прямом смысле, и в переносном. А нож может иметь вид винтовки вертухая или "калашникова", террориста любой национальности, может иметь и вид медикаментов, при помощи которых здорового человека можно сделать шизофреником. Все это в СССР делалось руками уголовников или, как именовали их на ином жаргоне "социально-близких".

На них коммунисты опирались еще до всех революций. Примеры? Камо, а так же Коба (Джугашвили) — знаменитые грабители банков, прежде всего тифлисских…

Так что Кедрина в любом случае убили уголовники…

Может и простые, но вернее — "королевские пираты" — уголовники на службе у пахана Кобы. Да и какому пахану или атаману не надоели бы невежливые намёки, постоянно проскакивающие в печать через кретинов-цензоров?

А появлялись такие намеки в самые что ни на есть глухие годы! Стихотворение Кедрина "Алена-Старица" написано (и опубликовано!) в 1938 году. Старуха-нищая, которой довелось "важивать полки Степана Разина" сидит в застенке. "Судья в кафтане до полу" допрашивает ее, что делала, мол, она

"в погибель роду цареву, здоровью алексееву".

Это ведь в те годы написано, когда и военачальников, и врачей, и инженеров — всех обвиняли во вредительстве, когда газеты истерически раздували манию преследования, когда в каждую ночь по десятку пытали и по несколько

десятков допрашивали в одной только Москве…

В Зарядьи над осокою

Горит зарница дальняя,

Горит звезда высокая.

Терпи, многострадальная!

А тучи, словно лошади,

Бегут над Красной площадью.

Все звери снят, все птицы спят,

Одни дьяки людей казнят.

Цензура оказалась еще тупее, чем мы себе ее представляем. Под последней строкой этого стихотворения с первой его публикации стоит дата: 1938.

Имя Дмитрия Кедрина прославило стихотворение "Зодчие". Написанное в те же предвоенные годы, оно повествует о мастерах, построивших храм Василия Блаженного и ослепленных по приказу Ивана Грозного.

..И спросил благодетель:

"А можете ль сделать пригожей,

Благолепнее этого храма

Другой, говорю?"

И, тряхнув волосами,

Ответили зодчие: "Можем!

Прикажи, государь!" И ударились в ноги царю.

И тогда государь

Повелел ослепить этих зодчих,

Чтоб в земле его Церковь

Стояла одна такова…

В этом стихотворении о вечном конфликте искусства и власти, духовной свободы и прихоти тирана, грозный царь изображен злодеем, но всё же злодеем величественным. Это конечно пугает, но отчасти ведь и героизирует образ, как во второй части эйзеиштейновского фильма. И должно было пройти лет двадцать, пока выветрились следы этого невольного кедринского возвеличения.

Приведу тут для сравнения строки из начала ранней поэмы А. Вознесенского "Мастера", интонационно уже откровенно скоморошьей и тем полемизирующей с "Зодчими" именно в трактовке образа Ивана: если у Кедрина царь действительно грозный, то у поэта шестидесятых годов — его образ предельно снижен:

"У царя был двор,

на дворе — кол, на колу не мочало:

человека мотало!"

Правда и у Кедрина в поздней его поэме "Конь" царь тоже показан без всякой романтизации.

Да ещё и многие коллизии напоминают о тех же тридцатых годах. Хотя бы сцена в кабаке, когда подвыпивший зодчий в ответ на вопрос, много ли царь Феодор «отсыпал серебра и злата» ему за строительство кремлевской стены архитектор говорит:

"от каменного бати дождись

железной просфоры"

А далее:

"И дело федькино умело

Повел придворный стрекулист.

Сам Годунов читал то дело

И записал на первый лист:

Пускать на вольную дорогу

Такого вора — не пустяк,

Поскольку знает слишком много

Сей вор о наших крепостях.

Ситуация более чем типичная для тридцатых…

И вот великий зодчий отправлен на Соловки. Опять точный адрес: первый массовый лагерь уничтожения мыслящих был устроен именно там, в древнем знаменитом монастыре. Но поэма не ограничивается параллелями политическими, а то был бы памфлет, а не поэма!

Тогда как перед нами произведение и пластичное, и многокрасочное. Не только Грозный, или вся эта власть, губящая художника — тут еще крупнее: не просто эпизод из русской истории, а куда более крупная всевременная тема гения, загубленного его современниками — она непреходяща. Она звучала или звучит во всех странах мира. Две тысячи лет назад в Деяниях апостолов рассказано, что Стефан перед судилищем Синедриона говорит: "Жестоковыйные! Кого из пророков не гнали отцы ваши!»

Когда в конце поэмы пристава находят великого зодчего, спившегося, в разбойничьем лесном притоне, он называет себя "Иван, не помнящий родства".

И это правда, между ним и великим искусством не осталось ничего общего. Как художник, он погиб уже давно, и забыли, а может и вовсе не знали в России, что в годы ученья в Италии в ответ на приглашение его учителя архитектора Барберини остаться в Италии навсегда, Фёдор Конь –

кто виллы в Лукке

Покрыл узорами резьбы,

В Урбино чьи большие руки

Собора вывели столбы… —

отвечает своему старому учителю "моей натуре такой климат не подойдет!"

И Конь возвращается на Русь, навстречу дракам, пьянству, пронзительному снегу, ссылке, новому бегству, уже с Соловков, и бесславной гибели.

Вот так очень по-русски и гибнет зодчий Федор Конь, создатель башен Смоленского Кремля и немалой части Московского.

Достойна удивления совершенная традиционность стиха, — этот банальнейший четырехстопный ямб (половина всех русских стихов им написана!!!) — и традиционность эта сочетается у Кедрина с красочностью и точностью деталей, с той наконец метафоричностью, которая в русских сюжетных поэмах почти никому не удавалась!

Особенность кедринской поэтики — это полнейшая естественность речи: ни инверсий, ни переносов. Простота, возникающая на основании преодоленной сложности.

Вот описание нашествия татар на Москву:

А Кремль стоял, одетый в камень

На невысоком берегу,

И золотыми кулаками

Грозил старинному врагу.

Отвага ханская иссякла

У огороженного рва,

Но тучу стрел с горящей паклей

Метнула в город татарва.

А смерть всегда с огнем в союзе…

"И не осталось в граде пня,-

Писал ливонец Эрик Крузе,-

Чтоб привязать к нему коня."

А после этого поэт описывает возрождение города. Он всегда радостно пишет о созидании, о творчестве…Оно — главный герой всей поэзии Кедрина. Особенно

творчество строителя. С особой силой тема созидания звучит в стихотворении "Пирамида" — одном из самых беспощадных произведений Кедрина.

Чванный фараон бросает бесчисленные толпы рабов на строительство пирамиды, которая имеет, по мнению поэта, значение лишь пропагандно-хвастливое, (ну совсем как "великие стройки" — вроде несостоявшегося «Дворца Советов» в Москве, где тоже трудятся рабы — зеки.)

Когда ж ушли от гроба сорок тысяч,

Врубив орнамент на последний фриз,

Велел писцам слова гордыни высечь

Резцом на меди чванный Сезострис.

"Я, древний царь, воздвигший камни эти,

Сказал: покрыть словами их бока,

Чтоб тьмы людей, живущие на свете,

Хвалили труд мой долгие века.

Но если работа безвестных зодчих, «трудолюбивых, словно муравьи», действительно остается навеки, то пирамиды, возведенные рабами партии и лично тов. Сталина, вроде пряничной пирамиды Университета на Воробьевых горах, отнюдь не будут сочтены, как мы уже давно видим, ценными памятниками. А если «дела и помыслы» Сезостриса забыты "в сонме прочих", то о делах современных нам деспотий остается, к сожалению, более страшная намять.

В "сонме прочих" загубленных есть и такая песчинка, как один из лучших русских поэтов 30-х годов, убитый всё теми же государственными "уголовниками".