18. ВНЕ ПОТОКА (Юрий Левитанский)
18. ВНЕ ПОТОКА (Юрий Левитанский)
Открытие нового поэта — всегда очень личное дело. Часто неожиданно открываешь для себя поэта, который уже немало лет пишет и даже издается. И это "вдруг" — самое главное: чем дольше поэт объективно существовал до того, как ты открыл его для себя, тем радостнее открытие, и тем больше читательская вина твоя перед ним.
Вот что, примерно, я подумал, открыв вдруг для себя Юрия Левитанского только в начале 80-х годов…
Первое впечатление — странное ощущение от предельно скупого словаря. И вместе с тем — стихи вовсе не краткие миниатюры. Противоречие? Да. Ясно, что при таком условии слова должны всё время повторяться… Одни и те же. Да. Формально они и верно одни и те же, а на самом деле — все время разные: на протяжении одного стихотворения, повторяясь, они всё время меняют контекст, становятся все в новые и новые позиции — слова оказываются каждый раз под другим углом, они играют оттенками множества неожиданных граней… Из повторяемости приходит стереоскопичность.
И почти незаметное, медленное продвиженье,
Передвиженье медленное, на семь слогов,
На семь музыкальных знаков передвиженье,
На семь изначальных звуков, на семь шагов…
И дорога в горы, где каждый виток дороги
Чуть выше, чем предыдущий ее виток,
И виток дороги — еще не итог дороги,
Но виток дороги важней, чем ее итог.
Знаю я только одного еще поэта, способного на такое — Леонида Мартынова…
Эти стихи могут быть и о дороге, и о творчестве, и о любви — тема совершенно неважна, канва тут — дело читателя: вложи сам, какую почувствуешь.
А этот ритм, плывущий и вместе с тем спотыкающийся — в гору — поведет нас.
Он и есть главное «содержание» стихотворения.
В том то и дело, что этот ритм — не «форма». Он неслучаен.
И в другом стихотворении Левитанский сам нам говорит, что надо только быть внимательнее и вчитаться, чтобы ничего случайно «не пролистнуть нетерпеливою рукою»
…
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
За то, что суетно так жили, так спешили,
Что и не знаете, чего себя лишили,
И не узнаете, и в этом вся печаль…
И в последних уже строках:
Мне тем и горек мой сегодняшний удел,
Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил,
Каких созвездий в небесах не разглядел…
Поэзия для Левитанского — противовес спешке века. Тут Левитанский перекликается с Андреем Вознесенским, поэтом следующего поколения, позднее писавшим в поэме "Оза":
Некогда, некогда, некогда,
В офисы — как в вагонетки,
Быть человеком — некогда…
Но Вознесенский сам мечется и мчится внутри этого потока летящих минут, а Левитанский — словно бы стоит среди стремнины, упираясь, чтоб течением не снесло. Твердо стоит. Надо оглянуться, надо вдуматься — вот единственное противоядие торопливости ХХ века.
Безумного века, безумного мира, где всё тонет и тонет «Титаник», совсем недавно бывший символом сверхцивилизации:
Тонет Титаник, да полно, когда это было, ну что мне? какое мне дело?
Но засыпаю — и снова кошмаром встает предо мною все то же виденье…
Длинная строка будто бы протягивает время, и Титаник становится неприметно символом нынешнего мира: сверхмощный, но беспомощный. Цивилизация, оторвавшаяся от корней.
Вавилонская башня это не только некоммуникабельность. Это как в небоскрёбе, где не построили лестниц в гордой уверенности, что все лифты не могут отказать одновременно
А вот попытка не замедления, а убыстрения: человек поставил на окно зимой ветку в воду. Она зазеленела. И декабрьская зелень пугает своей неуместностью…
Человек торопит природу… Некогда, некогда…
«Не руки скрещивать на груди, а голову подпереть руками».
Только так увидишь, услышишь… Уйдя от суетливой «погони за утерянным временем»
… Эта поза — не рецепт поведения, а факт собственного существования.
Да, дело мое — это слово мое на листе,
И слово мое — это тело мое на кресте,
Свяжи мои руки, замкни мне навечно уста,
Но я ведь и сам не хочу, чтобы сняли с креста.
Нельзя ни «возвращаться на круги своя», ни войти дважды в один и тот же поток, ни лететь с потоком, т. е. шагать в ногу с веком, как пошло твердят прогрессивные и прочие положительные типы — ведь суть всякого мещанства — «быть на уровне», шагать в ногу, «быть как все», «не возникать»…
Мещанство — это попытка избавиться от персональной ответственности за свои поступки — пусть за них отвечает «среда», «коллектив», общество — в общем, другие…
Персонализм поэта в том, что он не может так. И это сильнее, чем просто нежелание. Как в «Носорогах» Ионеско — герой не превращается в животное не в силу желания или нежелания, он просто неспособен. Точка.
Это и есть сохранение личности, самого ценного, что у нас есть,
Что со счета не сбросится ни потом, ни сейчас,
И что с нас еще спросится, еще спросится с нас!
Силу для этого дает отсутствие прагматизма и суетной корысти.
Единственная ценность — личность и то, что иногда удается — любовь.
Мой вымысел, наважденье, фата-моргана,
О, Господи, сделай так, чтоб она вернулась,
Синичка в бездонном небе моей пустыни,
Ну что тебе стоит, Господи, сделать так!
Ответственность за каждый миг своей жизни — не перед обществом, даже не перед отдельными личностями, но лишь перед своей совестью. Настоящее единство с людьми — лишь у того, кто не поддается массовому психозу, коллективности, соблазну безответственного существования в стаде:
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу,
Дьяволу служить или пророку –
Каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
Щит и латы. Посох и зарплаты,
Меру окончательной расплаты
Каждый выбирает по себе.