Наши небоскребы рухнули раньше

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Наши небоскребы рухнули раньше

У Юрия Полякова никогда не было проблем с имиджем: он рано вошел в литературу, и притом с парадного входа. Сначала это были стихи – азартные, дерзкие, ироничные, например о троллейбусе, в котором «жил и работал поэт Поляков». Потом был взрыв общественного мнения, вызванный его повестями: «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками», «Сто дней до приказа». Кстати, против последней повести в середине 80-х выступил влиятельный тогда заместитель начальника ГлавПУРа генерал Дмитрий Волкогонов…

А Поляков писал, невзирая ни на что, прозу, публицистику, киносценарии, ухитряясь попадать в самые болевые точки нашей расхристанной действительности. А еще успевал просвещать с телеэкрана, редактировать журнал, поддерживать молодых писателей. Он заметно обновил «Литературную газету», став в прошлом году ее главным редактором. Прошлый 2001-й можно считать годом Полякова: в двух московских театрах с аншлагами пошли спектакли по его пьесам. Снятый по повести «Небо падших» фильм «Игра на вылет» завоевал приз на одном из кинофестивалей, начались съемки фильма по повести «Козленок в молоке», в издательстве «Молодая гвардия» вышел четырехтомник писателя, наконец, в конце года он стал лауреатом новой престижной премии «России верные сыны». Сегодня Юрий Поляков – наш собеседник.

– Юрий Михайлович, вы писатель, который стал колебателем основ советской империи. В своих первых повестях подвергли критике армию, комсомол, образование. По логике вы должны были примкнуть к стану демократов, но этого не случилось. Почему?

– Я принадлежу к поколению писателей, пришедших в литературу в 70-е годы. Мы повторили ситуацию, в которой оказались наши предшественники конца XIX – начала XX века, то есть предреволюционного периода. Дело в том, что наша точка зрения, наши искренние призывы, наши оценки были нечестно использованы политиками. Когда я писал о том, что мне не нравится в комсомоле, я не считал, что не должно быть серьезной огосударствленной молодежной организации. Когда я писал о том, что мне не нравится в армии, я не считал, что молодой человек не должен служить в армии. Когда я писал о проблемах школы, я не считал систему советского образования непригодной.

Русская литература вся социально сориентирована. Традиционно отечественная литература всегда говорила о том, что человека унижает, что мешает ему жить. Русская классическая литература и советская литература – это единый процесс. В советскую эпоху были писатели внутренне свободные – Валентин Распутин, Юрий Трифонов, и были писатели, что называется, крутые соцреалисты. И мы – писатели 70-х годов – в советской версии продолжали задачи русской классической литературы. Мы не ставили под сомнение положительную сторону советской цивилизации. Мы говорили о том, что плохого нам не надо, а давайте развивать хорошее. Но использовано это было совершенно иначе. Все хорошее: относительная социальная справедливость, гарантия образования, здравоохранения, отдыха, поддержка государством культуры и масса других вещей – было вышвырнуто. А то, что нас смущало: несправедливость, чрезмерная идеологизированность – напротив, приняло чудовищные формы.

В 1993 году ко мне подходили и говорили: «Юра, что ты делаешь? Зачем протестуешь против расстрела Белого дома? Ты просто молчи. А за твои советские критические повести тебе все будет: переиздания, должности». Но для меня это неприемлемо. Становясь серьезным писателем, ты становишься участником сложнейшего духовно-исторического процесса, и все твои лукавства, приспособленчества остаются навсегда. Мы как-то забыли о том, что русский писатель в XIX веке всегда ценился не за умение пристроиться в кильватер к очередной власти, а за обостренную совестливость.

– Сергей Михалков назвал вас последним советским писателем.

– Действительно, я развивался как советский писатель, во мне никогда не было диссидентского запала, желания разрушить все любой ценой. И сегодня в моем отношении к окружающей действительности ничего не изменилось. Мне, как и раньше, не нравятся непорядочность, нечестность, подлость, и я продолжаю об этом писать. Мое «ЧП районного масштаба» было не о комсомоле, а об аппарате, который уже стал готовить типаж новой политической эры – беспринципного политика, приобретателя, готового заработать любой ценой. Социализм родил своего могильщика: партийный функционер стал могильщиком социализма.

– Соцреализм функционеры угробили, а сами выскочили…

– Да, особенность революции 80-х годов заключается в том, что наш правящий класс почти не пострадал, в отличие от правящего класса 1917 года, который практически был уничтожен… Наша революция была хитро продумана: правящий класс не свергается, а возносится еще на несколько ступенек выше.

В нынешней ситуации меня многое не устраивает, но так как после взрыва остались руины, то нам в этих руинах жить, обустраивать их, растаскивать весь этот завал. Наши небоскребы рухнули именно так, и ничего уже с этим не поделаешь. Я всегда смотрю, как в послереволюционный период вела себя русская интеллигенция, которая не уехала, осталась и, рискуя жизнью собственной и близких, занималась тем, что Бердяев называл «преодолением большевизма»: обустраивала разруху, возвращала ценности, которые были незаслуженно отвергнуты, не дала сбросить с корабля современности Пушкина, потом и Достоевского вернули. Со временем и православные ценности стали возвращаться. Советская идеология начала и конца советской власти значительно отличается, и в этом заслуга честной интеллигенции, которая приняла свершившееся как данность, поняла, что силой здесь ничего не сделаешь, – наш народ устроен так, что часто он не поднимается постоять за себя. Очень показательна в этом смысле судьба шахтеров. Надо было умудриться так взвинтить шахтеров, одну из самых богатых профессиональных групп советского общества, чтобы они застучали касками. А теперь, когда у них ничего нет, они не стучат.

– В пору перестройки к взвинчиванию народа приложила свою руку и интеллигенция.

– Да, элита изменила национальным интересам. Она неправильно сориентировала общество. Для чего существует элита, или интеллигенция, как у нас говорят? Когда человек в поте лица добывает хлеб, ему некогда задумываться. Я вырос в рабочей семье. Смена у моего отца начиналась в половине восьмого, а возвращался домой он в шесть вечера. О судьбах Отечества думать было некогда – нужно было выполнять норму. Поэтому общество воспитывает интеллектуалов, от которых требуется одно: с помощью своего образования и головы оценивать те вызовы, которые народу бросает цивилизация, и подсказывать честные, правильные решения. Наша элита сориентировала общество с точностью до наоборот.

– Почему это произошло? Нашей элите и при советской власти неплохо жилось…

– Во-первых, это случилось во многом потому, что наша элита была воспитана в прозападнических традициях и жила с ощущением, что там все правильно, а здесь все неправильно. Во-вторых, было какое-то самообольщение, убежденность в том, что прогресс – это неуклонное движение вперед. В 1985 году никому не могло прийти в голову, что от перемен может стать хуже. Я только теперь понимаю, почему такими осторожными были люди, пережившие Гражданскую войну. Они понимали, что налаженное сдвинуть можно, но что потом будет, никто не знает. Наша интеллигенция в большом долгу перед народом. Если бы честно предупредили, что произойдет такое резкое обнищание населения, такой крах геополитического статуса страны, никто не пошел бы за Горбачевым.

– В чем вы видите сейчас главную задачу литературы?

– Наша главная задача – осмыслить эпоху. Советская эпоха практически не осмыслена: там был или откровенно диссидентский взгляд на происходящее, или выполнение социально-партийного заказа. Мы должны объективно взглянуть – без гнева и пристрастия – и понять, что это была за эпоха, что за общество. Я не понимаю наших постмодернистов, которые придумывают мир из цитат и отголосков. Представьте себе, что Лев Толстой вместо того чтобы написать «Войну и мир» и «Анну Каренину», написал бы цитатник из Стерна и Диккенса. Как современник крупнейших геополитических и социальных сдвигов, как свидетель крушения огромной империи, небывалой цивилизации (социалистические модели не держались так долго никогда) писатель должен попытаться художественно осмыслить, постичь, передать потомкам честный рассказ о происшедшем.

– Но почему-то этого осмысления не видно!

– Существует замечательный миф: римляне похитили прекрасных сабинянок, переженились на них, родились дети. Пришли сабиняне забирать своих дам, а у тех уже дети бегают. Пришлось мириться с римлянами. Так и у нас: похищение сабинянок состоялось, и родились дети. Как мы теперь это будем разрывать? В нашем обществе есть и жулик, и негодяй, но есть и честный трудолюбивый человек, который не украл, а заработал свои деньги, хотя его подставляли, подсовывали химерические законы. Теперь надо попробовать разобраться в новом времени, а традиционно у нас этим занималась честная литература. Политологи могут помочь разобраться, у какого бульдога в данный момент под ковром крепче челюсти. Это люди, которым надо носить темные очки – в их глазах написано удовольствие от собственной профессиональной лживости, это глаза наперсточников. Поэтому сейчас перед литературой стоит очень важная задача, тем более что процесс самораспада, саморазрушения заканчивается. Маятник пошел в другую сторону – начинается самовосстановление. И фигура Путина в этом случае совершенно не случайна. Возвращается кое-что разумное из нашей прежней жизни. Думаю, правильно поступили, вернув прежний гимн. Это консолидация общества: мы отдаем дань имперскому, монархическому величию двуглавым орлом, советскому величию – гимном, с которым победили немца, а либеральной идее – трехцветным флагом, который, как известно, был у Временного правительства символом либерализации России.

На века остается только литература, в газету потом заглядывают только специалисты. Кино тоже быстро устаревает, да и питается оно литературой. Десятилетний кризис нашего кино был связан исключительно с тем, что режиссеры решили, что без литературы обойдутся, что они сами сценаристы. Исчез кинематографист, который раньше перелопачивал книги, журналы, звонил по редакциям: нет ли интересной рукописи? Сейчас этого нет.

И у нас, и в Америке почти все лучшие фильмы сняты не по сценариям, а по романам. Литература всегда является основой синтетических искусств – театра, кино, телевидения.

– На V съезде кинематографистов кинорежиссеры в один голос говорили о том, что нет хороших сценариев. Наблюдается какой-то тотальный страх перед современностью – неприятие и неумение ее отражать. С чем, на ваш взгляд, это связано?

– Я с этим столкнулся сам. Волей судеб я оказался руководителем сценарной группы, работавшей над созданием сериала. Стал общаться со сценаристами и вдруг обнаружил людей, которым лет десять-пятнадцать назад, когда я был в Союзе писателей секретарем по работе с молодыми авторами, сказали, что им лучше сменить профессию, что литература не их призвание. Тогда они ушли в сценарное дело. А ведь там все то же самое. Никогда не существовало чисто сценарной профессии. В 1986 году я писал сценарий вместе с Евгением Габриловичем. В этом сценарии мы, кстати, предсказали крах перестройки. Так вот Габрилович, признанный сценарист, говорил мне: «Юра, нет такой профессии – сценарист. Есть профессия – писатель, пишущий сценарии. Если это хороший писатель, то и сценарии будут хорошие. Плохой писатель – плохие сценарии». Сценарий – это жанр литературы, как и пьеса. Драматург учитывает специфику театра, а сценарист учитывает специфику кино.

Так откуда могут появиться хорошие сценарии, когда, в отличие от кино, телевидения, даже от театра, литература в это десятилетие была самым загнанным, неуважаемым и на большом подозрении у власти видом искусства, в который практически не вкладывались деньги? Поддерживались и финансировались государством и западными фондами в основном направления экспериментально-отстраненного характера и люди, которых интересует не жизнь, а литературный космос, где летают цитаты, сталкиваются чужие миры, и из этих миров они кроят новые миры.

– Почему литература оказалась на подозрении?

– За исключением небольшого количества невразумительных людей и откровенных приспособленцев, большинство писателей отнеслись очень скептически к реформам, которые были начаты совершенно непродуманно и явно без созидательной цели. И литературу отключили от микрофона. Литература в это десятилетие, как церковь в свое время, была фактически отлучена от государства. Без государственной сверхзадачи в искусстве ничего хорошего не будет. Но это не значит, что литература должна стать подголоском власти. Власть должна понять, что литература – важнейший элемент духовной и государственной жизни, она вырабатывает новые идеи, которыми питается власть. Чиновники идей не вырабатывают.

Литература всегда должна находиться в оппозиции к власти. Писатель выступает за униженных и оскорбленных, за справедливость, а власть всегда зарывается, теряет контроль и начинает творить с людьми все что угодно. К государству может быть литература в оппозиции? Когда власть в государстве захватывают люди антигосударственные, то литература должна быть в оппозиции к такому государству. Я, например, к ельцинскому государству находился десять лет в оппозиции. Но нежелательно, чтобы такой период продолжался долго, потому что происходит обездуховливание власти.

Но в оппозиции к государственности литература не может быть никогда. Государство должно понять, что культуру, в том числе и литературу, нужно поддерживать, прислушиваться к ней. Литература – это как, извините за сравнение, спичечный завод. Производили спички, потом увидели, что их полно, и закрыли завод. А через десять лет говорят: «Огоньку бы!» А огонька-то и нет! «Как нет? У нас же спичек было навалом!» Так кончились!

– У нас выросло новое поколение, которое почти не читает. Как с этим быть?

– У нас была не просто одна из самых читающих страна, у нас была серьезно читающая страна. У нас выходили французские экзистенциалисты такими тиражами, которых во Франции не было никогда. Приучить к серьезному чтению – это общегосударственное дело, это нарабатывается десятилетиями, а теряется очень быстро. К счастью, серьезные читатели еще остались: у нас широкий круг интеллигенции, сильны привычки, семейное воспитание. Я своей дочери постоянно говорю: «Вот это прочитай, вот это». И так во многих семьях. Точка возврата пока не пройдена. Но если еще лет пять или десять продлится изготовление идолов из средних беллетристов, то последствия будут серьезными…

Светлана ПОНОМАРЕВА

«Россия», 7–13 февраля 2002 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.