Часть 4. Мальчики Державы

Часть 4. Мальчики Державы

Родившиеся уже при Советской власти, они не застали свинцовых мерзостей старого строя, не дышали смрадным воздухом дореволюционного прошлого, не должны были отмываться от его пятен. Они воспринимались — эти мальчики — как строители-завершители грядущего всемирного социального рая, им — не без зависти — салютовали отцы из располосованной Гражданской войной и наново скованной пятилетками эпохи.

Мальчики — особый мотив у отцов, великих поэтов революционного призыва.

Багрицкий нарекает сына Всеволодом, зовет всем володеть, надеется вместе с ним пройти по дорогам света.

Антокольский нарекает сына Владимиром, ревнует его к будущему миру, в светлых чертогах которого сын завершит «чертеж», так и не давшийся отцу.

Цветаева балует своего «Мура», своего «волчонка» — она одна, кажется, предчувствует грядущее: «Мальчиков нужно баловать — им, может быть, на войну придется».

На войне убиты все трое.

История хлещет через могилы, задним числом подтверждая высокий жребий, готовившийся каждому на жизнь.

Литературные опыты и письма «волчонка» собраны и изданы более полувека спустя: мать и сын воссоединились на обложках двухтомника.

Владимир Антокольский увековечен в поэме отца и тем навсегда вписан в память русской культуры.

Всеволод Багрицкий… Комиссованный по близорукости, он все-таки прорывается на фронт и гибнет. Его «нареченная невеста», одноклассница, первая любовь, собирает написанное им и издает — четверть века спустя.

История не оставляет этих людей в тени: нареченная выходит замуж за ученого, тот делает для Державы смертоносное оружие, становится академиком, затем, от больной совести, подкладывает под Державу бомбу — уже идейную, и становится мировой значимости диссидентом… но это другая история.

Поэт остается в наскоро выкопанной могиле, под деревом, на котором армейский художник вырезает эпитафию… Этому резчику суждено стать впоследствии великим скульптором и увековечить монументами Победы Сталинград и Берлин — История по-прежнему простирает крылья над участниками этой драмы… Но сейчас речь об эпитафии на могиле двадцатилетнего мальчика, убитого немецкой бомбой 26 февраля 1942 года.

В его тетрадках не нашлось строк, годных для надписи, — может, оттого, что он еще только искал себя как поэт, а может, оттого, что в его стихах о гибели (к которой он готовился!), не было еще настоящей трагичности, а была юная уверенность, что смерть — не смерть. «Он упал в начале боя, показались облака… Солнце темное лесное опускалось на врага… Он упал, его подняли, понесли лесной тропой… Птицы песней провожали, клены никли головой».

Ни солнцу, ни птицам, ни деревьям, ни облакам не вместить того, что чувствовали люди.

Люди врезали в вечность другие слова — цветаевские:

Я вечности не приемлю,

Зачем меня погребли?

Мне так не хотелось в землю

С любимой моей земли…

Девяносто семь из каждой сотни погибли в поколении смертников.