З.Бой Ты знал — с тобой одним расплата

З.Бой

Ты знал — с тобой одним расплата

Наверное, не я один переписал себе в конце 80-х строки, всплывшие на волне перестройки в либеральном «Огоньке». Это все тот же конец Белой армии:

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня,

Я с кормы все время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Все не веря, все не зная,

Что прощается со мной…

Честно признаюсь: донская, казачья половина моей крови вскипела от горького восторга, но дело было не только в родственном зове крови. Я думаю, любой читатель, независимо от генетической памяти, почувствовал тогда странную силу этих донесшихся до нас из-за Стикса «голых каких-то», как сказал бы Толстой, беззащитных и неодолимых строк:

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь все плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою…

И наконец — мгновенный поворот драматического сюжета:

Мой денщик стрелял не мимо,

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

Душа взвыла: и все?! И это все?! И так просто, так «голо», такбесследно-подло все и кончилось? Ну, скажи еще хоть слово…

Молчание стыло вокруг автора, хотя стихотворение явно было написано рукой великого поэта. Фамилия, впрочем, была знакомая… Горький в «Жизни Клима Самгина» назвал так одного из героев… Но тем более сиротски скудной казалась справка об авторе стихотворения.

Николай Туроверов. 1900 года рождения. Участник двух мировых войн и одной гражданской. (О, видно, как гражданская по стиху проехалась!). Эмигрант. Жил в Париже, работал в банке. Устраивал выставки материалов из русской истории…

Я почувствовал, как русская история вытекает из моих жил. Забыт! Автор таких стихов — забыт, неведом, неизвестен! Даже год смерти в справке не указан… Или еще жив?

В 1989 году, когда я думал так, повторяя фамилию «Туроверов» и твердя наизусть потрясшие меня строки, автор их уже семнадцать лет покоился под Парижем рядом с другими русскими белогвардейцами. Над гробом его, на панихиде, люди говорили (а пришли проводить его сотни людей), что умер великий русский поэт.

Пять поэтических книг его, вышедших при жизни, обсуждались в эмигрантской прессе подробно и остро (только к нам не долетало). Там, за кордоном, его стихи переписывались от руки. Там все было о нем известно. Но не у нас.

Теперь и у нас известно.

Что он успел запомнить из обихоженного новочеркасского детства? «О, как родны и ветла вех, и дым поземки мутно-синей, и кучера на шапке мех, и на усах пушистый иней…» За это, что ли, пошел умирать, с гимназической скамьи брошенный под пулеметы? «И сердце всё запоминало — легко рубил казак сплеча, и кровь на шашке засыхала зловещим светом сургуча».

За что дрался?

За Русь…

За какую?

Мучительно всю жизнь вспоминает потом, какая она — Русь. То ли Булавин, то ли Петр. То ли Пугачев, то ли Суворов. Не потому ли и надломилось Белое движение, что люди, готовые умереть за свое русское имя, не могли наполнить это имя, этот символ реальным содержанием (меж тем, как красные были переполнены сомнамбулическим ожиданием немедленной мировой справедливости и не сургучом — праведной кровью светилось для них каждое слово).

«Орда», — пишет о красных юный корниловец, отступающий от Перекопа к последнему причалу.

«Орда», — пишет зрелый поэт, вслушиваясь в то скифское, дикое кочевье, что по-прежнему кипит в его собственной крови. И «враг под кличкою товарищ», с которым в 1920-м году не дорубили друг друга, — предстает неопознанным собратом — «все равно, в аду или в раю».

Ад или рай — все равно. Важно — Россия или не Россия.

«Двадцатый год — прощай, Россия», — этой строкой озаглавлен однотомник Туроверова, вышедший в Москве в 1999 году и вернувший его российским читателям — через сто лет после рождения поэта.

А в 1940-м сорокалетний ветеран не усидел… понесла нелегкая — в Африку, в Иностранный Легион, рубиться с друзами… Погулял, вернулся. В Париж, естественно. В банк.

О России вроде бы ни слова. Но мучительные стихи о гибнущем коне именно тогда вырвались, — когда в водах тихого Дона принялись мыть сапоги гитлеровцы.

Когда умирал, то написал, как тихие лепестки розы кружатся «во французской деревне моей», и постепенно растворяется прожитая жизнь в голубом воздухе забвенья: «опять разлука и погони, и чьи-то трупы на снегу, и эти загнанные кони на обреченном берегу…»

Что осталось? Поэзия, навсегда оживленная боем. Даже проигранным. Здесь — ответ на вопрос: кто ты?

Так кто же я? Счастливый странник,

Хранимый Господом певец,

Иль чернью проклятый изгнанник,

Свой край покинувший беглец?

И то, и другое, и третье. Медные трубы отзываются погребальным звоном.

Однако интересно: самый ярый враг Советской власти оказывается самым ярким талантом, когда разбитые части русской культуры срастаются вновь.