I
I
Хутор Боргенсгор.
Миккель. До свидания, Ингер.
Ингер. До свидания, Миккель.
Миккель. Посмотрим, как ты справишься.
Ингер. Не волнуйся, я сделаю все, что смогу.
Миккель. Может, я лучше останусь дома и помогу тебе?
Ингер. Ты прекрасно знаешь: если он меня не послушает, что бы вы остальные ни придумали, все равно не поможет.
Миккель. Это верно. Но будь осторожна. Помни о своем положении, женушка!
Ингер. Уф, вечно вы напоминаете о моем положении!
Миккель. Ну, Ингер!
Ингер. Ладно, ладно! Не обращай внимания. Это все, очевидно, из-за моего положения.
Миккель. Андерс вообще не должен был вмешивать тебя. Зря он это сделал.
Ингер. Не начинай теперь винить своего бедного брата, ему и так сейчас…
Миккель. Ты и правда все уладишь. Только бы отец не очень разозлился!
Ингер. Наверняка разозлится. Но я гораздо больше боюсь, что он расстроится. Ты увидишь, Миккель, я все улажу. А теперь отправляйся! И будь осторожен, не провались под лед!
Миккель. Я буду посматривать, не вернулся ли Андерс.
Ингер. Да, последи! Может случиться что-то совсем скверное, и хорошо, чтобы ты был рядом.
Миккель. Прощай, девочка моя.
Ингер. Прощай, мальчик мой. Надо же, можно подумать, мы только-только обручились.
Миккель. Так оно и есть, Ингер.
Ингер. Да уж! Восемь лет как женаты. Черт возьми, кофе закипел!
Миккель. Всего восемь коротких лет!
Ингер. Ну, мне кажется, до золотой свадьбы еще далеко.
Миккель. Совсем недалеко, женушка, недалеко. Ладно, прощай пока. И действуй осторожно.
Ингер. Разве я бываю неосторожной?
Миккель. Нет, так сказать было бы грешно. Удачи!
Ингер. Спасибо, друг мой!
Миккель уходит.
Благодарю тебя, милый Господи. Благодарю за все! Будь же и сегодня мне помощником! Аминь.
Старый Миккель Борген входит.
Борген. Это оттого, что вода просочилась. Но я сейчас заделаю.
Ингер. Ой, дедушка, ты меня напугал! О чем ты говоришь?
Борген. Пятно там наверху, на которое ты стояла и смотрела, это дождевая вода. Крыша протекает около трубы. Кровельщик Кристен все же недотепа, даром что из обращенных. Кобыла еще не встала?
Ингер. Я думаю, она вот-вот встанет.
Борген (в дверях). Катинка, скажи им, чтобы подсыпали кобыле побольше, и пусть работник присмотрит за свиноматкой, пока я не приду.
Ингер. Ты так мало поспал после обеда…
Борген. Проклятая подагра! Погода меняется. И мне лучше, если я на ногах. Что это? Будем пить кофе в такое время?
Ингер. Сегодня так холодно, дедушка.
Борген. Значит, поэтому будем пить кофе?
Ингер. Да, хотя нет, не совсем. Ты трубку ищешь? Вот, пожалуйста.
Борген. Дай-ка мне сегодня длинную. Но ее надо набить. Ты и это можешь?
Ингер. Я все могу, дедушка.
Борген. Только не можешь рожать мальчиков.
Ингер. Не надо так!
Борген. И еще дай спичку. Спасибо! Ах, Ингер, право слово, ты мастерица варить кофе. Не слишком слабый и не слишком крепкий.
Ингер. Я со временем поняла, какой тебе нравится. Ну вот, теперь я посижу здесь в тепле, и мы за кофе немного поговорим, а потом почищу картошку.
Борген. У нас сегодня картошка на ужин?
Ингер. Да, но сейчас надо немного согреться. Подумать только, новый священник еще не побывал здесь, в Боргенсгоре.
Борген. Он же не грундтвигианец[55].
Ингер. Но ведь и не миссионер[56].
Борген. То есть ни рыба ни мясо.
Ингер. Вечно ты недоволен, дедушка.
Борген. Да, Ингер, и горжусь этим, потому что таким был всю жизнь — всегда недовольным тем, что неправильно. Миккель и Андерс, верно, тростник режут?
Ингер. Да… да. Миккель, он пошел туда, как раз когда ты встал. Однако он хорошо говорит с кафедры.
Борген. Священник — да. Поэтому мы в конце концов и остановились на нем. Мне говорили, что он из тех, кого церковное одеяние возвышает.
Ингер. Что делает?
Борген. Что он становится… что исполнение должности придает ему уверенности. Ну да там видно будет.
Йоханнес (просовывает в дверь голову). Мертвое тело в парадной комнате! Мертвое тело в парадной комнате!
Ингер. Что это он говорит?
Борген. Замолчи, Йоханнес, и закрой дверь.
Йоханнес. Мертвое тело в парадной комнате! И так должен мой Отец прославляться?
Борген. Ладно, ладно. (Закрывает дверь.).
Ингер. Что это он сказал?
Борген. Кто обращает внимание на его слова? Ох, Боргенсгор приходит в упадок.
Ингер. Вот увидишь, дедушка, все будет снова хорошо.
Борген. Йоханнес никогда не станет другим.
Ингер. Почем ты знаешь? И…
Борген. Миккель никогда не станет другим.
Ингер. Как тебе только пришло в голову их сравнивать!
Борген. И Андерс… да ладно!
Ингер. Дедушка, иногда я не понимаю вас, грундтвигианцев. Миккеля я еще как-то могу понять. Но вас…
Борген. А кем ты сама себя считаешь?
Ингер. Я… я себя никем не считаю. Ты ведь знаешь, моему отцу никогда не нравилось, как вы все себя называете. И я в последние годы тоже стала задумываться над этим. Потому что вы, грундтвигианцы…
Борген. Что мы?
Ингер. Мне бы хотелось рассказать тебе, что мне сказала стряпуха Сидсе, после того как вы с ней опять разругались. Сначала ты, конечно, рассердишься, но после это может тебя и позабавить.
Борген. Мне все равно что эта мегера говорит. Она ведь болтает о вещах, в которых ничего не смыслит. Поэтому ей всегда есть, о чем болтать.
Ингер. Да, но часто именно такие люди могут случайно сказать что-то важное. Она ведь страшно на тебя разозлилась. Там в посудомойне она и говорит мне: «Ингер, милочка, Грундтвиг-то сам был человек хороший. Я служила у него в доме, так что я знаю. Но когда Господь создавал Грундтвига, Нечистый стоял рядом и просил разрешения помочь. Нет, сказал Господь, его я сам создам, но ты можешь попробовать создать такого же. И черт стал пробовать, но у него никак не получалось сделать похожего; и чем больше он старался, тем меньше было сходства; вот и все грундтвигианцы такие».
Борген. Вот оно как, значит? Можешь кланяться стряпухе Сидсе от меня и скажи, что, когда старая прабабка Нечистого у своих кастрюль дома увидала, что у него ничего не выходит, она кинулась ему на помощь. Но сумела сделать лишь одно: у нее получилась стряпуха.
Ингер. Но ведь в словах Сидсе что-то есть. Потому что в Доме собраний… да, там Бог живет. Но у себя дома вы часто ведете себя так, словно он умер.
Борген. Ты же знаешь, Ингер, что я больше не верю в чудеса. И ты знаешь, когда для меня все рухнуло.
Ингер. Потому что Бог не услышал тебя, когда ты ночами на коленях молился у постели Йоханнеса.
Борген. Нет, ты ошибаешься. Виноват не Бог, Ингер, а я, мы, люди. Я на коленях молился ради самого дорогого для меня в мире, и я точно знаю, что, если бы я мог молиться, искренне веруя, все бы свершилось. Но я молился в сомнении: «Может быть, Бог все же услышит меня? Всегда ведь стоит попытаться». Нет, Ингер, нет, если отец не может молиться, искренне веруя, хотя он молится о самом дорогом для него, о самой страшной беде, значит, чуду нет места в мире.
Ингер. Разве Господь не может все-таки свершить чудо, дедушка? Разве Господь не могущественнее, чем человеческие сомнения?
Борген. Ингер, знала бы ты, как часто я жажду отправиться в Лурд.
Ингер. А что такое Лурд?
Борген. О, это одно место во Франции.
Ингер. А что там?
Борген. Там, Ингер, как говорят католики, случаются чудеса.
Ингер. В газетах иногда пишут о ком-то, кто творит чудеса и у нас.
Борген. Фантазии все это.
Ингер. Ты всегда так говоришь. Но знаешь, что я думаю?
Борген. И что же?
Ингер. Я думаю, что вокруг нас и теперь незаметно происходит много маленьких чудес, что Господь слышит людские молитвы. Но Он совершает это как бы скрытно, чтобы избежать ненужного шума. Мне кажется, будь иначе, мы не могли бы так молиться Ему, как мы молимся. Чудо вполне может случиться и здесь, дедушка.
Борген. Гм.
Ингер. Дедушка!
Борген. Что?
Ингер. Ты не приведешь сегодня Марен и малышку Ингер домой из школы?
Борген. Конечно, приведу.
Ингер. А подагра?
Борген. Плевать я хотел на подагру. Я же еще не полный калека. Это только когда я лежу да погода меняется, тогда она разыгрывается, вражина.
Ингер. Дедушка!
Борген. Что еще?
Ингер. Ты не думаешь, что Анне может стать Андерсу замечательной женой?
Борген. Гм. Значит, поэтому мы кофе пьем?
Ингер. Нет, не поэтому.
Борген. Давай не будем об этой истории.
Ингер. Как ты можешь быть таким…
Борген. Каким это?
Ингер. Хуторская гордость в тебе говорит, уж это ты отрицать не будешь.
Борген. А почему, во имя всего святого, я должен это отрицать? Старый Миккель Борген, хозяин Боргенсгора, разве нет у него права гордиться своим положением и своим домом? Этим хутором владел до меня мой отец, никому не подчиняясь, свободный и независимый, а до него — его отец, а еще раньше — отец того. Я знаю, что я — девятое поколение в роду хозяев хутора, и не стыжусь, что горд этим.
Ингер. Бабушка всегда говорила: у каждой вещи — две стороны, добрая и дурная. Наверно, и гордость бывает двух видов: когда уважают самих себя и все свое и когда презирают других и все, что связано с другими.
Борген. Я уважаю каждого человека в зависимости от его положения и занятий.
Ингер. Значит, в зависимости от касты — как там у них, в жарких странах.
Борген. Равные друг другу лучше всего между собой ладят.
Ингер. Дедушка, единственное, что важно, когда люди женятся, это, что они любят друг друга.
Борген. Любовь приходит с годами.
Ингер. Ах, дедушка, ты говоришь о вещах, в которых ты… Да, дедушка, милый, я думаю, ты разбираешься во всем на свете, только не в любви.
Борген. Так, так.
Ингер. Ты-то сам был хоть когда-нибудь влюблен?
Борген. Ха-ха! Был ли старый Миккель Борген влюблен! Да, старый Миккель Борген был когда-то молодым Миккелем Боргеном и тогда…
Ингер. Ты действительно был тогда влюблен?
Борген. Раз десять, не меньше.
Ингер. Так я и думала.
Борген. Что ты думала?
Ингер. Я так и думала, что ты никогда не был влюблен.
Борген. Раз уж ты так дерзко расспрашиваешь меня, могу ли и я позволить себе дерзость, дамочка, и поинтересоваться, а ты, кроме Миккеля, никогда не заглядывалась на других парней?
Ингер. Никогда, дедушка, никогда. С тех пор как мне исполнилось двенадцать лет, у меня и в мыслях никого другого не было.
Борген. Вот черт!
Ингер. Да, сам видишь — ты в этом ничего не смыслишь. Потому ты и не понимаешь, что это значит, если Андерс любит Анне.
Борген. Ты снова об этом?
Ингер. И я уверена, что Андерс и Анне любят друг друга так же, как мы с Миккелем. Но разве я могу это тебе объяснить, если ты сам никогда любви не знал? Потому что ты и Марен, ведь это была лишь…
Борген. Ну, договаривай?
Ингер. Это была сделка между хуторами. Ты же сам говорил, что Марен не могла разделять твои инте… твои духовные интересы.
Борген. Послушай-ка, Ингер, Марен ты оставь в покое, она с честью лежит в своей могиле. Марен была мне доброй женой, именно такой, какая была мне нужна. Как ты думаешь, что сталось бы с Боргенсгором, если б не она? Когда я разъезжал по собраниям, она оставалась дома и следила за тем, чтобы батраки работали согласно распоряжениям, что я сделал перед отъездом. Когда я притаскивал домой докладчиков, учителей и священников, она встречала нас хорошей едой и дружеской заботой. Никогда я не видел у нее кислой мины, хотя эти люди ей не нравились, и их разговоров она не понимала. Сорок лет мы прожили вместе, оставались во всем разными, но ни единого дурного слова друг другу не сказали. Она любила меня, а я чтил и уважал ее такой, какой она была. Конечно, я хорошо разбирался в одних делах, а она, черт побери, хорошо смыслила в других. Да, иногда мне бывает немного обидно за Марфу: ведь еда была им тоже нужна? Мне кажется, Бог-отец правильно поставил Марфу рядом с Марией, но Бог-сын мог бы воздержаться от порицания[57].
Ингер. Дедушка, ты уже и Им недоволен?
Борген. Честно говоря, Ингер, случаются минуты уныния, когда я недоволен всем и всеми, даже… чуть не сказал, самим Господом.
Ингер. Дедушка, если ты обещаешь порадоваться тому, что Андерс и Анне будут вместе, тогда я обещаю тебе кое-что, чему ты действительно обрадуешься.
Борген. И что же это?
Ингер. В воскресенье ты получишь на обед жареного угря.
Борген. Это, конечно, заманчиво.
Ингер. И… и… тогда на этот раз будет мальчик. Теперь ты доволен? Порадуешься?
Борген. Ха-ха, тебе легко обещать…
Ингер. Так ты согласен?
Борген. Давай не будем больше обсуждать это.
Ингер. Нет, давай обсудим.
Борген. Все эти споры вредны в твоем положении.
Ингер. Ах, и это еще! Нет, как раз ради моего положения мы и должны все обсудить.
Борген. Ты слишком много над этим раздумываешь, Ингер. Перестань. Вот увидишь, Андерс выбросит из головы все глупости, и мы спокойно найдем ему девушку, которая может…
Ингер. Как ты не хочешь понять! Я тебе скажу начистоту: Андерс сейчас вовсе не с Миккелем на льду.
Борген. Андерс не там? Где же он тогда?
Ингер. Он решил… проехаться на велосипеде.
Борген. На велосипеде! Сегодня? Проехаться? В понедельник! Куда же?.. Ах, так!
Ингер. Да, дедушка.
Борген. Вот как. Так, так. Поэтому-то мы и пили кофе.
Ингер. Да, дедушка, поэтому. Послушай, когда он…
Борген. Значит, он уехал на болото?
Ингер. Да, и когда он вернется, ты постараешься казаться радостным, слышишь? И ты возьмешь меня под руку, и мы вдвоем встретим его в дверях и скажем: «Поздравляем, Андерс!», хорошо?
Борген. Гм! Так Петер-Портняжка заполучит сегодня зятя.
Ингер. А старый Миккель Борген получит невестку, милую, добрую, тихую, благочестивую, молодую…
Борген. Я об этом не просил.
Ингер. Дедушка, ты поступишь так, как я сказала, ты пожмешь его руку и скажешь: «Поздравляю, Андерс». Если ты не хочешь сделать это ради своего сына, ради его счастья, ради тебя самого и во имя твоего Бога, сделай это ради меня, слышишь, и ради моего… ради твоего внука, что у меня под сердцем.
Борген. Ничто на свете не заставит старого Миккеля Боргена изменить самому себе. Значит, Андерс поехал… ничего не сказав мне… и ты знала… и смолчала. Сговорились, мои родные дети сговорились, за моей спиной… нет, это уж слишком…
Ингер. Дедушка, куда ты?
Борген. Что, я должен отчитываться? Ведь вы не говорите мне, куда отправляетесь. А я, по-вашему, должен?.. (Выходит.).
Ингер. Дедушка! Из дома! В такой холод! И даже без шарфа! Дедушка, послушай! Дедушка! (Убегает вслед за ним.).
Йоханнес (входит, берет печены, сжимает в горсти, крошит). Соберите оставшиеся куски, чтобы ничего не пропало. Ибо здесь нет ничего лишнего… Войдите.
Пастор Банбуль (входит). Да, я только хотел… раз уж я шел мимо…
Йоханнес. Господь да пребудет с тобой.
Пастор. Что вы сказали?
Йоханнес. Господь да пребудет с тобой.
Пастор. Спасибо! Большое спасибо! Вы меня знаете, как я понимаю. Благодарю за то, что вы приветствуете мою деятельность здесь. Спасибо! Но, простите, я ведь вас не знаю.
Йоханнес. Гм! Ты не знаешь меня?
Пастор. Да, простите! Я ведь здесь недавно, еще не побывал во многих домах. Вы здесь, может быть, работаете? Может быть, вы сын хозяина?
Йоханнес. Я — каменщик.
Пастор. Вот как! Это доброе дело — строить дома для людей.
Йоханнес. Но они не хотят в них жить.
Пастор. Не хотят? Ах да, сейчас с деньгами плохо. Я это по себе знаю, а мы ведь живем по-спартански, право же, в самом деле по-спартански — экономно.
Йоханнес. Они хотят сами строить. А строить не умеют. Непостижимо! Если им нужна обувь, они идут к сапожнику, если им нужна одежда, идут к портному. Но если им нужны дома, где жить, они не приходят ко мне — желают строить сами, хотя не умеют. И поэтому одни живут в недостроенных хижинах, другие — в развалинах, а большинство бродит бездомными.
Пастор. Простите, господин… господин Борген, я вас не разумею, я не совсем понимаю. Ваша речь — она так двусмысленна, выбор слов… так странен, что я едва ли понимаю, шутите вы или говорите серьезно.
Йоханнес. Значит, ты, видно, тоже из тех бездомных, из тех, кому нужен дом.
Пастор. Так я и думал! Весь наш разговор — сплошное недоразумение. Значит, вы меня все же не знаете: я — священник, ваш новый священник.
Йоханнес. A-а! Ибо написано: человек живет не хлебом единым, но каждым словом, что исходит из уст Бога.
Пастор. Да… но раз уж я проходил мимо Боргенсгора, то решил заглянуть.
Йоханнес. И еще написано: ты не должен искушать Господа твоего Бога.
Пастор. Что вы хотите этим сказать?
Йоханнес. Отойди от меня, Сатана, ибо написано: «Ты должен поклоняться лишь Господу твоему Богу и служить только Ему».
Пастор. Послушайте! Вы что, издеваетесь надо мной? Прошу вас объясниться, или же, извините, я уйду.
Йоханнес. Видите, все правильно. Тогда оставляет его Дьявол, но… ангелы… Где же ангелы?
Пастор. Кто вы такой? Вы член какой-то секты? Мормоны? Кто же вы? Если вы не уважаете меня как священника, разве нельзя нам поговорить просто как людям? Быть может, вы вовсе не сын хозяина хутора или вы вообще не из этого прихода, тогда простите. Но кто же вы тогда? Мое имя — пастор Банбуль.
Йоханнес. Мое имя — Иисус из Назарета.
Пастор. Нет, послушайте…. или… да, да… ох, нет, нет!
Йоханнес. И если ты трудился и чем-то омрачен, тогда прийди, ибо я дам тебе покой. Если же нет, то иди в мир, и трудись, и возвращайся после.
Пастор. Друг мой, вы ошибаетесь. Вы не Иисус. Вы сын Миккеля Боргена из Боргенсгора.
Йоханнес. Правильно! Так и считали: сын Иосифов, сын Элиев, сын Матфатов, сын Левиин, сын Мелхиев, сын Ианнаев…[58].
Пастор. Вы знаете, что вы безумец?
Йоханнес. Да.
Пастор. Вот как?
Йоханнес. А ты? Ты знаешь, что ты безумец?
Пастор. Нет.
Йоханнес. Вот видишь. Я знаю больше, чем ты. Смотри, твой зонтик у тебя за спиной — я превратил его в змею. А ты даже не обернулся. Ты так упорствуешь в своем неверии, ты, служитель веры. Ты веришь в мои чудеса, сотворенные две тысячи лет тому назад, но не веришь в меня теперешнего. Почему ты веришь в мертвого Христа, но не веришь в живого? Услышав, что ты священник, я принял тебя за Сатану, но ты просто заблудший человек, как все остальные. Ах, со мной случилось то, чего я страшился больше всего: когда Сын Божий возвратился, он не нашел на земле веры.
Пастор. Чем вы докажете, что вы. — И… и… что вы Тот, кем зовете себя?
Йоханнес. И ты служитель веры?! Служитель веры, который просит доказательств?! То, что я Христос, как и тогда, доказывают свидетельства и чудеса.
Пастор. Вы творите чудеса?
Йоханнес. Я превратил твой зонтик в змею, а ты не захотел даже обернуться. Как сделать слепых зрячими, если они зажмуривают глаза?
Пастор. А каковы же свидетельства?
Йоханнес. Те же, что и тогда: что Дух всемогущ, что Отец мой небесный превыше всего.
Пастор. Да, это мы знаем.
Йоханнес. Это и рождает отчаяние: вы просто знаете, а вы должны в это верить. Поэтому я и вернулся. Вы признаёте всемогущество Бога, но вы не верите в Него, из-за этого умирает ваша радость и чахнет ваша молитва.
Пастор. Вы не творите чудес, потому что чудес не происходит. Бог не нарушает данных слов, своего миропорядка, законов природы, своего вечного плана. Так говорится и в Писании: «Бог — Бог порядка, а не хаоса».
Йоханнес. И так говорит моя Церковь на земле! Когда я странствовал здесь в первый раз, я шел от чуда к чуду, чтобы воскресить на глазах у людей всемогущество воспринимаемой любви. Я шел моим путем чудес, чтобы научить вас свободно молиться и смело верить, чтобы достичь жизни во блаженстве. Горе тебе, моя Церковь, тебе, что изменила мне, убила меня моим же именем. Я устал от твоих восхвалений, от твоих поцелуев ценой в тридцать сребреников. И я вижу, какое ничтожное место вы отводите Духу, вы, поколения во прахе. Так называйте же меня безумцем, ибо любовь моя больше моей усталости, вера моя сильнее моих прозрений. Поэтому испросил я у моего Отца позволения еще раз посетить падшую землю. Смотрите, вот я стою, и вновь вы, мои ближние, отвергаете меня. Вы хотите жить в словах, а не в деяниях, в пустых свидетельствах, а не в полноте жизни. Но если вы вновь пригвоздите меня к кресту и на этот раз, то горе вам, горе тебе, ты, Церковь Каифы и Иуды, горе тебе, род, что не видит, даже не смеет испрашивать Знака! Коразин и Вифсаиду[59] постигла в день суда лучшая участь, чем та, что постигнет тебя! (Уходит.).
Пастор. Но это же просто ужасно. Почему они его не запрут?
Миккель (входит). Добрый день, господин пастор, и добро пожаловать в Боргенсгор! Да, я старший сын хозяина хутора, Миккель Борген.
Пастор. Вот как? Спасибо, большое спасибо!
Миккель. Садитесь, пожалуйста. Я был внизу, у фьорда, и резал тростник, когда увидел, что вы входите. А через минуту я заметил, что моя жена и отец вышли через кухонную дверь. Не желаете ли закурить?
Пастор. Большое спасибо.
Миккель. Они пошли в сторону школы, я думаю, за девочками. Вот я и поспешил домой, на случай, если вы никого не застанете. Но на это потребовалось время — ведь я шел от самого фьорда. Надеюсь, вам не пришлось меня долго ждать. Вы кого-нибудь из служанок видели?
Пастор. Служанок — нет, не видел. Зато я видел… это ведь ваш брат?
Миккель. Вы говорили с Йоханнесом? Он вам не нагрубил?
Пастор. Ах нет, собственно, вовсе нет. Это должно быть тяжко для вас, особенно для вашего старика-отца. Он что — с рождения такой… такой слегка…
Миккель. Мы не любим говорить об этом, но вам… вам ведь следует знать… Нет, не с рождения, ему было около двадцати пяти, когда это случилось.
Пастор. Надо же, надо же. Господь испытывает нас, воистину Господь нас испытывает.
Миккель. Да, так говорится.
Пастор. Подумать только, двадцать пять лет! Это что — из-за любви?
Миккель. Нет, из-за Бьёрнсона[60].
Пастор. Что вы говорите?
Миккель. Из-за Бьёрнсона и Сёрена Киркегора. Он ведь изучал теологию, Йоханнес. У него были необыкновенные способности — вот отец и думал… И сначала все шло гладко. Люди сбегались в церковь, когда он еще молоденьким студентом читал проповеди здесь во время каникул. Вам что-то нужно?
Пастор. Да, извините, прошу прощения… но… простите, может быть… пепельницу?
Миккель. Вот, пожалуйста. Простите, господин пастор.
Пастор. Спасибо большое! Благодарю! А потом все переменилось?
Миккель. Он стал часто о чем-то задумываться и словно сомневался в чем-то, после того как начитался этих двоих, особенно «Свыше сил» Бьёрнсона.
Пастор. Просто невероятно! «Свыше сил»! Это устаревшее произведение.
Миккель. Потом он обручился. Отец этому не слишком обрадовался.
Пастор. Не обрадовался?
Миккель. Отец считал, что Йоханнес не так должен добиваться признания.
Пастор. Признания?
Миккель. Да, вы понимаете.
Пастор. Честно говоря, нет. Ах, он должен был добиться признания. Ваш отец, видно, многого ждал от него. И что же сын — добился?
Миккель. Как они были счастливы, эти двое! Должен сказать вам, господин пастор, в нашей семье браки всегда счастливые. Вы бы видели их, когда они во время каникул вместе прогуливались здесь, на хуторе! Казалось, будто слышится пение первого жаворонка. А вы знаете, что бывает потом?
Пастор. Когда потом?
Миккель. Когда запоет первый жаворонок?
Пастор. Да, тогда приходит весна.
Миккель. Нет, господин пастор, приходят снег и морозы, и жаворонки замерзают на лету.
Пастор. А кто… с вашего позволения, чьей дочерью была эта юная дама? Она была из здешних мест?
Миккель. Она была дочерью судьи Гольшёта.
Пастор. Вот как, Гольшёта! Я его знаю. У него была дочь, Агата, которая трагически погибла.
Миккель. Да, это была Агата.
Пастор. Она, я помню, была обручена с каким-то теологом. Подумать только, с вашим братом! Нет, как это интерес… как это ужасно. Подумать только!
Миккель. Они были вместе в театре, который называется «Театр Бетти Нансен» и находится, говорят, на окраине Копенгагена, — я сам там никогда не был. Смотрели они как раз «Свыше сил». И Йоханнес был, видно, не в себе, когда они шли домой. Во всяком случае, он в рассеянности шагнул прямо под автомобиль.
Пастор. И тогда она оттолкнула его. Теперь вспоминаю.
Миккель. И тем спасла его. А сама погибла.
Пастор. И его бедная голова этого не выдержала?! Ужасно! Ужасно!
Миккель. А ночью, когда она уже лежала в гробу, ее родители проснулись, услышав крики. Он стоял там, тряс ее и приказывал ей именем Иисуса восстать. И тогда они… Тихо, кажется, вернулся отец. Так что не стоит… мы сделаем вид…
Борген (входит). Здравствуйте, господин пастор! Добро пожаловать в Боргенсгор!
Пастор. Спасибо, большое спасибо! Да, лучше поздно, чем никогда.
Ингер (входит). Здравствуйте и добро пожаловать! Да, я…
Пастор. Я вас знаю, видел в церкви.
Ингер. Подойдите и поздоровайтесь. Это Марен, ей семь лет, и малышка Ингер, ей пять.
Пастор. Какие милые детки. У вас только эти двое?
Миккель. Пока, да. Но будет…
Ингер. Ну, Миккель!
Пастор. С Божьей помощью будет. Маленькая Ингер еще слишком мала, чтобы ходить в школу. Дети — это истинное благословение, не так ли, Борген?
Борген. Совершенно верно.
Пастор. Я тут поговорил с… я видел вашего другого сына, да, это тяжко. Но для нас, христиан, даже такое несчастье может стать благословением.
Борген. Истинно так.
Пастор. И ведь у вас еще трое, кроме него?
Миккель. Двое.
Пастор. Да, двое, как я и слышал, и оба здоровые. Они ведь вам только радость приносят?
Борген. Именно так.
Пастор. И милые внучки, и преданная невестка.
Борген. Лучше и быть не может.
Пастор. У вас все же есть, за что быть благодарным.
Борген. Да, есть.
Малышка Ингер. Отпусти меня, мама, отпусти!
Ингер. Ну что ты, маленькая, не бойся, чужой человек очень добрый.
Пастор. Это ведь большое счастье жить с такими хорошими и милыми людьми.
Борген. Хутор принадлежит мне.
Пастор. Вам? Ну конечно же, вам! И вы ведь совсем не старый человек.
Борген. Всего семьдесят пять.
Пастор. Да, это ведь не… Всего семьдесят пять… значит, у вас впереди еще много добрых лет.
Ингер. Сейчас будет чашечка кофе, господин пастор.
Пастор. О, спасибо, если позволите, в другой раз. Спасибо большое! Я немного устал и хочу домой.
Миккель. Нельзя же уйти без угощения.
Пастор. А сигара, мой милый, сигара!
Борген. В Боргенсгоре вам всегда рады.
Пастор. Благодарю за добрые слова, Борген. Я воспринимаю их в совершенно буквальном смысле.
Борген. И воспринимайте их в том же духе, в каком они были сказаны.
Пастор. Но это не совсем по-грундтвигиански, хе-хе. Ну, до свидания! Да будет мир Божий над этим хутором!
Борген. Спасибо! Прощайте и спасибо за посещение!
Пастор. Вам спасибо! Прощайте.
Остальные. Прощайте.
Пастор. Прощай, дружок.
Малышка Ингер. Мама!
Ингер. Ну что ты, такая большая девочка! Тебе и правда еще рано ходить в школу, если ты такая трусиха.
Пастор. Со временем мы подружимся.
Миккель. Будем надеяться.
Пастор уходит.
Марен. Какая она трусиха. Его нечего бояться.
Миккель. Какой вежливый и любезный человек.
Борген. Ему государство платит за это пять тысяч в год. Ха! Этакий каплун!
Ингер. Ну, девочки, идите на кухню, там вам приготовлена еда. Глядите-ка, он зонтик раскрыл, а снег-то почти не идет.
Борген. Да, у Иссаи, или еще где-то, сказано, что над всем чтимым должен быть покров. Андерс вернулся?
Миккель. Нет, отец, но, верно, скоро придет.
Борген. Девяносто тысяч — за меньшее я не продам.
Миккель. Что ты такое говоришь?
Ингер. Ах, Миккель, у твоего отца появилась дикая мысль — продать хутор. Из-за Андерса.
Миккель. Отец, я не понимаю, как ты только можешь говорить такую чепуху.
Борген. Чепуху?
Миккель. Наш родовой хутор! И тебе не стыдно давать волю скверному настроению?
Борген. А ты хочешь его получить? Видишь, Ингер, он молчит. И правильно делает. Когда же вы поймете? Когда? Если я потеряю Андерса, то потеряю все. Я не сказал тебе ничего, Миккель, в тот день, когда я по твоим глазам понял, что ты не разделяешь веры своего отца. Что у тебя вообще нет веры. Мне стало так больно, что просто сердце сжалось. Но я промолчал. Я пытался понять. Ты видел, что значит христианство в этом доме: я был занят песнопениями, речами, организацией празднеств, а твоя мать выполняла всю тяжелую, грязную работу… Тогда я думал: «Бог милостив, он изменится, он ведь еще так молод, настанет день…» Но шли годы, а этот день все не наступал, потому что чудес в наше время не бывает. И мне пришлось взглянуть правде в глаза — ты, мой старший сын, ты не будешь хозяином хутора. Я видел, как тебе не по душе притворство, ведь все вокруг думали, что ты — один из наших. И я пообещал себе втайне, что разрешу тете уйти, потому что мы, из Боргенсгора, с давних времен привыкли иметь право быть самими собой.
Миккель. И тогда ты позвонил в Яйтруп и спросил, не продается ли Мёллегорен.
Борген. Так ты знал об этом?! Да, мой мальчик, я сделал это, и он будет продаваться через полтора года.
Миккель. Ты все предусмотрел, отец.
Ингер. Вы хотите выгнать меня из Боргенсгора, вы оба?
Борген. Поэтому мне было так тяжело в тот день, Ингер, так ужасно тяжело в тот день, когда вы с Миккелем пришли и сказали, что обручились.
Ингер. Тяжело?
Борген. Я твой крестный, я знаю тебя с тех пор, когда ты была еще совсем маленькой. Я знал, что ты станешь прекрасной хозяйкой Боргенсгора, ты — Марфа и Мария в одном лице. И ты меня не разочаровала. Ты была лучше, чем Марен, большей хвалы я не могу тебе воздать.
Ингер. Но тогда я не понимаю, почему для тебя таким ужасным несчастьем стало мое обручение с твоим сыном.
Борген. Обручение не с тем моим сыном, Ингер. Ведь теперь унаследовать хутор должен будет Андерс.
Миккель. Гм, гм!
Ингер. Нет, послушай! Ты захотел помочь уже и самому Господу распоряжаться.
Борген. Вот я и наказан. Теперь о хуторе, Миккель. Ты знаешь, говорят, на этом месте в древние времена стоял Королевский замок. И я сделал его духовным Королевским замком нашего прихода, надеясь, что и при тебе он им останется. Этому не суждено было сбыться, и я понял почему, когда увидел способности Йоханнеса. Здесь должен быть духовный Королевский замок не только этого прихода, но всей страны. Здесь должна была вновь воспылать искра в час Божий. Человек, приносящий ром — ты знаешь, я всегда о нем толкую, — должен явиться из Боргенсгора. Такие гордые, исполненные полета мечты были у меня. И вот крылья сломаны! Я надеялся, что он поправится, но этого не будет: времена чудес миновали.
Ингер. Но, дедушка, милый, если Миккель и я не можем остаться здесь навсегда, тогда самое лучшее — чтобы Андерс женился.
Борген. Конечно, Андерс должен жениться, это ясно, как день.
Ингер. И маловероятно, что я овдовею.
Борген. Как вы не понимаете: дело не в том, что Петер — портной, дело вовсе в другом! Думаешь, я не знаю Андерса? Он добрый, слабый, легко поддается влиянию. Ему нужна жена нашей веры, моей, веры моего хутора. Боргенсгор — оплот Грундтвига в этом краю; всю свою жизнь я боролся за дело Грундтвига, сперва четверть века против духовной мертвечины рационализма, потом еще четверть века против пиетизма, презирающего Дух. Моя мечта сохранить этот хутор, как духовный Королевский замок прихода погибла, погибла и моя мечта увидеть его Королевским замком духовной жизни всей Дании. А чтобы он стал Королевским замком поругания Духа, я не желаю. Поэтому я продам Боргенсгор.
Миккель. Отец боится Миссии.
Борген. Боится?
Миккель. И поэтому прибегает к крайним мерам, грозит продажей.
Ингер. Миккель!
Борген. Придержи свой язык, Миккель!
Ингер. Тише, тише! Ты совсем не понял отца, Миккель. Тихо, вы же не хотите… О, Боже, он идет.
Борген. Ну, ты ходил тростник резать?
Андерс (входит). Нет, отец, я был…
Борген. Да, да, там. Что ж, поздравляю.
Андерс. Ооо!
Борген. Что такое? Что ты ревешь?
Андерс. Он сказал «нет», отец, он сказал «нет».
Борген. Кто сказал «нет»?
Миккель. О чем ты?
Ингер. Что случилось, Андерс?
Андерс. Петер-Портной наотрез отказал. Я пробыл там больше часа — его ничем было не убедить. А потом он меня выгнал, потому что… там будет собрание.
Борген. Не понимаю — выгнал? Собрание? Петер-Портной сказал «нет»? Анне не отдадут за тебя?
Андерс. Об этом и речи быть не может.
Борген. И речи быть не может? А ты? Ты это стерпел, ты, сын хозяина Боргенсгора! Приходишь домой и ревешь, как мальчишка, которого выпороли!
Андерс. А что мне было делать, если вы оба не разрешаете? Если это совершенно безнадежно.
Борген. А что сказала Анне?
Андерс. Ей даже не позволили войти.
Борген. Нет, только послушайте! Петер-Портной, тоже мне кузнец Бергтор[61]! И почему, смею спросить? А ты даже не осмелился узнать, почему тебе нельзя на ней жениться?
Андерс. Потому что… потому что я не обращен.
Борген. Вот как. Поэтому, значит. Мы, из Боргенсгора, значит, недостаточно хороши для Петера-Портного. Мы слишком ничтожны, чтобы породниться с ним? Мы недостойны такой высокой чести. Черт подери! Мы, значит, язычники и мусульмане, тут, в Боргенсгоре. Черт побери, говорю! Нами, видите ли, можно в темноте детишек пугать. Так значит. Хотел бы я знать… хотел бы знать, посмел бы этот господин заявить такое мне! Гм, скажи мне, Андерс, у вас с Анне на самом деле все серьезно, вы с Анне хотите пожениться?
Андерс. Разве иначе я позволил бы себя выгнать?
Борген. Ну наконец, хоть какой-то ответ. И все равно это глупо. Значит, у вас все серьезно, Андерс?
Андерс. Да, а что толку?
Борген. Сын хозяина Боргенсгора не спрашивает, что толку? Не бывает безнадежного положения, если человек что-то твердо решил, и то, чего он хочет, — благое дело. Не бывает, понял? Миккель!
Миккель. Да, отец.
Борген. Запрягай гнедых в сани, а ты, Ингер, принеси мою куртку.
Андерс. Отец!
Борген. Положи в сани что-нибудь укрыть ноги и тоже одевайся.
Андерс. Ты самый замечательный отец на свете.
Борген. Напульсники — здесь. Насыпь побольше овса в торбы. Я ему… я ему, черт возьми… Какого дьявола, что он о себе вообразил? Шарф — спасибо! И рукавицы — спасибо. Ты ничего не забудешь, Ингер. Чистый носовой… — спасибо, ты догадываешься прежде, чем я успею сказать, девочка. Ты уже хорошо знаешь Миккеля Боргена. Да, Миккель! Возьмите и порубите солому, что под навесом, у лестницы. Дайте кобыле полведра чуть теплой воды, когда она поднимется. Пусть кто-нибудь посматривает за свиноматкой. И чтоб дома все было в порядке. Ну, с Богом! (Выходит.).
Ингер. И вы еще говорите, что время чудес прошло!