Глава XIX

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XIX

Vous pleurez, madame?[81]

О, пусть еще долго светят миру своими лучами глаза, проливающие теперь эти прекрасные слезы, и пусть в час кончины их прикроет горячая, любящая рука. Мягкая подушка, madame, тоже хорошая вещь в час кончины, и да будет она у вас в тот час, и когда усталая прекрасная голова опустится на нее и черные пряди волос разовьются над побледневшим лицом, — о, пусть бог вознаградит вас тогда за слезы, пролитые за меня: ведь я сам — тот рыцарь, о котором вы плакали, я сам — тот странствующий рыцарь любви, рыцарь упавшей звезды.

Vous pleurez, madame?

О, я знаю эти слезы! К чему притворяться дольше? Вы, madame, сами ведь та прекрасная дама, которая уже в Годесберге так мило плакала, когда я рассказывал печальную сказку моей жизни. Как жемчуг по розам, катились прекрасные слезы по прекрасным щекам… Пес молчал, смолк вечерний благовест со стороны Кенигсвинтера, Рейн журчал все тише и тише, ночь прикрыла землю своим черным плащом, а я сидел у ваших ног, madame, и смотрел вверх, на звездное небо. Вначале я принимал ваши глаза также за две звезды… Но как можно сравнивать со звездами такие прекрасные глаза! Эти холодные светила неба не могут плакать о несчастье человека, столь несчастного, что сам он больше плакать не может.

А у меня были еще особые причины сразу узнать эти глаза — в этих глазах жила душа маленькой Вероники.

Я подсчитал, madame, вы родились в тот самый день, когда умерла маленькая Вероника. Иоганна в Андернахе предсказала мне, что я вновь найду в Годесберге маленькую Веронику, — и я сразу узнал вас. Плохо было задумано — умереть как раз тогда, когда только что начинались наши игры. С тех пор как благочестивая Урсула сказала мне: «оттого что она умерла», — я в полном одиночестве стал бродить по большой картинной галерее, но картины нравились мне уже не так, как прежде — казалось, они внезапно потускнели, лишь одна сохранила краски и блеск, — вы знаете, madame, о какой картине я говорю.

Это султан и султанша делийские.

Помните, madame, как часто мы часами стояли перед ней, и благочестивая Урсула ухмылялась так чудно, когда люди замечали, что лица на этой картине имеют такое сходство с нашими лицами? Madame, я нахожу, что вы очень удачно изображены были на той картине, и непонятно, каким образом художник мог уловить все подробности, вплоть до платья, которое тогда было на вас надето. Говорят, он был помешан, и ему пригрезился ваш образ. Или, может быть, душа его обитала в той большой священной обезьяне, которая служила вам тогда в качестве жокея? Если так, он должен помнить еще о серебристом покрывале, которое он испортил, залив его красным вином. Я был доволен, что вы перестали его носить, — оно не особенно шло к вам, да и вообще европейский костюм больше идет женщинам, чем индийский. Правда, красивые женщины красивы во всяком наряде. Помните, madame, как один галантный брамин — он был похож на Ганесу, бога со слоновым хоботом, разъезжающего верхом на мыши, — сказал вам однажды комплимент: «Божественная Манека, спускаясь из золотого замка Индры к кающемуся королю Висвамитре, была, конечно, не прекраснее, чем вы, madame!»

Вы этого уже не помните? А ведь не прошло, пожалуй, и трех тысяч лет с тех пор как сказаны эти слова, а красивые женщины обыкновенно не так скоро забывают нежно-льстивые речи.

Мужчинам же индийское платье идет больше, чем европейское. О, мои розовые, изукрашенные лотосами делийские панталоны! Если бы вы были на мне, когда я стоял перед синьорой Лаурой и умолял ее о любви, — предыдущая глава была бы совсем иной! Но — увы! — на мне были тогда желтые, соломенного цвета панталоны, сотканные трезвым китайцем в Нанкине, — погибель моя была выткана в них, — и я стал несчастным.

Нередко бывает так, что сидит в маленькой немецкой кофейне молодой человек и спокойно пьет кофе из своей чашки, а между тем в необъятном далеком Китае растет и расцветает, прядется и ткется его погибель и, несмотря на высокую китайскую стену, находит себе путь к молодому человеку, который принимает ее за пару нанковых штанов, беззаботно надевает их и становится несчастным. И в тесной груди человека, madame, может быть заключено очень много несчастья, заключено так, что бедняга сам долго не замечает этого и пребывает в хорошем расположении духа, весело пляшет, и насвистывает, и напевает — лалараллала, лалараллала, лаларал-ла-ла-ла!