Введение

Введение

2-я часть «Путевых картин» вышла в 1827 году; в нее входили в качестве добавления «Вольные стихи» «Северного моря», цикл 11, и «Письма из Берлина». Собственным ее содержанием, которое сохранилось и в последующих прижизненных изданиях, являлись прозаические фрагменты «Северного моря» и «Книга Ле Гран».

Фрагменты «Северного моря» подсказаны были впечатлениями, полученными Гейне на острове Нордерней, где он провел два летних сезона, 1825 и 1826 года. Во французском издании «Путевых картин» они так и именовались: «Нордерней». Однако описания морского курорта и его гостей занимают в этом сочинении ничтожное место. Заглавие «Нордерней» — едва ли нечто большее, чем указание, где и в какой обстановке фрагменты эти писались. В прозу «Северного моря» Гейне вплетает размышления на любые темы, занимавшие его, будь то судьбы современных народов Европы, будь то роман Вальтер Скотта или история Наполеона. Критик «Иенской литературной газеты» (сентябрь 1827 г.) писал:

«Панегирик в честь Гете и защита князя поэтов от его противников могли бы с равным, нет, — с еще большим основанием датироваться ученым кабинетом автора или горой Везувий, чем островом Нордерней».

Своим друзьям Гейне предлагал посылать ему материал, которым можно было бы заполнить эти страницы. У Мозера он просил высказываний о состоянии наук в. Берлине, в Германии или в Европе:

«Гегель, санскрит, д-р Ганс, символика, историческая наука»

(письмо от 14 октября 1826 г.).

Со сходной просьбой Гейне обращался к Фарнхагену. Гейне считал возможным объединить под одним переплетом не только свои, но и чужие сочинения! Это показывает, в каком свободном стиле и жанре оно было задумано. На приглашение Гейне отозвался лишь один Карл Иммерман. Присланные им «Ксении» Гейне поместил позади текста «Северного моря».

Однако же центральным произведением во второй части «Путевых картин» являлись не фрагменты «Северного моря», но «Идеи. Книга Ле Гран». Именно «Идеи» произвели чрезвычайный шум; ни прежние, ни последующие выпуски не имели того успеха у публики, как часть вторая, куда включены были «Идеи». На фоне бурных толков, возбужденных повсюду в Германии этой новой книгой, Гейне впервые почувствовал свою писательскую славу.

«Идеи. Книга Ле Гран» — произведение большого художественного и философского богатства. Оно автобиографично, лирично и полно размышлений на темы всемирной истории и национальных судеб немецкого народа. Личную лирику Гейне смелыми переходами связывает с философской и политической публицистикой, демонстрируя таким образом, что вопросы политики и исторической жизни являются областью, неотделимой от личных интересов всех и каждого, и обратно — все и каждый в своем интимном сознании могут и должны ощущать себя гражданами, активными лицами в жизни общества и государства. Общая позиция Гейне в «Книге Ле Гран» заключала в себе вызов и серьезнейшую по своему значению полемику. Немецкому народу веками внушали рабское, верноподданническое сознание: дела общества и государства не суть его собственные дела, о них заботятся лица, поставленные законом, долг его — повиноваться и выполнять указанное свыше, быть самим собой человеку народа положено только в замкнутой сфере домашних и узко личных забот. Гейне показывает, с какой личной страстью могут переживаться события и отношения, лежащие далеко за чертой непосредственно личных интересов, как велики могут быть общественно-исторический пафос и гражданская активность у тех, в ком они не только не предполагаются, но кому они прямо воспрещены существующим политическим строем.

Другу своему Меркелю в письме от 1 января 1827 года Гейне писал по поводу «Книги Ле Гран»:

«Наполеон и французская революция изображены в ней во весь рост».

Само прикосновение к теме Наполеона и революции было вызовом по адресу Реставрации, официальных ее идеологов и их доктрины. Реставрация предписывала не заглядывать в ближайшее прошлое европейских обществ; события французской революции, а также и Наполеон насильственно вычеркивались из памяти народов. Немало анекдотов было связано с этими официальными ухищрениями, с этими попытками сделать вид, будто старый режим, каким он существовал накануне 1789 года, естественно, без всяких перерывов продолжает свою историю и в настоящие дни. «Книга Лe Гран» восстанавливает в его живых чертах это неприятное для политиков Реставрации наполеоновское время; автор с воодушевлением вспоминает о разгроме, который учинил Наполеон феодальным правителям Германии, о тех минутах, когда Наполеону стоило только разжать губы, свистнуть — «и Пруссии не существовало больше». Разумеется, Гейне вовсе не слагал хвалу Наполеону, как завоевателю Германии, как французскому императору, для которого оккупированные немецкие земли должны были служить всего лишь колониальным придатком к Франции, дополнением к ее экономическим и военно-политическим интересам. На полноту и всесторонность образа Наполеона автор «Книги Ле Гран» нисколько не притязает, образ Наполеона у него намеренно стилизованный, условный, что дает ему право выдвигать и подчеркивать лишь одну сторону в немецкой политике Наполеона: каковы бы ни были мотивы действий Наполеона, он приобщил Германию к большой исторической жизни, утвердил в завоеванных немецких провинциях новый общественный порядок, разрушил феодальные учреждения, режим крепостничества, привилегий для одних и бесправия для других. Когда Гейне описывает въезд Наполеона в свой родной город Дюссельдорф, то в этом описании все время происходит смещение масштабов: выясняется, как малы были вещи, обиходные для немцев, казавшиеся им великими и непреложными и получившие свой истинный масштаб, когда они очутились лицом к лицу с таким действительно значительным явлением как Наполеон и традиции французской революции, — а традиции эти, хотя и частично, но все же сохранялись при Наполеоне, и к ним он приобщал Германию. Многие юмористические эпизоды возникают, когда факты немецкой жизни переносятся на всемирно-исторический масштаб: присущие им мелкость, провинциальность, экзотичность и анекдотичность неожиданно вскрываются. Таков, например, рассказ Гейне о том, как Наполеон, пренебрегая установленными полицией пятью талерами штрафа, спокойно ехал по самой средине дворцовой аллеи в Дюссельдорфе, и о том, как ни один полицейский служитель не оказал сопротивления императору (глава 8).

Не случайно Гейне объявил в письме Меркелю, что тема его нового сочинения — Наполеон и французская революция. О ней нигде прямо не говорится, но она повсюду проглядывает за темой Наполеона. О ней живейшим образом напоминает барабанщик Ле Гран, который у Гейне почти всегда появляется рядом с Наполеоном. Барабанщик Ле Гран умеет исполнять на своем барабане «красный марш гильотины», и марш этот незаметно сливается с маршами наполеоновских походов и побед над феодальной Европой. Присутствие Ле Грана возле Наполеона постоянно указывает, что Наполеон в его войнах против феодальных государств Европы действовал как продолжатель французской революции; оно указывает также на то, что Наполеон — последний значительный деятель целого периода европейской истории, содержание и смысл которому дала революция и который кончился Наполеоном, уступившим место насилию феодальной реакции. Гейне в «Книге Ле Гран» как бы заклинает дух революции вернуться в Европу. Гейне ведет спор, под каким знаком развивается история его времени — под знаком ли реставрированного старого режима или же под знаком революции, лишь ненадолго оттесненной в глубокий фон эпохи и обладающей прежним обаянием и прежней властью над умами современников.

Назвав свою новую книгу «Идеи», Гейне именно и поставил вопрос, каков знак времени, какие «идеи» управляют им. Хотя имя Гегеля нигде в «Книге Ле Гран» не упоминается, однако же Гейне здесь ведет свои расчеты с Гегелем, тогда господствовавшим в духовной жизни Германии. В Берлинском университете Гейне слушал лекции Гегеля, встречался с ним в гостиных Берлина, был окружен в Берлине ревностными гегельянцами. Уже первые отклики Гейне на учение Гегеля показывают, что, высоко ценя пафос развития, присущий этому учению, дух диалектики, пронизывающий его, Гейне все же не был намерен безоговорочно подчиняться гегелевской догме и системе. В «Книге Ле Гран» впервые прозвучало требование Гейне, чтобы из учения Гегеля были сделаны практические революционные выводы, которых избегал сам учитель. По Гегелю, в основе исторического движения человечества лежат «идеи», которые проходят через многообразные формы: каждая большая историческая эпоха осуществляет свои особые «идеи», имеет свою задачу, свое направление, которые входят в общую «идею» всемирной истории в ее целом. Из «Книги Ле Гран» явствует, в чем усматривает Гейне «идеи» своего времени, — это освободительные идеи французской революции, и они неотделимы от массовой борьбы, от революционного наступления масс, от леграновского барабана. В заглавии нового сочинения: «Идеи. Книга Ле Гран» Гейне сталкивает и объединяет эти две силы — силу философского прозрения в задачи времени с силой массового практического действия во имя их. По Гейне, «идеи» хороши не сами по себе, настоящую цену они получают, когда положены на музыку барабана. Гегель, как известно, до конца дней своих относился сочувственно к французской революции, но для Германии опыт ее Гегель отнюдь не считал обязательным. Согласно Гегелю, немцам предстояло полноту освобождения вкусить в духовной жизни, что, как уверяла его философия, является более почетным и высоким призванием, чем практическая революция, известная по опыту французов. У Гейне французская революция имеет универсальное значение: барабан старого французского якобинца Ле Грана у Гейне гремит и для немцев, положительная роль Наполеона у Гейне — в том, что Наполеон насильственно поворачивает немцев на путь европейского политического прогресса, как бы предлагая им самим продолжить дело, начать которое он их принудил. Много позже в стихотворении 1844 года «Доктрина» Гейне кратчайшим способом выразил содержание своей «Книги Ле Гран»: бей в барабан, не зная страха, подымай людей, в этом смысл науки, в этом смысл Гегеля и его философии. Гейне прямо объединяет в этом стихотворении «идеи» с делом революции, и имя Гегеля, как имя мыслителя, с которым ведется полемика, которого дополняют и преобразовывают революционной практикой, не названное в «Книге Ле Гран», в этом стихотворении названо.

Гейне, заполнив «Книгу Ле Гран» автобиографическими признаниями, усилил стремление комментаторов, и без того склонных к психологическому и биографическому толкованию художественной литературы, искать и находить в этой книге реальные факты, пережитые самим Гейне. Исследователь Гейне Эрнст Эльстер довольно упорно стремился установить, о каких именно женщинах ведется речь в «Книге Ле Гран». По мнению Эльстера, главы I и II посвящены воспоминаниям о любви к Амалии Гейне, гамбургской кузине поэта, главы XVIII–XX выдвигают новую героиню — младшую кузину, Терезу, что же касается «madame», к которой обращается автор со своей исповедью, то, как считает Эльстер, это Фредерика Роберт, берлинская красавица, жена известного писателя, поэта и драматурга Людвига Роберта. Соображения о кузинах весьма спорны, и к тому же — верны они или не верны, довольно безразлично для понимания художественного текста. Скорее всего Гейне говорит в «Книге Ле Гран» не о трех женщинах, но об одной-единственной, которую он представляет в разных лицах и под разными именами, — это и тема одной-единственной романтической любви, всегда самой себе верной и равной, это и осторожность, несмелость прямо обращаться с речами о любви к той, кого благоговейно любят. Более ценными являются соображения о Фредерике Роберт, — они несколько углубляют для нас тему «madame». Собеседница автора в «Книге Ле Гран» более уверенно рисуется для нас как хозяйка одного из салонов времени Реставрации, мы более уверенно можем судить о социальной дистанции, отделяющей в «Книге Ле Гран» автора от дамы, к которой обращена его исповедь. Конечно, «madame» из «Книги Ле Гран» не является точным портретом Фредерики Роберт. Любопытно, что современные Гейне критики хорошо уловили художественное значение этого диалога с дамой, в формах которого проводилась вся «Книга Ле Гран». Один из них писал: «Посвящение этой книги женщине и постоянно протискивающееся через речь автора обращение „madame“ придает еще более своеобразную окраску всему этому целому, где любовная история, история мира и народов, дела науки и дела общественные переплелись друг с другом столь причудливо, в таком неистощимом богатстве форм и оттенков» («Gesellschafter», 1827, № 82). Светский диалог, в тоне которого выдержана «Книга Ле Гран», придает ей особый драматизм: автор произносит свои речи гражданина и революционера перед женщиной, которая ценима им, но вряд ли способна откликнуться на интересы, во имя которых он живет.

Фарнхаген фон Энзе писал Гейне 1 июля 1827 года об успехе его книги, но отметил, что читатели опасаются хвалить ее вслух и что даже друзья автора стараются в разговорах о ней придать себе вид высоко добродетельных граждан и людей науки, стоящих на страже интересов порядка.

«Коротко говоря, — заключает Фарнхаген, — из сервильного страха всю книгу предают поношению».

Рецензент берлинской газеты писал, что через книгу Гейне нужно пробираться, приняв меры предосторожности, — иначе замараешься или обдерешься, так много в ней неприятного и колючего материала («Berliner Konversationsblatt», 1827, № 93). Однако другой берлинский критик, уже цитированный у нас, проявил тонкое понимание и замыслов и манеры Гейне и отдавал себе отчет, как значительны идейные масштабы нового сочинения. Он писал об уменье Гейне все подводить под большие мысли, даже предметы, казалось бы не поддающиеся этому. Он сравнивал книгу Гейне с картиной природы после морской бури, когда восходит солнце, освещает обломки кораблекрушения и золотит самые ничтожные из них; все перепутано — и ценное и ничего не стоящее, духовное достояние автора и духовные богатства, принадлежащие всем. Талант автора, по словам этого критика, — талант освещения, иной раз это освещение на лету, иной раз с одной только стороны, но всегда сильное и яркое. В этой книге, говорит критик, заключаются «все содержание жизни европейского человечества», все его пожелания и вздохи, все, что было упущено и не достигнуто им, и все, чем оно обладает и наслаждается, все дела его и все его устремления. Внешность книги, — писал этот критик, — резка и причудлива, но внимательному взгляду открывается, какой глубокой и благородной человечности она полна («Der Gesellschafter», 1827, № 82).