ЭПИЛОГ Воображаемое интервью корреспондента X с профессором Y, основателем Института эвтелии, по случаю вручения ему альтернативной Нобелевской премии 26 сентября 2026 года

ЭПИЛОГ

Воображаемое интервью корреспондента X с профессором Y, основателем Института эвтелии, по случаю вручения ему альтернативной Нобелевской премии 26 сентября 2026 года

— Наша страна обязана прежде всего вам своими теперешними достижениями: по сравнению с началом тысячелетия, когда наши воззрения в области танатологии были еще более отсталыми, чем в большинстве западных стран. Ныне Венгрия стала для всех примером. Нас считают первопроходцами не только в области эвтаназии, но и зачинателями движения в поддержку эвтелии, которая благодаря своей концепции и практической деятельности, эмоциональной наполненности и передовым взглядам захватывает очень широкие сферы духовной жизни общества. Что дало вам силы преодолеть сопротивление — особенно бурное в начале 10-х годов нашего столетия, — чуть ли не заговор против административного упорядочения танатофармакологии и фармакоэвтаназии, против социального страхования? Ведь все эти победы, безусловно, связаны с вашим именем.

— Всем известно пристрастие СМИ к упрощению крайне сложных явлений, сведению их к одной-двум взаимосвязям и какому-то конкретному имени. У нас в стране легче было склонить общественное мнение к поддержке эвтелии и добиться соответствующих законов, чем в некоторых западных странах, поскольку условия для неизлечимо больных и умирающих в наших больницах были поистине невыносимыми. Читателям более старшего возраста, должно быть, еще памятны репортажи 2007 года, вскрывшие страшную картину восьмиместных палат, куда — по выражению тех лет — «складывали» умирающих. Обнаружились и такие места (бойкие на язык репортеры прозвали их «сушильнями»), где содержались умирающие, похожие на высохшие мумии: с такими и хлопот было меньше, да и лекарств им требовалось лишь половинная доза. Конечно, если умирающим вообще давали препараты, которые обязаны были покупать и приносить родственники. Съемки, выполненные скрытой камерой, потрясали!

Тогда-то общественное мнение и склонилось в пользу эвтелии. Особой поддержкой пользовались наши устремления обеспечить каждому подготовку к достойному концу жизни и создать соответствующие институты в духе эвтелии. Следующим шагом явилось отстаивание права человека распоряжаться своей судьбой и в случае необходимости просить активной эвтаназии. Вскоре уже семьдесят, а в крупных городах даже восемьдесят процентов населения высказались в поддержку наших инициатив. В ответ на это против нас объединились служители церкви и другие консервативные круги. Поэтому парламентские дебаты и длились почти три года.

— Однако не успели еще закончиться дебаты и вступить в действие новые законы, как в некоторых домах престарелых ситуация изменилась к лучшему.

— Совершенно верно. Но до реорганизации 2011 года еще оставалось немало заведений, где уход за пациентами и обеспечение их медикаментами и питанием осуществлялись лишь в посетительские дни, усилиями родственников. Впрочем, всплыли факты и пострашнее. Оказалось, что нуждающиеся в призрении нередко попадали в приюты начисто ограбленными. В то время действовал закон, согласно которому поступающий под опеку человек должен был отписать свой дом, квартиру, а то и все имущество в пользу владельца приюта или лечебного заведения, на церковные нужды, монастыри, частное предпринимательство и т. д. Родственники тем самым лишались законного наследства, а несчастные старики задним числом горько раскаивались в собственной опрометчивости.

— Если я не ошибаюсь, кому-то все же удалось отсудить обратно свою квартиру?

— Да, случай этот наделал много шума. Не разбирающуюся в юридических и деловых вопросах вдову вынудили отдать прекрасную квартиру в центре города и отчислять в фонд дома престарелых две трети пенсии. По подсчетам экспертов, сдавай старушка свою квартиру внаем, и четверти дохода хватило бы на оплату содержания в приюте. Не говоря уже о возмутительном посягательстве на пенсию.

— Вы, вероятно, обладаете и дипломом юриста?

— Нет, на это времени не хватило. Я лишь посещал специальные юридические курсы, чтобы получить необходимые для моей профессии правовые знания. Основное образование у меня медицинское. Университет окончил в 1965 году, а теологию изучал не в стенах вуза: Закон Божий — в гимназии, Библию и теологию впоследствии пришлось осваивать подпольно, таясь от шпиков и стукачей. Собирались у кого-нибудь из друзей, всякий раз в другом месте. Один из наших учителей, в прошлом знаменитый профессор теологии, зарабатывал на хлеб у токарного станка, другой — в мастерской по ремонту автомобилей. Но на меня, да, пожалуй, и на всех остальных самое большое влияние оказал священник, который никогда в жизни преподаванием не занимался. Во время Второй мировой войны он служил полковым священником на Дону, где погребал тысячи павших, а затем, при кровавом режиме Ракоши исповедовал в тюрьме приговоренных к смертной казни. Сам он был освобожден по амнистии 1953 года, но на достойную работу рассчитывать не мог, так что все свободное время уделял нам.

Впервые я встретил его уже будучи студентом четвертого курса, но лишь благодаря ему понял, что значит быть врачом. Вернее, братом милосердия. Он не уставал повторять нам — нас было трое, проявлявших особый интерес к теологии, — что врачевание — это профессия, а уход за больным — истинное призвание. «Станьте братьями милосердия, если уж сестер милосердия из вас не получилось», — говаривал он, призывая нас заниматься не болезнью, а больным. На Дону, где отец Христофор и сам был ранен, он называл сестер «ангелами сострадания».

— Уж не тот ли это отец Христофор, о котором пишет в своих мемуарах Енэ Томьян, всемирно известный психолог?

— Я упоминал, что в научном кружке нас было трое. Так вот, одним из них был Енэ. Даже после самых изнурительных больничных дежурств мы допоздна вели беседы с отцом Христофором, под видом дружеских встреч устраивая семинары по теологии, вернее, по философии этики. Енэ Томьян, как правило, норовил перевести эти беседы в русло психоанализа и обсуждения спорных вопросов.

Позднее, когда мы сообразили, что знание теологии не устранит причин человеческих бед, стремления людей к самоистреблению, мы вместе с Енэ и еще несколькими коллегами перешли к изучению психологии — на сей раз методом самообразования, по учебникам. Томьян защитил диплом в Сорбонне, я же в 70-е годы здесь, на родине, окончил курсы.

— Возвращаясь к отцу Христофору… Это в его честь, в его память вы и ваши сподвижники называли себя «Христофорами»? Вы, похоже, и теперь не против, чтобы вас так называли, а вот ваши коллеги отнюдь не настаивают на этом…

— В начале своей карьеры я действительно часто ссылался на отца Христофора в лекциях и в научных работах. Полагаю, именно поэтому меня и моих соратников по движению в поддержку эвтелии прозвали «Христофорами»… Но вообще-то здесь скорее напрашивается аналогия со святым Христофором, который, согласно апокрифическому мифу, помог ребенку Иисусу перебраться через ручей. Словом, имя напоминает о помощи в преодолении какого-то рубежа или порога, может быть, оттого некоторые его и не любят. Ведь все больше становится людей, которые не верят в картину загробного мира, каким он когда-то представлялся, — чуть ли не географическим понятием: Царством Небесным, куда отлетает душа после смерти тела.

В наше время люди проникаются убеждением, что тело и душа нерасторжимы. Вам наверняка кажется естественным, что на этом постулате базируются как современная медицина, так и психология. Если вообще имеет смысл разделять эти специальности. Я же воспитывался в то время, когда Церковью нам внушалось, что тело — всего лишь бренная оболочка, временное пристанище бессмертной души.

— Но ведь и вы, зачинатели движения эвтелии, говорите о сохранении духовной сущности каждого человека. Это подчас оказывает умиротворяющее воздействие на готовящихся к смерти людей, которые не верят в загробный мир, а потому и церковные обряды не приносят им утешения. По мнению ваших критиков, это всего лишь гуманная компенсация христианской веры в потустороннюю благодать.

— Для вас, конечно, не новость, что наш институт никогда не высказывается по религиозным вопросам. Кто бы ни обращался к нам за помощью в предуготовлении к кончине, мы никому не отказываем.

— Ну а сами вы?.. Ведь вы помогли примириться со смертью множеству людей — и верующих, и атеистов — и за шесть десятилетий своей работы насмотрелись всякого… Что думаете вы в свои 84 года о загробном мире? Что станет с нами после смерти?

— Духовное наследие, если таковое накоплено, безусловно, сохранится.

— Значит, посмертное духовное бытие может служить утешением лишь для тех, кто созидает? Вряд ли это корректно по отношению к тем, кто…

— В этом смысле нет разницы между теми, кто оставляет духовное наследие, и теми, кто находит умиротворение в вере в загробное бытие. «Каждый да черпает благодать в вере своей», — сказано в Коране. Нам в свое время внушали, что в Царство Небесное попадает лишь человек благочестивой жизни. Под этим, как правило, подразумевались искренняя вера, богобоязненность и соблюдение Божьих Заповедей — не лгать, не красть, не убивать. Теперь к этим достоинствам добавилась также необходимость внести свой вклад в духовную, эмоциональную, научную или материальную жизнь общества. Это единственное, что может обогатить нас и сохранить после смерти нашу духовную сущность.

Поэтому я подчеркиваю, что ключевой принцип эвтелии заключается в следующем: на склоне жизни, когда разум уже не устремлен в будущее и память приводит на ум не события вчерашнего дня, а вехи жизненного пути, — следует обращаться к возвышенным воспоминаниям.

Конечно, если не захлопнется перед нами кладовая памяти. Если не побоимся распахнуть ее дверь. А если окажемся не в силах устранить это психологическое замыкание самостоятельно и не обратимся за помощью, то под конец дней будем обречены на невыносимую пустоту, часы протяженностью в день и дни, долгие, как недели. Это далеко от эвтелии, от благого завершения жизни.

Ведь эвтаназия — всего лишь преходящее мгновение, короткий акт помощи. Все мы обладаем естественным, элементарным правом свободно избрать этот выход, если непредсказуемая судьба уготовит нам долгие снедающие муки и унижения. Эвтелия же подразумевает не только смертный час, но наше восприятие жизни целиком, включая и заполнение кладовой памяти светлыми, радостными впечатлениями, способными согревать душу до конца дней.

Благую кончину в расхожем, мирском понимании слова следует заслужить точно так же, как и в сакральном. Как искупительную благодать. На мой взгляд, еще в древности далекие предки наши почувствовали, уловили эту потребность пережить смерть, оставив после себя хоть что-то, неотъемлемое от сути человека. Ибо бесследное исчезновение человека никак не согласуется с замыслом Создателя. И не действовал бы извечный, непрестанный процесс развития на пути к совершенству — этот удивительнейший механизм творения! — если бы люди бесследно исчезали с лица земли и из памяти последующих поколений. Плоды их размышлений о посмертном бытии со временем выстроились в системы разных учений, в основе которых лежало прозрение: вымри все люди до единого или живи человек вечной жизнью, это преградило бы пути непрерывного развития. Ведь основная предпосылка эволюции — бесконечность цикла «жизнь — смерть — жизнь», благодаря которой на свет появляются индивиды лишь в малой степени отличающиеся от предыдущего поколения.

Именно поэтому в религии и культуре большинства народов мы встречаем веру в то, что после смерти человека какая-то часть его остается. Что именно? Расхождения отмечаются лишь в этом пункте. Согласно самым древним верованиям, человек продолжает жить в виде призрака, духа. Или часть его пребывает в нетленных мощах. В Древнем Египте состоятельные люди хранили забальзамированные мумии предков, дабы те могли участвовать в важнейших семейных событиях. Теперь подобные проявления древнего культа уже не встречаются, однако у многих восточных народов и доныне сохранился обычай делиться с умершими пищей: возлагать символическую часть трапезы на домашние алтари или бросать в огонь. В духе других традиций уже не домашний кров делят с умершими, а воздвигают на кладбищах мавзолеи. Иной раз даже строят небольшие домики со всеми удобствами, где родственники, проведывающие усопших, могут провести хоть весь день. Пусть видят ушедшие, что жизнь продолжается, что у родственников все в порядке.

Неудивительно, что жители многих восточных стран не всегда понимают, зачем нужна эвтелия. Они твердо убеждены, что живущему в благонравии и без того уготована благая кончина. В устах китайского ресторатора или лавочника эта вера звучала бы примерно так: трудись всю жизнь не покладая рук, с утра до вечера, с готовностью обслуживай каждого, тогда и наследство оставишь неплохое, и порадуешься на своих внуков-правнуков, которые станут наведываться на твою могилу. Разумеется, для этого необходима вера — твердая, незыблемая, но это удел лишь тех, за кем стоят традиции тысячелетней культуры.

Во мне тоже жила крепкая вера в посмертную вечность. Даже после того, как я перерос детские представления об антропоморфном облике Бога, обретающегося в заоблачных высях, я продолжал верить, что душа человека остается жить — пусть не на небесах, просторы которых бороздят космические корабли и ракеты. Покуда я верил, будто душа отделима от тела, мне нетрудно было вообразить, что после смерти человека она переселяется если не в космос, то в какое-либо иное измерение. Однако вера эта оказалась недостаточно твердой, чтобы впоследствии, став взрослым, я смог принять христианский постулат о грядущем воскресении. Хотя семья наша жестко придерживалась католических догматов, и меня воспитывали в том же духе. Сомнения появились, когда я стал подрастать и впервые задумался, вообразив такую картину: по сигналу труб Страшного суда встают из могил мертвецы, вновь обретают свои прежние души, оживают, чтобы предстать перед судом и, возможно, отправиться на вечные муки в ад…

С юности я пытался разгадать смысл библейских метафор; большинство из них я понял — то есть уразумел в меру своих сил. Но метафорическое значение скелетов, возрождаемых к жизни, так и осталось для меня сокрытым. Возможно, этим и объясняется мое обращение к теологии в студенческие годы. Ведь пока мы в анатомичке препарировали тело человека, который совсем недавно жил, двигался, чувствовал, мыслил, меня все время преследовал вопрос о воскресении плоти. Вопрос не столько как, сколько зачем? Мне казалось непостижимым стремление души возвратиться в тело, из которого она высвободилась. Ведь если правда, что удел души — неведомое живущим вечное, потустороннее блаженство, неизбывная благодать сопричастности к Богу, тогда зачем ей тело — жалкое, беспомощное, никчемное, как на цинковом столе прозекторской.

При тогдашней системе марксистского воспитания понятие потустороннего мира если и упоминалось, то лишь с иронией. Возможно, именно поэтому мы, отпрыски интеллектуальной элиты, которой был абсолютно нужд дух коммунизма, тянулись к познанию трансцендентного, к теологии: уж очень велика была потребность в иной картине духовного мира в противовес марксистскому материализму.

— Насколько мне известно, вы многие годы прослужили педиатром-онкологом, теперь же целиком посвятили себя гериатрической танатологии, эвтелии. Вам приписывают идею настойчивого разграничения эвтелии и эвтаназии. Чем оно вызвано?

— На заре моей деятельности педиатра медицина была почти бессильна исцелить детей от рака. Наши усилия в основном сводились к тому, чтобы облегчить их страдания хоть отчасти, ведь даже паллиативный уход оказывался не на такой высоте, как сейчас. Во многих случаях, когда детишки попадали к нам из провинциальных больниц, нам уже не оставалось ничего другого, кроме как подготовить их самих, а также их родителей к неизбежному концу. Зрелище обреченных детей было настолько душераздирающим, что сам я так и не решился стать отцом.

— И с вашей помощью детям удавалось преодолеть страх смерти? Ведь работая по программе эвтелии, вам и вашим коллегам — ко всеобщему изумлению — удалось достичь именно такого результата у стариков на закате жизни.

— В этом отношении с детьми было проще, поскольку страх смерти в них еще не успел укорениться. Они бунтовали лишь против бессмысленных мучений, ну и боялись лечебных процедур. А неотвратимость конца принимали со столь прагматическим смирением, какого впору ожидать лишь от мудрых старцев.

— Значит, по-вашему, страх смерти не является врожденным, генетическим свойством человека?

— Деятельность человека направляется внутренними, чувственными механизмами, которые настраивают нас на добро, пользу, подтвержденные эволюционным опытом — скажем, питаться вкусным медом. Или же удерживают от дурного. От того, что вредно, опасно — например, от приближения к краю пропасти удерживает страх смерти. Эти запрограммированные в нас побудительные и сдерживающие механизмы — в том числе страх перед неизбежным концом — можно назвать Божественным попечительством или ангелами-хранителями, ведь по сути своей, воздействию и роли эти понятия идентичны.

К сожалению, даже подобный остерегающий страх может перейти в фобию: безопасный спуск с нескольких ступенек способен повергнуть в ужас страдающего боязнью высоты. У других такой же болезненный, панический страх вызывают темнота, одиночество, замкнутое пространство или, наоборот, окружение толпы. Но все эти фобии восходят к одному и тому же исконному страху — к страху смерти, роднящему человека с животными.

Одни преодолевают свой страх с помощью психолога, другие — посредством лекарств. Точно так же обстоит дело и с ослаблением страха смерти. Это — основная предпосылка благой кончины для нынешнего и, вероятно, для последующего поколения людей.

— А потом?

— Надеюсь, лишь крайне редко придется сталкиваться с проявлениями подобного страха у людей, доживающих свой естественный срок. Из литературы прошлых столетий известно, что старики (в особенности близкие к природе крестьяне) ожидали конца без всякого страха так же, как их родители, деды и прадеды, принимавшие смерть как должное. Стоит только в памяти нескольких поколений закрепиться представлению о смерти близких не как о мучительной, долгой, исполненной унижений агонии, а как о достойном расставании с жизнью, и не потребуется никакого фармакологического вмешательства для устранения страха смерти. Моему мысленному взору рисуется такая символическая картина: исполнивший свое жизненное предназначение отец на смертном одре возлагает руку на голову сына, благословляя его принять отцовское наследие — его место под солнцем.

И уж коль скоро я прибегнул к библейскому образу, хочу заметить: медицина лишила смысла веру в исцеление путем принесения жертв всесожжения или искупительных даров божествам. Заглядывая в будущее, полагаю, что когда-нибудь, лет через пятьсот, а то и тысячу (таков масштаб человеческого развития) в предреченном царстве Божьей любви на долю каждого выпадет истинное, безграничное милосердие: эвтелия, упраздняющая эвтаназию.