П. И. БИРЮКОВУ 7 января 1889 г., Петербург

П. И. БИРЮКОВУ

7 января 1889 г., Петербург

Любезный друг Павел Иванович!

Ваше письмо принесло мне удовольствие двоякого рода: во-первых, я только из него понял, как шло дело с «Зеноном», а во-вторых, я обрадован был участием, которое принял во мне Лев Николаевич, мои чувства к которому Вам известны. Тут же было нечто и странное: я все почему-то так и думал, что Л. Н. «встанет и пойдет»… Он и ходил. Милот? наша милая и премилая! — Дело с «Зеноном», по-моему, теперь зачинать нельзя. Оно испорчено Лавровым, обнаружившим свое залихватское легкомыслие и вкус к добровольческому метанию бисера. Некто из самарян рассказал мне, что когда два подначальника, ознакомясь с повестью, сказали Фите, что «ни единыя вины не обретают», то Ф<еоктистов> «бросил листы на стол и сказал: „Я его не люблю!“ Вот вина! И ее действительно достаточно, чтобы все подначальные теперь усердствовали, — следовательно, надо дело оставить до лучших обстоятельств на неопределенное время. Напрасные попытки только будут увеличивать досаду и раздражение и будут тоже радовать людей, об удовольствиях которых я хлопотать не хочу. Удивляюсь, почему столь простых вещей, которые Вы сообщаете, — не сообщил мне ранее Г<оль>цев! Нельзя ли спросить его об этом? Был момент, когда я мог все это рассказать через основательного человека Рихтеру и В<орон>ц<о>ву, и это могло бы иметь хоть то значение, что Р<ихтер> спросил бы: чт? в этой повести дурного? Но и Г<ольцев> и Л<авров> молчали, как рыбы… Писать об таких щекотливых вещах им представлялось опасным… Лукавые москвичи! Себя я обуздал именно тем, чем говорите, то есть привел себе на ум: „Вы путь ведете“. Теперь я просто недомогаю. Угнетало меня больше всего поведение собратий, которое я мог бы назвать лучше „падением“. Они вели себя как те собаки, которые бросаются грызть собаку, которую увечит жестокий человек. Никто не чувствовал, что происходит бесправие, а говорили: „Ах, да он сам виноват!.. Охота ему!.. Отличаться хочет!.. С кем связался бороться!.. Он описал в старинных личинах Филарета и П<обедонос>цева. Разве это можно?!. Поделом ему!..“ Я только и слышу и припоминаю совет Льва Н—ча — „не шевелись“, как больной. — В „Зеноне“ нет намеков ни на какие живущие личности, и Прологового там только одна тема с воробьиный нос, а все остальное — вымысел со смешениями из Эберса и Масперо.

Можете Вы для меня сделать вот что: сходите к известному Вам переводчику моих сочинений на немецкий язык, преподавателю Петропавловского немецкого училища Карлу Андреевичу Греве (Маросейка, Хохловский переулок, дом Моносзон, против Иванова монастыря), и скажите ему, что есть на свете „Зенон“ и что по обстоятельствам (которые ему надо открыть) этого „Зенона“ надо бы (кажется) перевести на немецкий язык прежде прочего, что он переводит, и напечатать прежде появления оригинала. Далее мы сделаем из этого оборот, какой нужно. Но прежде чем идти к Греве, обсудите это со Львом Николаевичем, — хорошо ли это я желаю? На Греве, впрочем, непременно посмотрите, чтобы рассказать мне: що воно есть? По письмам он мне нравится, но взгляд на человека — важное дело. Я ему пишу сегодня же, что Вы у него побываете. У него есть жена Паула Греве, приславшая мне свою карточку после „Колыванского мужа“. Яка ця — ciя панi? По письмам оба эти лица производят на меня впечатление благоприятное. Одно боюсь — перепугаете Вы немку своим кожухом!.. Авось она не беременна! — Потом прошу Вас запомнить для меня все, что Л. Н. скажет о „Зеноне“. Я всегда дорожу его замечаниями и принимаю их, и теперь приму и воспользуюсь ими — пересмотрю и исправлю. Его суждение мне всего дороже. Я люблю его более всякого иного человека на земле, ибо он уяснил мне множество драгоценных вопросов, которые я сам решал довольно близко к его решениям, но не верил в достоинство своих решений, и притом у меня они выходили смутны, а у него мне все стало ясно. С практикою других я в разладе: я не верю в „куркен-переверкен“, а более доверяю исторической постепенности, которую Л. Н. указывает, например, в вопросе о смягчениях пожирания людей и животных. Придет к тому, что совестно будет убивать ручное животное, а потом — всякое животное. „Волк ляжет с ягненком“. То же и об „опрощении“. Не все могут всё вдруг сделать, а только „могущий вместит“. Куркен-переверкен пугает, а постепенно конь дается между своих ушей стрелять. Масса мелких землевладельцев, и землевладельцев с хорошим христианским настроением, остается для меня самым верным шагом для моей нынешней поры. Я хочу написать такой романчик и назвать его по имени героя „Адам Безбедович“ (из поляков-евангеликов). Поляки отлично способны сидеть в деревне.

Ваш Н. Лесков.