Откуда берется земля

Откуда берется земля

Беседа 1

Одно время когда-то я был миллионером, даже, точнее, мультимиллионером. У меня было примерно полмиллиарда рублей. Может, даже уже можно сказать, что я был полумиллиардером. К сожалению, это была всего-навсего коллекция старых, выпускавшихся в разные времена бумажных денег, рублей, вышедших из употребления, от старых царских до советских сталинских, замененных новыми денежной реформой 1947 года. Теперь уже и тех нет: хрущевской реформой они были заменены на еще более новые.

Это все надо помнить. На днях я у одного автора в воспоминаниях о годах войны прочел, что он тогда, ужасно голодая, жил на 50 рублей в неделю, и он в скобках добавляет: «То есть это пять рублей по-нынешнему». Нет, это не так. Сталинская реформа в декабре 1947 года заменила прежние деньги довоенных и военных времен в пропорции 10 старых рублей за один новый. Значит, 50 рублей во время войны можно было бы сравнить с пятью рублями в 1948 году и дальше, но Хрущев уже эти деньги снова заменил на еще более новые и опять-таки в пропорции десять к одному.

Следовательно, один рубль в 47-м году был заменен 10 копейками, а затем эти 10 копеек были заменены копейкой. 50 рублей во время войны — это, строго арифметически, 50 копеек по-нынешнему, а не 5 рублей.

Может быть, я был бы и круглым миллиардером, если бы купил однажды битком набитый мешок денег, большой мешок, просто огромный мешок денег, который продавал на базаре какой-то цыган, и он недорого просил, всего буханку хлеба или папирос пачек десять, кажется, и можно было, поторговавшись, вообще взять этот мешок за бесценок, и я уже прямо готов был и купить, но подумал: а на что он мне, ну и потом так жалел, так жалел, что не купил…

Ну да, конечно, это было в те самые пламенные годы войны, зимой 1941–1942 года. Мне было двенадцать лет. В оккупированном немцами Киеве я бегал по базару и продавал поштучно папиросы. Я не знаю, откуда цыган взял этот огромный мешок советских денег. Скорее всего выгреб из сейфа в каком-нибудь банке в те дни, когда советские войска ушли, а немецкие только входили и происходил великий грабеж магазинов, учреждений, складов, пустых квартир и всего, чего только можно. Нагреб человек мешок денег, а оказалось, что ошибся: при новом режиме эти деньги стали недействительны. Стали ходить только немецкие марки и особые оккупационные деньги — кстати, все в той же магической десятичной пропорции: 10 оккупационных рублей равнялись одной твердой немецкой марке. Ну и цыган решил продать мешок бесполезных денег хотя бы за несколько пачек папирос. И он и мы, мальчишки, и я в том числе, были плохими футурологами: не поверили, что эти деньги еще когда-нибудь снова станут ценными. А они были ценными — во-первых, на всей остальной территории Советского Союза, куда немцы еще не пришли или вообще никогда не пришли. Как раз в это время упомянутый автор воспоминаний вот и жил на них именно, на 50 рублей в неделю. Ему бы тогда да этот мешок! Просто чисто географически мешок находился не там, где он был бы так нужен и ценен.

Во-вторых, политически мешок опять-таки находился не в том, так сказать, кругу, где бы он мог быть правильно оценен. Будь цыган горячим советским патриотом, не сомневающимся, что не Сталин, а Гитлер будет побежден и «наши еще придут», он, конечно, запрятал бы мешок, как клад, да и сидел бы тихо, ожидая.

Уже 6 ноября 1943 года Киев был взят советскими войсками — и в один момент, конечно, стали пустыми клочками бумаги все марки и все оккупационные деньги, а стали ходить опять именно те самые, с мешком которых цыган носился, и ходили вплоть до декабря 47-го.

Бесполезные марки и оккупационные, довольно смешные рубли, которых я насобирал где-то чуть ли не среди мусора, и положили, собственно говоря, начало моему коллекционированию. Чего только не валялось тогда как мусор. У кого-то я увидел кипу керенок, выпросил. У одних соседей на нашей улице, оказывается, хранились в дальнем углу чердака пачки старых царских радужных сторублевок, пятисотрублевок с Петром Первым в доспехах, и какие-то сибирские деньги, и деньги Войска Донского. Видимо, какой-то грабитель, обшаривая их пустой дом (они эвакуировались), наткнулся на эти деньги и вышвырнул в слуховое окно, во всяком случае, крыша была усыпана ими, ветер носил их по всей улице. Я знаю, многие люди во все долгие годы советской власти вплоть до окончания войны и даже после еще хранили старые деньги, особенно солидные дореволюционные, царские: не верилось, не верилось, что они навсегда превратились в ничто…

Так я постепенно, но довольно быстро насобирал подобных денег на общую сумму около 500 миллионов, но львиная доля этих миллионов была за счет тех курьезных бумажек, которые после революции, в годы Гражданской войны, во все 20-е годы выпускались как советской властью, так и всеми, кому не лень, со все большим количеством нулей, без всякого обеспечения, естественно, так что доходило, бывало, дело, что коробок спичек стоил и 10 тысяч рублей, и 100 тысяч рублей. Дрянная такая полоска непрочной бумаги, нашлепаны аляпистые какие-то там завитушки, и буквами, значит: «Один миллион рублей». «Пять миллионов рублей». Забавно, черт возьми.

Всерьез я собирал тогда по свалкам размокшие, заплесневелые книги, то было серьезно, то была ценность. А бумажные деньги собирал так, скорее для смеху. Вы спросите: откуда книги на свалках? Но во время войны именно чего только не выбрасывалось вон. Ценность был сухарь, полусгнившая свекла, стакан соли или наперсток масла, а книги, например, выбрасывали немцы из занимавшихся ими под казармы или лошадиные стойла библиотек, школ. И сами люди при советской власти выбрасывали все, что было не последних лет издания, на случай обыска, вплоть до дореволюционных классиков, а чем черт не шутит: вдруг сегодня родилась установка и то-то и то-то рассматривать как антисоветское… а потом, когда немцы нагрянули, полетело на свалки все советское, от Ленина и Сталина до Шолохова. Советские опять пришли — скорее вон все, что накопилось за время оккупации. Так что литература лежала кучами, мокла и гнила под дождями. Я рылся и вытаскивал из середины что более или менее сохранилось, и попадались очень даже хорошие, ценные, и знаменитые, и антикварные книги.

…Да, ведь и еще один был случай, когда мне предлагали купить деньги, тоже мешок, но небольшой, вернее — такую суму. Но я уж был так богат, что к этому случаю отнесся совсем уж равнодушно. Старуха, которая продавала, говорила, что там миллион царских рублей. Это было так.

В Киеве на Куреневке есть большой кожевенный завод. До революции он принадлежал фабриканту Кобцу. Фабриканта в революцию расстреляли вместе со старшим сыном и поставили к стенке младшего, мальчика, и все на глазах у жены Кобца, матери. Она упала перед чекистами на землю, целовала их сапоги, умоляла пощадить мальчика, и они его не застрелили, но он сошел с ума. Конечно, потом эта мать с помешанным ребенком были «лишенцами», скитались и жили бог весть как, но когда в Киев пришли немцы в 41-м году, городская управа дала им квартиру в соседнем с нами доме, и тогда моя мама и я узнали близко старую больную Кобчиху, как все ее звали, и ее тихопомешанного, уже пожилого усатого сына. Потом опять приблизился фронт, немцы выгнали все население Киева на Запад, и старуха Кобчиха с сыном с котомками за плечами поплелись среди общих толп, и след их пропал.

Потом через несколько лет (война уже давно кончилась, Сталин уже писал труды по языкознанию и душил так называемый «космополитизм» и прочее), шел я, уже тогда не мальчик, а молодой человек, по улице и увидел очень древнюю, совсем уже «живой труп», старуху, которая не могла поднести полведра воды от колонки. Ну, естественно, я подлетел, помог — и тут увидел, что это старуха Кобчиха. Донес ведро до ее жилья — я не говорю дома, но, наверное, не годится и слово «жилье», потому что ютилась она под лестницей в очень старом бревенчатом доме — знаете, под лестницами бывают такие кладовочки, где метлы дворники ставят, так вот у нее в этой кладовочке помещались топчан из досок и скамейка, на которой стояло ведро с кружкой. Мы поговорили, она рассказала о мытарствах последних лет, о том, что сын в сумасшедшем доме, ему там хорошо, он тихий, подметает дорожки, сын в тепле, а вот ей, собственно, не на что жить, и она хотела бы кое-что продать. Не знаю ли я коллекционера, покупающего старинные деньги?

Она полезла под топчан и вытащила суму, набитую пачками царских денежных купюр. «Здесь примерно миллион, — сказала она. — Я бы недорого отдала». А я говорю: я был и так богат-перебогат, зачем мне был лишний миллион? Я пробормотал, что мне лично не нужно, но я поспрашиваю… потом все собирался как-нибудь ей помочь, ну да, все собирался, а вскоре слышу: старуха умерла. Не знаю, кому достался тот миллион, или его выбросили в мусор.

Не рискуя больше отнимать ваше время сегодня, я на том кончу, отнеся на следующий раз историю о том, что же случилось с моими собственными пятьюстами миллионами. А судьба их была занятная, прямо смех и грех что случилось… В следующий раз.

24 марта 1978 г.

Откуда берется земля

Беседа 2

В моей прошлой беседе я начал рассказывать о том, как в юности (а это были первые послевоенные годы) я почти шутя собрал коллекцию вышедших из употребления бумажных денег на общую сумму в 500 миллионов рублей. Я сам удивился, когда однажды сел и для интереса пересчитал: полмиллиарда рублей, батюшки! Мультимиллионер я.

И вся эта уйма денег, представьте, умещалась в одном кожаном портмоне — правда, большом, этакое что-то среднее между большим кошельком и ученическим портфелем, где-то я на какой-то свалке его подобрал да и стал понемногу набивать деньгами.

В прошлый раз я подробно уже рассказывал, как много в те времена валялось иногда прямо на улице или на свалке старых, ненужных, навсегда аннулированных бумажных денег — от солидных дореволюционных царских, и керенок, и первых советских до немецких гитлеровских и оккупационных, и советских сталинских, прекративших хождение после денежной реформы 1947 года.

До войны многие люди хранили старые деньги, особенно царские, втайне надеясь, что, может, случится чудо и старый режим восстановится, а с ним и его деньги, и облигации, и другие ценные бумаги. Но когда война окончилась полной победой Советского Союза и стало ясно и младенцу, что это уже действительно серьезно и старое уже действительно никогда не вернется, тут и полетели на свалку бумажки, бывшие когда-то деньгами, пачки радужных сторублевок-«катеринок» — за каждую из таких радужных бумажек, говорил мой дед, до революции можно было купить самую лучшую корову; пачки керенок, и каких-то сибирских денег, и каких-то денег Войска Донского. Девяностолетняя вдова фабриканта Кобца предлагала мне где-то в конце 40-х годов купить у нее мешок царских денег, общей суммой один миллион царских рублей, — купить для коллекции, естественно. А я не купил: зачем мне был лишний миллион? Я имел уже 500 миллионов, уж так был богат!

Будь я настоящий фанатичный коллекционер, я бы, конечно, купил бы, из жадности, впрок, для обмена с другими коллекционерами, как это положено, но я-то к своему этому занятию относился несерьезно. Валялись на земле какие-то бумажки, называвшиеся когда-то деньгами, — ну, я их подбирал. А покупать еще, настоящие деньги за это платить — еще чего не хватало! У самого на хлеб не было. Я жил в Киеве, а тогда после войны голод на Украине был страшный. Сейчас, через много лет, та коллекция, может быть, и представляла бы собой какую-то ценность, но тогда — тогда я собирал ее так, для смеху.

А занимали мои 500 миллионов рублей так мало места (повторяю, этакое туго набитое портмоне размерами с половину школьного портфеля), потому что большую часть миллионов составляли те курьезные бумажки, которые лавинами печатались в послереволюционной инфляции вплоть до начала 30-х годов, когда случалось, что коробок спичек стоил и тысячу рублей, и 10 тысяч рублей, ну и, соответственно деньги были: дрянная такая, словно оберточная, бумажка, какие-то аляповатые завитушки, серп и молот, надпись: «Пять миллионов рублей». Тогда все без исключения были миллионерами и миллиардерами.

В годы, когда я собирал свою коллекцию, мы с мамой жили на киевской окраине Куреневке, в одной комнате площадью шестнадцать квадратных метров с маленькой кухонькой, и хотя мать была учительницей младших классов и вела две, а то и три смены, работая с утра до позднего вечера, на зарплату прожить было, конечно, не то что невозможно, а просто тут не о чем было и говорить. И я работал с малых лет и кем только не был (в то время я уже работал, по-моему, статистом в оперном театре), а жить не на что.

И мать брала постояльцев — коечников, или «угольников», от слов «снимать угол», студентов какого-то техникума на Куреневке. Ну, койками были заставлены все шестнадцать квадратных метров. Летом хорошо — летом мы могли распространяться и на чердак, и в сарай, а зимой ужасно. И мне пришла в голову прекрасная мысль. Я взял лопату, выкопал яму и выстроил себе землянку по всем правилам рядом с нашей хатой. Я даже печку там сложил, стены досками обшил и даже какими-то обрывками обоев оклеил — и поселился там как фон-барон, чувствуя себя независимым и счастливым, как лендлорд какой-нибудь, — первое в жизни отдельное, изолированное, мое собственное помещение! Я снес туда все свои богатства: книги, рукописи, коллекции. Там был только один недостаток: нужно было постоянно топить и сушить, потому что из земли поступала сырость и в несколько дней все могло отсыреть и заплесневеть.

Там, в этой яме, я написал свои первые удачные рассказы, за которые получил премии на конкурсах в Москве и Киеве. Потом черт меня понес на «великие», как тогда они назывались, очень гремевшие «стройки коммунизма», а землянка осталась на попечении матери, которая сама в ней зимой жила, полностью отдав комнату жильцам. Потом она мне однажды написала, что недосмотрела, что в период дождей землянку залило и она завалилась.

Прошло еще года три. Я приехал в гости к матери надолго, посмотрел равнодушно на провал в земле на месте моей бывшей, такой милой земляночки. Было немного жаль некоторых ценных книг, погребенных там, пачек рукописей и писем в шкатулке — и особенно вдруг стало жаль той денежной коллекции в 500 миллионов. Я взял лопату и стал копать в надежде, что, может быть, что-нибудь еще и откопаю. После нескольких часов работы я добрался наконец до, так сказать, «культурного слоя» и особенно рылся в том углу, где оставил шкатулку, книги, коллекцию. Точно! Подцепил лопатой и вытащил совершенно целое то кожаное портмоне. Кожа, правда, разлезалась при прикосновении, но портмоне было цело и битком набито. Осторожно я слой за слоем снял кожу, ожидая внутри увидеть — ну, слипшиеся, пусть даже безнадёжно слипшиеся, заплесневелые, пропащие, но все же бумажки. Знаете, что было внутри этого туго набитого бумажника-портмоне? Черная жирная земля.

Портмоне пролежало три года явно без прикосновения. Оно было битком набито, точно так же, как я его оставил. Внутри было на 500 миллионов былых бумажных денег. Но они превратились в первоклассную черную жирную землю. Я ковырял эту землю палочкой, растирал пальцами — ни малейшего следа, ни намека на то, что это были когда-то деньги. Земля! И царские хрустящие, солидные, и инфляционные оберточно-бумажные миллионы, и советские сталинские — все было землей.

Конечно, после этого потрясения я уже не удивился, когда докопался и до шкатулки, то есть до бурой деревянной гнили в форме шкатулки, и, соскребя эту гниль, обнаружил внутри вместо своих рукописей и писем все ту же черную жирную землю. Три года. Три года, оказывается, нужно, чтобы из денег или книг, из рукописей и тому подобного в сырой земле образовалась «сыра земля».

Ах, этот верхний слой земной поверхности, этот темный культурный, плодородный слой почвы от нескольких сантиметров до метров, который мы, в простоте душевной, считаем результатом перегнивания лишь растений!..

Хм, сейчас мне пришло в голову, что я мог бы и не пытаться после трех лет откопать в земле бумажник, если бы вспомнил более ранний случай. Это уж я совсем мальчишкой был, и у нас собачка умерла, и я погоревал, а потом — любопытен был! — придумал: дай я ее зарою в землю, она сгниет, а я потом землю осторожно сниму и увижу, как устроен ее скелет. Чтобы скорее процесс шел, я закопал — очень неглубоко — собачку в том месте, где с крыши вода стекала, чтоб сыро. И через год вспомнил. Пошел осторожно раскапывать. И знаете что нашел? Землю. Ни следа от собачки, и только два или три земляных комочка показались мне похожими на косточки, но и они рассыпались при прикосновении. Черная земля. Подчеркиваю: под водостоком. В сухом песке сохранялось бы дольше. Да, это было, и если бы я тот случай вспомнил, я бы и не подумал работать, раскапывать землянку, надеясь найти что-то.

Это особо долго сохраняется что-то в исключительных условиях: в идеальной суши некоторых гробниц, пещер, а так, нормально, все, что на свете крутится-вертится, геройствует, страдает, борется и побеждает, в конечном счете превращается в этот верхний темный плодородный слой почвы от нескольких сантиметров до метров толщиной. Истина, конечно, не новая. Скажите мне лучше: избитая истина, до пошлости избитая.

Я и сам это знаю и знал, начиная эту беседу. Я не к этому выводу хотел подойти к концу, а совсем к другому. Так вот, умозрительно знаешь ведь многие вещи, знаешь вроде. Но оказывается, нет, не знаешь. Только когда сам, своим телом, существом, руками, глазами, чувствами конкретно притронешься, как я к тому бумажнику, набитому землей, — тогда только понимаешь, что оно такое да как же это!..

Тоже не новый вывод? Тоже не новый, согласен, конечно. Так вообще можно сказать: а что ново под луной? Оставим это дело вообще без выводов. Я рассказал, вы послушали, и спасибо, и на том я закончу.

31 марта 1978 г.