Собрания — орудие и манометр послушности

Собрания — орудие и манометр послушности

Мы недавно встретились с Анатолием Павловичем Федосеевым, крупным советским ученым, оставшимся недавно на Западе, и, между прочим, он говорит:

— Анатолий Васильевич, а ведь что-то мы с вами давненько собрания не посещаем.

Я подумал: действительно, с лета 1969 года, когда я уехал в Лондон, и по сегодняшний день я не был ни на одном собрании.

Западному человеку про советские собрания объяснить невозможно: он почти не понимает, ему не с чем сравнить. Допустим, по окончании смены закрывают проходную и никого не пускают домой, потому что объявлено собрание по принятию новых соцобязательств. Если бы такое сделали в Англии, рабочие могли бы фабрику разнести — и были бы правы, потому что это посягательство на свободу человека. Силой сгонять на собрание можно лишь подневольных. Но повседневность в СССР невозможно представить без постоянных принудительных собраний.

Где-то я читал описание чувств казнимого, когда его везут на колеснице к эшафоту. Он думает: еще проехать целых три улицы, почти полчаса ехать, еще есть целых полчаса жизни. Старая легенда рассказывает, что когда-то казнили аристократку во Франции, палач почему-то промахнулся, она разрыдалась и благодарила палача за то, что подарил ей еще минуту жизни. Мы только перед лицом смерти по-настоящему понимаем, что такое отпущенное нам время.

Перебираю в памяти, сколько тысяч часов бездарным образом я осовело отсидел, отстоял, отмаялся на собраниях, как пропадало время жизни, одной-единственной, в которое можно было бы читать, ездить, писать, наслаждаться миром, поспать, наконец, — и то лучше…

Право, тошнит, когда вспоминаешь эти карикатурные священнодейства, где все известно наперед, неискренне, фальшиво, живые люди голосами роботов вещают какие-то шаманские формулы: «Поступило предложение… для составления проекта резолюции… избрать комиссию в составе… огласить, принять…» Словно бредешь через безнадежное, нескончаемое болото. Что это? Зачем? Кому это надо? Очень надо.

Советских людей пытают собраниями не из какого-то неумного садизма. Собрания — мощное орудие поддержания человеческой послушности или, как ее завуалированно называют, дисциплинированности. В хорошем дисциплинированном коллективе на собраниях сидят все loo процентов — это «здоровый» коллектив. Если собрания зияют пустыми стульями, коллектив «нездоровый».

То, что loo процентов достигнуты запиранием выходов или тем, что гардероб не выдавал пальто, не так важно. Вы же не стали ломать двери, драться с гардеробщицей и качать права, значит, вы послушны — во всяком случае, в достаточной степени.

Одновременно институт собраний является для руководства как бы четким манометром, одного взгляда на который достаточно, чтобы знать, на каком уровне находится внутреннее общественное давление. Когда вы обалдело сидите пятый час на каком-нибудь отчетно-выборном собрании, не тешьте себя иллюзией, что эта бессмыслица отживает свой век и скоро отомрет. Вы отнюдь не участвуете пассивно в бессмыслице. Самим своим присутствием вы демонстрируете свою послушность, являясь как бы молекулой стрелки на всесоюзном манометре. Убирать такой рычаг и такой манометр из машины никто не станет. Могут смениться десять составов Политбюро, но собрания останутся.

Человек приучается к ним с раннего детства, и они сопровождают его до гроба. Пионерские собрания, классные собрания, повестки дня, протоколы, регламенты — этому обучают уже в школе. Дети в школе должны слушаться старших, поэтому они легко привыкают к новой игре: классный руководитель сам наметил старосту, но все подняли руки и как бы добровольно-свободно его выбрали.

Попутно дети обучаются партийно-советскому диалекту, этому шаманскому языку, без которого не сделаешь карьеры. Вот образец резолюции пионерского собрания девятилетних детей с оригинала, который я привез из СССР:

…свято выполнять «Торжественное обещание юного пионера», «Законы юных пионеров», соблюдать «Правила поведения для учащихся». Знать памятные места, связанные с именем Ленина, с именами выдающихся деятелей Коммунистической партии, и другие историко-революционные места в нашем городе… Знать о славных трудовых делах и победах тружеников нашего города и имена передовиков производства…

Сколько миллионов школьных тетрадей идет на такие протоколы и во сколько миллионов детских голов закладываются подобные «ростки»! Приученный выбирать по указанию старосту, выросший гражданин уже не удивляется комедии выборов в Верховный Совет.

Один мой приятель в Советском Союзе иронически сравнивал хождения на собрания с хождением в церковь. Отучив большинство масс от хождения в церковь, советская власть, возможно, действительно попыталась заполнить опустевшее место. Но наполняла его совершенно иным содержанием. Между церковной заутреней и предвыборным собранием, конечно, полная пропасть.

Потому что в церковь каждый идет, если этого хочет. В молитве человек переживает глубокие эмоции, он прикасается к чему-то высочайшему и иррациональному, уходит, как правило, очищенным, умиротворенным или просветленным, а не выпотрошенным, вымученным, полным досады за украденное время. В церкви человек общался с самим, в горних высях, Богом, а не с раскормленным секретарем парткома, который сделал карьеру доносами, отгрохал себе вторую дачу, вчера распинался за бога — Хрущева, сегодня обливает его помоями и распинается за бога — Брежнева. За кого он будет распинаться завтра, требуя того же от всех? Нет, на собрания за просветлениями не ходят.

На собрания идут, чтобы делать карьеру или чтобы не лишиться того, что имеют; чтобы избежать наказаний, проработок; чтобы от тебя отстали, наконец.

Хотя последняя форма типа «Иду, иду, только отцепитесь» достаточна (отцепятся!), в выигрыше человек не будет. Он все же взят на заметку как «пассивный» и может быть уверен, что при раздаче премий, путевок, огородов или дефицитных апельсинов он в список не попадет.

Для этого нужно быть «активным», и активность начинается именно с собрания. Можно с уверенностью сказать, что 90 процентов советских карьер начинались с активности на собрании. Это его подсобная функция — выявлять готовых служить охотников. Не надо искать, сами напрашиваются, причем дорога подлинно демократически открыта для каждого.

Проси слова и начинай громко говорить на диалекте: «Товарищи! Вдохновленный решениями 325-го съезда нашей родной Коммунистической партии, наш сплоченный коллектив борется за повышение, перевыполнение, укрупнение, раздробление, приложив все свои навыки и умение, в преддверии всенародного праздника выборов…»

Набор слов несложен, состоит из легко тасуемых блоков, его легко заучит и малограмотный. Нужно, однако, не забыть произносить не «выборы», а «выбора», как и ряд других тонкостей, ибо они доказывают твою способность держать нос по ветру. Все прекрасно знают, что надо говорить «выборы», но вся партия говорит: «выбора».

Известно, что Хрущев не умел грамотно произнести два главных слова эпохи: коммунизм и социализм. У него выходило «камунизьм» и «сицилизьм». Вся элита страны, министры, академики, генералы и адмиралы, вся партия до последнего секретаря деревенской ячейки в три члена — «заизькали»: «Камунизьм, товарищи! Сицилизьм, товарищи!» Сняли Хрущева — и наваждение как рукой сняло. Сейчас нужно произносить мягкое «г» с украинским акцентом. Гоголевский сюжет.

Произнеся с трибуны собрания набор ни к чему не обязывающего словоблудия, за один только факт говорильни, человек попадает в «актив», во всяком случае путевку в дом отдыха, в палату на восемь койко-мест, на четырнадцать дней, он шансы получить имеет.

Но если сквозь трущобы диалекта он еще внесет предложение или сведет с кем-то личные счеты, сославшись на призыв партии повышать бдительность, — тут даже президиум может насторожиться и приподнять бровь. Такой активист особенно ценен, он может подняться до самой номенклатуры. Лет через десять он даже заслужит честь поездки туристом за границу, в Болгарию. В служебной характеристике выездная комиссия, рассматривающая кандидатуру его, обязательно отыщет строки: «Принимает активное участие в общественной жизни. Выступает на собраниях с деловыми предложениями».

Если же в вашей характеристике напишут: «Не посещал собраний», то вас не возьмут даже в управдомы, разве что в охранники бани.

Самая непонятная для нормального человека и кажущаяся ему дивным парадоксом черта собраний в СССР заключается, конечно, в том, что повестка дня, то есть то, что эти собрания якобы должны рассматривать и решать, не имеет никакого, или почти никакого, значения. Дела, конечно, решаются в кабинетах, а не на собраниях, потому собрания так скучны. Их можно было бы сделать приятнее. Например, тоже обязательные демонстрации 7 ноября и 1 мая менее мучительны, если не льет дождь: все же музыка играет, потолкаешься, «ура» покричишь, Микояна увидишь.

Но для проявления дисциплины человек обязан сделать не то, что ему приятно, а как раз наоборот: ему не хочется, а он делает. И чем противнее дело, тем ярче видна дисциплина. Так что, видимо, собрания не только не исчезнут, но и свирепая форма их не может измениться без коренных изменений в самой сути строя.

Из всей однообразной шеренги собраний, которые я отсидел в моей жизни, выделяются два своей необычностью. Одно происходило в Литературном институте, когда исключали из партии самого директора института Петрова — за моральное разложение. Это было частью очень нашумевшего в свое время дела министра культуры СССР Александрова. Как в песне Галича, зал орал «Давай подробности!», и сухонький, крохотный старичок Петров дрожащим голосом каялся: «Потеряв моральный облик… я встал на путь… гнусного морального разложения… совращения молодых девушек…» И очень плакал при этом. Все равно его исключили, и он канул в неизвестность.

На другом собрании, в Тульском областном издательстве, публичное раздевание потребовалось уже не от одного, а от всех. Был поставлен вопрос о воспитании детей. Каждый должен был встать и рассказать: о своей домашней жизни, об отношениях в семье, на каких основах в ней зиждется воспитание подрастающего поколения, какие имеются пробелы и недостатки в свете последних решений партии по вопросам усиления идеологической борьбы…

Люди вставали, бормотали, что они читают дома вслух важнейшие постановления, водят детей на историко-революционные фильмы и следят за усвоением ими основ политграмоты… Что Оля и Коля получили в школе двойки на прошлой неделе, но благодаря настойчивой воспитательной работе…

И жевали, жевали, и каждый врал и знал, что другой врет, у людей были такие жалкие, униженные, забитые лица; это собрание показалось мне самым длинным в жизни, под конец его уже никто не ощущал и горечи или стыда или крохотных остатков затоптанного достоинства — просто ничего.

О своей жизни в ссылке Пушкин писал:

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

Но! Он не ходил на собрания.

30 ноября 1972 г.