Многолетний сон

Беседа 1

Когда мне было чуть больше двадцати лет, у меня был в жизни эпизод, который очень крепко запомнился, и время от времени он вдруг, непрошеный, без всякой видимой связи с чем бы то ни было, вспоминается во всех подробностях и, надо сказать, чувствительно портит настроение.

Это было на строительстве Каховской ГЭС, где я работал в начале 50-х годов — сперва рабочим, потом меня взяли в редакцию многотиражной газеты стройки литработником. Однажды в порядке общественно-политической нагрузки мне поручили сделать лекцию по работе Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», чрезвычайно гремевшей тогда, конечно, и изучавшейся по всей стране.

Я старательно приготовил конспект, цитаты, причем — вот первый неприятный для памяти штрих — мне книга понравилась. Так все просто, ясно, неопровержимо. Я прямо порадовался, что мне поручили прочесть лекцию, благодаря чему я по-настоящему проработал такую значительную книгу и понял многое, чего мог бы и не знать. Я предвкушал, как вдохновенно прочту лекцию, как зажгутся слушатели, и заключительная фраза, этакая достойная точка в конце лекции, родилась в волнении, во вдохновении, прямо как словесный шедевр; я ее помню до сих пор дословно: «И в нашем великом строительстве работа Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», как прожектор, освещает нам путь»… Повторяю, это было в начале 50-х годов, а я имел лет двадцать с небольшим хвостиком. Ладно.

Комитет комсомола велел мне явиться с лекцией на городскую танцплощадку в Новой Каховке к восьми часам вечера. Там, как всегда, была густая толпа молодежи. Комсомольские активисты прекратили танцы, оттеснили всех по краям танцплощадки, поставили в центре табурет, на который я встал, и, держа свои листики, без микрофона, я принялся кричать, чтобы всем было слышно, свою лекцию. Об экономических проблемах социализма, которые, как прожектор, освещают нам путь. Сравнение вышло вроде бы даже жизненным, потому что было уже совсем темно, танцплощадка освещалась со столба направленным фонарем — чем не прожектор? Он освещал тесно сгрудившуюся толпу парней и девушек, в глазах которых было лишь одно досадливо-унылое ожидание: скоро ли этот идиотский антракт, это мероприятие кончится? Мероприятие, черт бы вас взял, даже посреди танцев.

Когда я кончил, кто-то даже дисциплинированно поаплодировал, но видели бы вы, как бурно, и моментально, и радостно возобновились танцы. Я ушел обиженный: не поняли, какие замечательные вещи им излагались, пустые головы, дураки, ослы! Когда услышали мой вопль про прожектор, так даже заулыбались, зашевелились — поняли, что это уже конец… И знаете, понадобилось мне еще несколько лет, чтобы довольно изумленно открыть, что тогда не люди были ослы, а комсомольские организаторы этой лекции и что уж совсем стопроцентным ослом был, оказывается, в какое-то время моей жизни я сам. Так, это я очень давно понял, но тогда сразу же встал вопрос: почему?

Сегодня я более чем вдвое старше, чем был тогда, и столько в жизни изменилось, и в голове изменилось все; и когда так, бывает, вспомнишь что-нибудь и сам с собой пробуешь проанализировать: почему вот тогда-то там-то ты совершил такую-то глупость, а не иную, — то почти всегда можешь теперь, издали, объяснить: и откуда глупость взялась, и каковы были корни, и почему она могла быть только такой, а не другой. Почти всегда.

Но, представьте себе, этот эпизод с лекцией, который я только что рассказал, у меня в моем сознании до сих пор остается в части необъясненной, не входит в это «почти всегда», а продолжает и продолжает оставаться для меня загадочным феноменом. И здесь, пожалуй, время объяснить, к чему я клоню. Если бы такое явление, как мое бурное восхищение в свое время сталинской книгой «Экономические проблемы социализма», было чисто моим исключительным случаем, то я бы уж как-то сам по себе с этим феноменом разобрался (или не разобрался), повздыхал бы, покраснел бы — и бог с ним. Однако я не ошибусь, если скажу, что сегодня среди живущих на Земле людей можно найти — уж не знаю, и сколько миллионов и миллионов, — людей, которые, если только будут честно вспоминать, признают, что и у них были подобные, мягко говоря, «феномены» восторженного преклонения перед Сталиным, сталинизмом, а другие — и того хуже, до сих пор Сталина боготворят или по крайней мере уважают. Есть даже такие — но, к счастью, исключения, — которые не теряют своего уважения к Сталину даже после прочтения «Архипелага ГУЛАГ».

Вот это явление меня и озадачивает. В этом явлении есть довольно много такого, что объяснимо — подчас даже самым примитивным путем. Однако объяснима лишь часть явления, а не все оно целиком. Это не исторический вопрос и не какой-нибудь схоластический. Я боюсь, что это один из насущнейших вопросов существования человеческого общества вообще. «Сталинский феномен» — назову его так для удобства — выступает сколько угодно и сейчас, и, возможно, много несчастий он еще принесет и в будущем. Он, знаете, как заразная бацилла, незримо существует в людском обществе, и время от времени вспыхивают его эпидемии то там, то там, и, заметьте, эти эпидемии сопровождаются катаклизмами, кровью, насилием и поразительным оболваниванием человеческой личности.

Видели ли вы документальные кадры в фильме «Обыкновенный фашизм» — каково было преклонение масс перед Гитлером? Немецкие женщины так искренне рыдали, переполненные восторгом и любовью, при одном только виде божества. Ну а, скажем, картины преклонения китайцев перед Мао Цзэдуном? Такие документальные кадры в Советском Союзе любят с иронией показывать. Однако картины поклонения советским — в тот или иной момент стоящим у власти — вождям показываются без иронии, не так ли? А картины поклонения предыдущим, уже не стоящим у власти, не показываются совсем, словно их и не было, вот как смешно.

Однако что было, то было, и сколько среди нас живет тех, постарше возрастом, кто был участником минувших поклонений, а среди них тех, кто был искренним участником. Теперь об искренности сегодняшних ритуалов поклонения в Советском Союзе говорить, по-видимому, уже не приходится. Для большинства участников это всего лишь досадно-неизбежные ритуалы, а искренности чувств даже сами организаторы не требуют ни от кого, в том числе и от самих себя.

Вот, скажем, появляется сегодняшнее божество. Все должны встать и сильно бить ладонью о ладонь, стараясь иметь при этом просветленное лицо. Назначенный для управления ритуалом человек при этом отсчитывает в уме время, по истечении которого он даст сигнал к прекращению демонстрации восторга тем, что сам, первый, прекратит аплодировать — только у него такое право, и все смотрят, когда он, председательствующий, прекратит, тогда все прекратят и сядут. При этом, если запланировано заранее, другой выделенный человек, помещенный среди массы, должен будет выкрикнуть точно определенное число лозунгов, с точно известным и утвержденным текстом, а все остальные поддержат протяжным «ура».

Далее тоже известно — божество будет читать отпечатанный крупными буквами, с расставленными ударениями, не им написанный текст; время от времени чтение будет прерываться новыми проявлениями восторга по сигналу — ну и заключительный ритуал восторга в конце, такой же, как в начале. Если текст предназначен для публикации, то он будет опубликован самым широким образом, и всем надо будет говорить: «Как это мудро, как это глубоко, гениально, изумительно, восхитительно, это прямо как прожектор освещает нам путь», и желательно отрывки из этого текста к месту и не к месту цитировать всюду, от передовиц до поваренных книг, ибо если не процитировать, то лица, назначенные следить за этим, сразу же спросят: «А почему вы не процитировали?»

Это все известно, это все отработано, в конце концов, и не сложно, и не так уж трудно. Вопросы относительно формального, чисто ритуального выражения якобы восторга меня лично не беспокоят. Да в конце концов, у любой эпохи и в прошлом были свои ритуалы, да еще сколько, одни умнее, другие глупее, и смешные и нелепые, всякие, и в повседневной жизни, в быту, у каждого из нас — сколько ритуалов, сколько всего такого, что «так принято», уж никто и не помнит, и не может объяснить зачем. Один чихнет, другой говорит «на здоровье» — так принято, да и точка. «Так принято» — я понимаю.

Нет, меня беспокоит неритуальное, а искреннее проявление восторга там, где, по-трезвому, ни о каком восторге и речи не могло бы быть. Я начал с рассказа о своем собственном когда-то искреннем восторге перед трудом Сталина об экономических проблемах. И о том, как вскоре после того, как наваждение прошло, встал вопрос: «Почему оно было?»

И вот, даже сегодня, через много-много лет, я не вижу простого, однозначного ответа на этот вопрос, по крайней мере в отношении самого себя… представьте, не вижу. А я хочу все-таки в нем разобраться, хотя бы попытаться разобраться. Ограничиваюсь сегодня, однако, лишь постановкой вопроса, в моей следующей беседе эта тема будет продолжена.

28 января 1977 г.

Многолетний сон

Беседа 2

Да, вот я теперь вспоминаю и ясно вижу, как в какой-то период моей жизни я восторгался Сталиным. Период был, однако, относительно короткий, я был в возрасте где-то от двадцати до двадцати четырех лет. И что особенно поразительно: это были самые последние годы жизни Сталина — годы 49-й, 50-й, 51-й, 52-й… То есть когда сталинизм достигал уже последней степени ужаса, Сталин как личность был в глубине маразма… Самое простое: махнуть рукой, отделаться простым успокоительным объяснением типа «молодой я был, дурак был» и жить себе так, словно тех нескольких лет и не было.

Смотришь вокруг себя и видишь, что многим людям такой фокус вроде бы и удается. Когда после xx съезда стало таким модным поносить на все заставки «культ личности Сталина», было очень любопытно наблюдать некоторых беззаветнейших в свое время сталинистов, которые теперь чернили Сталина как только могли, и оказывается, они всю жизнь были антисталинистами, но скрывали это и так мучились, бедные. Даже те, кто всю свою карьеру построил благодаря небезызвестным методам и приемам сталинских времен.

Даже те, кто в свое время прямо в истерике бился, выражая свое преданное преклонение перед отцом всех народов и гением всех времен. Что, значит, то была такая игра, этакий театр, что ли? Нет, не был то стопроцентный театр. Это задним числом трусливое сознание пытается убедить и других и себя: что оно-де не спало, что оно все понимало.

Известно, что если долго и упорно повторять какую-то ложь с собственным желанием поверить в нее, то в конце концов лгущий уже и сам действительно верит в свою ложь, верит, что все было на самом деле именно так, как он лжет, и верит искренне. Так что, может быть, кто-то из бывших искренне преданных сталинистов, говоря о своей якобы «внутренней оппозиции» Сталину (никогда не существовавшей), сегодня уже формально и не лжет, ибо уже сам искренне верит в то, что говорит. Но от этого, конечно, не легче. В конце концов, знаменитый лозунг «За Родину, за Сталина!», с которым шли в атаку, — что, все кричавшие его и умиравшие с ним на устах, все до единого кричали и умирали с «внутренней оппозицией» к Сталину?

Я близко знал одного человека, совсем уж близко знал, потому что это был мой тесть, который, всякий раз бывая в кино, во время показа киножурнала «Новости дня» принимался безудержно плакать от счастья и любви, когда на экране появлялся Сталин. Без Сталина же в свое время не было ни одного киножурнала. Во время похорон Сталина мой тесть сам чуть не умер от горя в самом прямом смысле — с ним были припадки.

Некоторое краткое время затем он во время киножурнала «Новости дня» не плакал. Но после xx съезда, гляжу, он опять плачет в кино. Но теперь уже при виде Хрущева, «нашего дорогого Никиты Сергеевича». А в то время уже без Хрущева не было ни одного киножурнала. Его жену — мою, значит, тещу — это прямо бесило. Говорила, что с ним невозможно в кино сидеть рядом. Заготавливала ему несколько носовых платков. Только погасили свет, только лишь пошли первые кадры, только лишь появился «наш дорогой Никита Сергеевич» — старик в рев, зрители удивленно оборачиваются. С тем он и умер, царство ему небесное, и я не знаю, плакал ли бы он теперь, во время нынешних киножурналов. Но полагаю, что да.

Помнится, я ему однажды очень осторожно напомнил, как он плакал когда-то при виде Сталина на экране. Старик очень рассердился, прямо пришел в бешенство, но не стал ничего объяснять или доказывать, просто смолчал. И на том спасибо.

И вообще, не мне припоминать кому-либо такие вещи. У меня есть материал для исследования поближе: я сам. Я уже говорил в прошлой беседе, что те несколько лет моей жизни, когда я искренне восторгался Сталиным, до сих пор заключают в себе загадку для меня. Ах, как было бы гладко и хорошо, если бы их не было. Завидую тем людям, которые рассказывают, что они всю жизнь, начиная с детства, прекрасно видели нелепости и безобразия существующего в СССР устройства. Один автор, например, рассказывает, что, еще будучи в пионерском возрасте, он наотрез отказался вступить в пионеры по идейным соображениям. Я верю. И, веря, завидую: у меня все было не так ровно. Я с самого детства видел слишком много нелепостей, и безобразий, и прямого ужаса, а вот поди ж ты, вырос и в возрасте, когда человек только-только прекращает расти, вдруг очутился в состоянии готового искренне и вдохновенно хотя бы и идти в смертельную атаку с лозунгом «За Сталина!» на устах. Загадка? Да!

Попробую-ка ее сформулировать в виде вопроса: «Почему человек способен преклоняться до беззаветности перед вождем, о котором говорится, что он гениален, мудр, прекрасен, в то время как все факты прямо вопиют о том, что этот «вождь» всего лишь гнусная, преступная личность?» Почему?

Ну прежде всего напрашивается ясный и простой ответ, что все это, возможно, и происходит из-за элементарного недостатка информации. Я просто не знаю, что обожаемый мною вождь сделал то-то, то-то и то-то, несовместимое ни с гуманностью, ни с мудростью, ни с гениальностью. От меня скрыто, и я не знаю, какой он просто кровавый палач, а то, может, вообще психически ненормальный. Мне показывают лишь картины его якобы грандиозных, гениальных деяний, я им верю, не подозревая, что они — липа; я поклоняюсь из-за недостатка информации.

Как все было бы просто, будь это объяснение удовлетворительным. Но мой покойный тесть, например, о котором я рассказал, прекрасно видел все волны сталинского террора и поседел от ужаса перед ними, от ожиданий арестов, когда забирали приятелей, коллег и казалось, вот-вот выпадет его номер, но номер не выпал. Он был ученым-специалистом и прекрасно видел, какие глупости творятся при сталинском хозяйствовании. И так далее. Он все видел, он понимал… И плакал при виде Сталина на экране.

Но помилуйте, а позже, когда он плакал при виде Хрущева на экране, — он плакал-то именно из признательности Хрущеву за то, что сталинский ужас кончился и разоблачен. Да, да, теперь он плакал при виде подлинного гения вместо былого разоблаченного.

Кстати, тут можно говорить о недостатке информации лишь в какой-то ее части, но не вообще о полном недостатке информации. Живя в любом закрытом, пусть сверхзакрытом, обществе, невозможно не знать, хотя бы отчасти, происходящего ужаса, и части для любого думающего человека вполне достаточной, чтобы усомниться: так ли уж это общество прекрасно, как об этом кричат, и так уж ли гениален его вождь? За всю свою сознательную жизнь, почти целиком прошедшую при Сталине, мой тесть имел информации более чем достаточно, чтобы хотя бы, по крайней мере, не плакать от восторга. А он плакал… искренне. Плакать в темном кинозале при виде вождя — этого даже при Сталине от человека совсем не требовалось, правда?

Оставим его. Обращаюсь к еще более убедительному для меня свидетелю: к себе самому. Первым сознательным воспоминанием моей жизни была коллективизация, сопровождавшаяся беспримерным голодом 1932–1933 годов. Отец мой был коммунист, был послан на село проводить коллективизацию, и он сам был в ужасе от происходившего, от гор трупов умерших от голода, от людоедства. Мои дед и бабушка, простые трезвые люди, считали советскую власть бедствием, я помню споры деда с отцом, и я, малыш, прислушиваясь к ним, был целиком, всей душой, на стороне деда, то есть с самого раннего детства уже я имел уйму страшной информации, при которой любить Сталина и советскую власть было просто невозможно. В восьмилетнем возрасте, видя знаменитый 1937 год, я воспринимал все то как опять-таки ужас. В школе все славословия Сталину и советской власти я принимал лишь как обязательный театр, как обязательные ритуалы, которые надо выполнять, чтобы элементарно не погибнуть. Войну я пережил в возрасте двенадцати — пятнадцати с половиной лет, причем два года находился в оккупации, в Киеве. Вот уж когда хлынула лавина информации о Сталине и сталинизме! На оккупированной немцами территории начинались расследования сталинских злодеяний, заговорили тысячи свидетелей, в газетах публиковались жуткие разоблачения. Другое дело, что немецкие фашисты оказались еще хуже, чем сталинские большевики. В данном случае я хочу подчеркнуть лишь одно: что к зрелому возрасту я успел насмотреться на действительность и так, и этак, и с одной, и с другой стороны и не видеть ужаса сталинизма не мог. Не мог не видеть!

После войны я стал пробовать силы в литературе, и потому меня тогда особенно ужаснули ждановские расправы с Зощенко, Ахматовой, с музыкой, с кино. Я помню свою реакцию на эти расправы, и мне кажется, что и сегодня моя реакция была бы такой же точно: отвращение и ужас.

И вдруг: исполнилось мне двадцать лет, я пришел в восторг от «сталинских строек коммунизма», сам поехал на такую стройку, читал с восторгом труды Сталина, а всех, кто не был в восторге, готов был считать врагами, в лучшем случае — ослами… Через три-четыре года это прошло. Но ЧТО было в эти три-четыре года? Что за наваждение?

Пожалуй, на сегодня хватит. Закончу вопросом, поиски ответа на который продолжу в беседе следующей.

4 февраля 1977 г.

Многолетний сон

Беседа 3

Итак, это уже третья беседа, в которой я пытаюсь найти ответ на вопрос, почему человек способен преклоняться до беззаветности перед вождем, о котором говорится, что он гениален, мудр, прекрасен, в то время как все факты прямо вопиют о том, что этот «вождь» всего лишь гнусная, преступная личность. Я разбираю конкретно примеры массового поклонения Сталину — и потому, что это совсем свежо еще в памяти, но, главное, потому, что здесь у меня есть отличный материал для исследования под рукой: я сам. Я уже рассказывал, как до сих пор для меня остается загадкой, почему в период моей жизни от 1949 до 1953 года я восторгался Сталиным. Всего несколько лет, и было мне тогда двадцать и двадцать с лишним… «Молодой был, дурак был» — это не объяснение, потому что, когда я был еще помоложе, да вообще с самого детства, я видел так много ужасов сталинских времен, так много горя, жертв, что — говоря ученым языком, — обладая таким количеством и такой информации, уж никак невозможно было бы восхищаться Сталиным, и вообще большевиками, и вообще советской властью. И я не восхищался, пока мне не стукнуло двадцать лет.

Потом, через несколько лет, наваждение прошло. Прошло навсегда. И честно говоря, конечно же стыдно, что оно было. Но теперь, с расстояния лет, вопрос «стыдно — не стыдно» отходит на второй план, а на первом плане стоит: «почему то наваждение со мной было?» Я был всего лишь одним из миллионов, и с другими случалось то же самое, это было что-то типичное.

В прошлый раз я задавал вопрос, не объяснялся ли восторг перед Сталиным простым отсутствие информации о его черных деяниях? В моем случае — нет. Точно нет. Я рос в ужасное время, видел апокалипсический голод времен коллективизации, видел 37-й и другие годы, и вообще я к своим двадцати годам знал даже, может, слишком много о, так сказать, обратной стороне сталинской медали. В прошлый раз я рассказывал о человеке, который в седом ужасе прожил большую часть своей жизни при Сталине и тоже все знал, но тем не менее плакал от восторга всякий раз в кинотеатре, когда в журнале «Новости дня» появлялся Сталин, а после xx съезда точно так же с восторгом плакал, когда в «Новостях дня» показывался Хрущев.

Я думаю, что те люди, которые свое былое поклонение Сталину объясняют простым «ах, мы не знали», кривят душой. Можно не знать всего, но невозможно не знать ничего. Живя в каком угодно закрытом, сверх-закрытом обществе, невозможно хотя бы части чего-то да не знать. А для любого думающего человека и этой части должно бы быть достаточно, чтобы хотя бы усомниться, так ли уж прекрасен этот образ жизни и вождь, который его олицетворяет. Любое же такое сомнение логично никак уж не вяжется с искренним восторженным поклонением вождю, не так ли?

Это разве уж совсем глупенькие, наивные дети могли еще ничего не знать о преступности сталинизма, этакие Павлики Морозовы, у них в головах есть лишь то, чему их научили, и тут все понятно, тут не над чем задумываться. Это очень страшная категория — юные человеческие разагитированные личности в руках тирании, особенно когда им дают автоматы; а автоматы им дают довольно часто, к сожалению. Но юный Павлик Морозов, у которого есть только одна информация и никакой другой противоположной, — это хотя бы понятно, такой случай заслуживает не разбора, а — скорби.

Значительно хуже, но тоже абсолютно понятна другая категория захлебывающихся от восторга поклонников божества — политики.

Эти-то все видят, все понимают, но, не желая оказаться в числе жертв, предпочитают изо всех сил служить палачу, как тот же хотя бы Берия, как — я уверен в этом — большинство из уцелевшей от расправ сталинской номенклатуры. В литературе, например, таким был Фадеев; других писателей сажали, стреляли — Фадеев же был у Сталина подручным в этом деле, хотя прекрасно все видел и понимал… Тоже страшная категория, но тоже загадки не представляет. Ее преклонение перед Сталиным было якобы преклонением, даже часто, как в случае Берии, с ножом за спиной.

Якобы преклонения было много. Когда условия жизни в обществе таковы, что, не демонстрируя своего преклонения, человек просто не в состоянии элементарно выжить, то тут уж каждый должен участвовать в ритуале. Таких в сталинское время было, я думаю, куда больше, чем искренне поклонявшихся, но меня интересуют в данном случае искренние.

Искренних поклонников Сталина, я думаю, можно разделить на две группы. Одни просто не верили сведениям о преступлениях сталинизма. Имели информацию, могли знать, но раз ни на йоту не верили, то как бы и не знали, потому восторг их перед Сталиным был искренним и горячим. Это главным образом заграничные поклонники. Очень любопытное явление; в сталинские времена таких была масса, теперь вроде меньше, но все же есть. С первых же лет советской власти из Советского Союза на Запад просачивалось множество сведений о подлинном положении в стране, и о концлагерях, и расстрелах, ужасах голода, террора, убегали живые свидетели, документально фиксировали многие ужасы и западные люди, побывавшие в СССР, — информации хоть отбавляй. Но западные восторженные поклонники Сталина просто отметали ее как чистопробную ложь. И все. Очень просто. Показательное перерождение случилось не так давно с французским писателем Пьером Дексом. Он был когда-то именно таким — восторженным. Считал, что в Советском Союзе концлагерей, например, нет и быть не может. После xx съезда он был ошеломлен, а почитав Солженицына, был так потрясен, что написал об этом целую книгу. Хоть мне и очень трудно проникнуть в психологию такого типа людей, но все же их каким-то образом понять можно. Во всяком случае, и здесь все в конечном счете объяснимо.

И вот остается теперь вторая группа искренних (к которой несколько лет относился я сам), которая и представляет, собственно, для меня загадку, потому что это те, кто имел информацию и верил ей, видел творящиеся вокруг ужасы, не оправдываемые никакими якобы целями «грядущего счастья человечества», — и тем не менее боготворил Сталина.

Да, я знаю, что так называемые «честные коммунисты», особенно пострадавшие в годы «культа», имеют удобный подручный аргумент, так легко якобы объясняющий их поведение: «Мы знали, но мы верили, что так нужно». И тому подобное вплоть до «лес рубят — щепки летят». Но я позволю себе усомниться. Когда миллионы тружеников убиваются искусственно созданным голодом, когда вовсю свирепствует машина массового уничтожения, и геноцид в отношении целых народов, и «сын за отца ответчик, и все семья — ответчик» или то фантасмагорическое превращение в «агентов капитализма» самих же свершителей Октябрьского переворота, почти всех поголовно, и так далее, и так далее, — и что, вы хотите сказать, что при всем этом можно действительно думать, что «так надо» или что это — всего лишь щепки при рубке леса? Бросьте. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы, видя все это, не засомневаться: мол, «да неужто все это надо?».

Кому это надо? Не могли вы не думать. Потомкам, чтобы счастливо жили? Для этого, значит, надо обязательно современникам горло резать? И те потомки будут безмятежно-счастливы на своих сияющих вершинах коммунизма, поднявшихся от такого океана крови, лжи и нелепостей?

Нет, даже самый неразвитый человеческий мозг не до такой степени темен, чтобы абсолютно оправдывать сталинские ужасы словами «так надо». Просто это «так надо для великой цели» играет роль удобной успокоительной пилюли. Сознание кричит, и совесть — даже у тех, кто, казалось бы, ее совсем лишен, — подспудно мучает, тут в какой-то мере помогает успокоительная пилюлька. Гаркнуть на совесть: «Так надо — ради нашей великой цели», — совесть вроде бы и притихла.

Нет, я отвергаю объяснение типа: «Мы видели, но считали, что так надо, — и потому верили и поклонялись Сталину». В таком объяснении есть принципиальная внутренняя ложь. Это вообще не объяснение, а отговорки! Взамен же нужно сформулировать что-то другое, абсолютно честное. Что?

Я чувствую, однако, что от местоимения «мы» мне нужно вернуться все же к местоимению «я». Я должен очень точно вспомнить свое состояние тогда, в двадцать лет. По частям. Первое: «Я видел ужасы сталинизма». Второе: «Я не считал, что так надо». Третье: «Я несколько лет был искренним поклонником Сталина». Да еще в какие годы — самые последние годы жизни Сталина, когда уже он совершил все, что совершил… И, вы знаете, я не уверен, что в этом странном противоречии «видел — не считал, что так надо, — и поклонялся», — не уверен, что в этом противоречии смогу до конца разобраться. Однако попробую. Но — уже в следующей беседе. Сейчас так, на знаке вопроса, и закончу.

11 февраля 1977 г.

Многолетний сон

Беседа 4

Да, вот уже моя четвертая беседа на одну и ту же тему: почему было такое массовое поклонение Сталину в свое время, а однозначного ответа я все не вижу.

Я отбросил категории тех людей, кто боготворил Сталина по детской наивности, кто просто не знал ровно ничего о сталинских преступлениях или категорически не верил сведениям о них, но к таким я отнесу лишь очень юных да еще восторженных идеалистов за рубежом. Я отбросил также двуличных, циников, преклонение которых было фальшивым. Загадкой для меня является та — и наиболее обширная — категория, которая боготворила Сталина искренне, хотя, живя в стране в условиях сталинского террора, не могла не видеть, что творится. В предыдущей беседе я пытался доказать несостоятельность оправдания такого типа: «Да, признаём, мы видели, но мы думали, мы верили, что иначе нельзя, что так надо». Это не оправдание, это хитрая, успокоительная и неискренняя пилюля, чтоб совесть успокоить. Все было хуже, все было сложнее — я утверждаю это, в конце концов, как очевидец и в течение нескольких лет сам участник этой фантасмагорической комедии.

В прошлых беседах я говорил, как много ужаса, как много беды, вызванной сталинским правлением, довелось мне лично видеть — ребенку, мальчонке, подростку, юноше, самому обыкновенному, простому, типичному. Так что о том, какие ужасы творятся при Сталине в окружающей жизни, я, как и всякий другой советский человек, знал. Тем не менее, когда мне исполнилось двадцать лет, я вдруг почувствовал восторженное преклонение перед Сталиным — «гением всех времен и народов». Я читал его труды — они казались мне гениально мудрыми. Тогда вовсю гремели так называемые «сталинские стройки коммунизма» — Волго-Дон, Сталинградская ГЭС, Каховская ГЭС, каналы, лесополосы. Я дрожал от восторга, читая о земснарядах и экскаваторах, и не выдержал и поехал на строительство Каховской ГЭС, работал там и думал, что нахожусь в центре всемирно-исторических событий…

Но довольно быстро это наваждение прошло. И после, все годы вплоть до сегодняшнего дня, я рассматривал Сталина не иначе, как личность преступную. Однако почему было то наваждение?

Старательно вспоминаю тогдашнее свое состояние. Скажи мне лично товарищ Сталин: «Иди и закрой грудью амбразуру» — пошел бы, не колеблясь ни секунды. Спросили бы меня: «Правильно ли все, что сделал Сталин?» — ответил бы: абсолютно правильно, правильнее быть не может. Ну, а голод 33-го года, а год 37-й и все ужасы всех сталинских лет? Концлагеря, зэка, НКВД и так далее, и так далее?..

А вы знаете что?.. Это все для меня как бы перестало существовать. Я его как бы не помнил. То есть как не помнить? В памяти это было, но — как бы отправленное в архив, упакованное, перевязанное, ненужное — туда его, в дальний пыльный угол. Сознание просто не хотело, чтобы это было. Та часть сознания, которая любила Сталина, как бы приказала: «Спи!» — другой части сознания, владевшей фактами о сталинских ужасах. И та заснула. И спала как загипнотизированная несколько лет.

…Недавно мне на глаза попалось описание любопытного случая в медицине. Некий двадцатилетний американский студент Джин Типс после автомобильной катастрофы остался жив, но не пришел в сознание ни в ближайшие дни, ни через месяц, ни через год. Что ни делали врачи — не помогало. Случай был признан безнадежным. Джин Типс был совершенно туп и ни на что не реагировал, хотя если его кормили, то ел, если поднимали на ноги и вели, то ногами переступал. Так прошло восемь лет. В 1975 году у него вдруг возникло воспаление желчного пузыря и надо было делать операцию. Сделали. Через шестьдесят пять часов после операции мать Джина, которая, надо сказать, все эти годы ухаживала за ним и никак не соглашалась поверить, что сознание сына угасло навсегда, сидела возле его кровати и задремала. Разбудил ее голос сына: «Мама, сколько времени я лежу в этой больнице?» Она смотрела на него потрясенно. Он опять спросил как ни в чем не бывало: «Мама, а когда это ты так поседела, ты белая, как голубь! Сколько дней я в этой больнице?» — «Три дня, сынок», — пробормотала мать. Он всполошился. «Я должен сейчас же встать, я не могу прогулять больше пяти дней, а то меня исключат с курса».

Он пришел в себя, понемногу узнал, что с ним было. Озадаченно говорил: «Но мне казалось, что я просто спал. И досадовал, что вы непрерывно стараетесь меня разбудить, мне же не хотелось вставать — так ужасно хотелось спать». Выясняется, что он все эти годы почти все происходившее вокруг замечал, слышал, но: «Зачем вы старались меня разбудить? Мне так хотелось спать!»

Любопытно, правда? В своей львиной части сознание как бы получило откуда-то приказ: «Спи». И заснуло, хотя знлло, что его будят, видело, что вокруг беспокоятся, поделывают какие-то вещи, чтобы разбудить. А оно: «Зачем вы меня будите? Я хочу спать». Потом взяло и проснулось.

Чтение этой истории, собственно, и натолкнуло меня на воспоминания из своей жизни. Как это могло случиться, что в моей собственной жизни мое сознание — так странно — да, как бы спало в той своей части, которая располагала фактами, а жило, и плясало, и кривлялось лишь в той части, которая верила в иллюзии?

Странность явления усугубляется еще тем, что я совершенно точно помню, как где-то на переломе между двадцатью четырьмя и двадцатью пятью годами, давно с омерзением сбежав уже с «великой Каховской стройки коммунизма» (формально, правда, это выглядело как законное поступление на учебу в институт в Москве, но это-то и было как раз счастливо удавшееся бегство мое), — так вот, сбежав и живя уже в Москве, я однажды почувствовал себя как бы проснувшимся. Я удивленно смотрел на дома, на небо, на людей, собак, грузовики и троллейбусы — так, словно их первый раз увидел после долгого, полного кошмаров сна. «Как это я мог раньше делать то-то и то-то? — прямо-таки потрясенно спрашивал я себя. — Или какой черт понес меня на эти «стройки коммунизма»? Боже мой, сколько же времени я потерял!» Да, это было очень похоже на пробуждение. И потом это случилось еще несколько раз, но уже не в такой сильной форме. Я даже привык к тому, что периодически раз в несколько лет я как бы просыпаюсь и смотрю на мир как бы протрезвевшим и обострившимся зрением.

В такой момент вспоминаешь, например, какой-нибудь спор с умным человеком, который тебе доказывал прямо противоположное тому, на чем ты упрямо как бык стоял, — спор до ссоры, до ненависти, бывало, — и теперь потрясенно понимаешь, что ведь тогда он был прав, а не ты… Почему же тогда его правота не была тебе ясна? Он стучался в твое сознание, кричал: «Пробудись!» А ты его лишь возненавидел за это. Поистине: «Зачем меня будите? Я хочу спать».

Скажите, а с вами не случалось такое?

Какая сложная вещь — наш мозг… Какие шутки он может проделывать! Причем этак исподволь, незаметно. Яркие, клинические случаи бросаются в глаза, имеют четкие приметы болезней сумасшествия, лечатся и прочее. А вот когда человек, выглядящий абсолютно нормальным по всем статьям психиатрической науки, ревет как белуга от счастья, видя живое божество, гения всех времен и народов, воплощение всех добродетелей, например по имени Иосиф Виссарионович; да когда Иосиф Виссарионович скажет: «Иди, закрой грудью амбразуру» — и он счастливо побежит и закроет; «А поди-ка и перережь горло вон тому врагу народа» — он радостно побежит и перережет горло хоть Бухарину, хоть Пушкину, хоть Льву Толстому, хоть даже самому Христу, ибо если вождь-божество сказало «режь», то какие могут быть сомнения? Вот это, скажите мне, что это такое? Болезнь? Нет вроде. Сон какой-то здравомыслящей части мозга, который бывает и многолетним, а то и хронически-пожизненным? Да?

Не знаю. И вообще, вы будете правы, если упрекнете меня, что я столько уже времени толкую и топчусь вокруг поклонения Сталину, а вместо ответов лишь умножаю вопросы, а ведь тут еще можно было бы нагромоздить много других незатронутых факторов: например, удивительное и малоизученное явление коллективной истерии, древние стадные инстинкты или фатальность ошибок в нашей людской практической логике, так же как и в примитивном материалистическом мировоззрении… Очень многое может иметь отношение к отвратительному явлению массового поклонения вождям… Не охватишь всего. Итак, с вопросами я и кончу эту беседу, которой название дал «Многолетний сон». Возвращаясь к слову «сон».

Может, действительно нам, людям, полезно бы — да почаще! — придирчиво так спрашивать себя: «А не спит ли в этот момент какая-нибудь важная часть моего сознания; хорошо ли бодрствует полностью все мое сознание?»

18 февраля 1977 г.