Время — судья
Время — судья
Корзинки для бумаг и сора, которые ставятся у рабочего стола, обычно делаются плетеными. Но в Англии они вытеснены пластиковыми или жестяными ведерками, красиво окрашенными, чаще овальной формы и с какой-нибудь картинкой — букет цветов, пейзаж, голова собаки или что-нибудь смешное. Мусорные ведерки становятся таким образом красивой частью меблировки, и кажется, нет конца фантазии декораторов, изобретающих, что бы на этих ведерках изобразить.
Так, в универмаге «Джон Луис» на Оксфорд-стрит я стоял однажды перед большой стеной, занятой полками только с ведерками с десятками разных сюжетов, и увидел два с наклеенными на них вместо картинок какими-то документами — самыми настоящими документами, с водяными знаками, печатями, подписями, очень внушительными и напечатанными по-русски, что было совсем уж странно. Ознакомившись с текстом, я купил оба ведерка.
Оказывается, фабрика где-то добыла и использовала для наклейки на мусорные ведерки крупные денежные бумаги. Текст первой:
Государственный Дворянский Земельный Банк. Закладной лист на капитал пятьсот рублей, приносящий 41/2 процента годового дохода…
(Пятьсот рублей до революции — это были порядочные деньги. 22 руб. 50 коп. процента — на это, пожалуй, можно было месяц прожить.)
Читаю дальше:
К сему закладному листу принадлежит купонный лист на двадцать полугодий, с последним купоном на срок 1 Мая 1923 года. С.-Петербург, 1913 года. Управляющий, Товарищ Управляющего, Члены Совета — шесть витиеватых подписей, шестизначный номер и роскошная печать.
Да, кто-то, кто-то вот в 1913 году положил капитал, получил эту бумагу и рассчитывал на проценты вплоть до 1 мая 1923 года. Вероятно, потом он эмигрировал. Долго, долго хранил. Возможно, у него таких бумаг была пачка. Он умер, дети продали пачку за несколько десятков пенсов, и через шестьдесят лет закладные листы пошли на оклейку мусорных ведерок.
Беру другое ведерко, читаю второй документ:
Заем свободы. 5 % облигация в сто рублей нарицательных.
К Вам, граждане великой свободной России, к тем из Вас, кому дорого будущее нашей родины (все это пишется с твердыми знаками, «ерами», конечно) обращаем мы наш горячий призыв… Только напряжение всех наших сил может дать нам желанную победу. Нужна затрата многих миллиардов, чтобы спасти страну и завершить строение свободной России на началах равенства и правды… Одолжим деньги Государству, поместим их в новый заем и спасем этим от гибели нашу свободу и достояние.
Министр-Председатель — князь Львов.
И далее еще девять витиеватых подписей, все девять — министры. Дата: «Петроград, 27 марта 1917 года». Семизначный номер.
Невозмутимые англичане приклеили на мусорное ведерко и это. Много мыслей и много разной философии при желании можно было, наверное, выстроить по сему поводу. Но это совсем не нужно. Казус, просто факт — для кого кажущийся смешным, для кого печальный — привожу едино лишь к мысли о том, как неумолимое время поразительно переоценивает ценности. Вблизи иные вещи кажутся затмевающими полнеба. Проходит время. С расстояния оказывается, что то был пустой раздутый баллон, который от укола иголки лопнул.
Я говорил уже в одной из бесед, как однажды смотрел в Лондоне фильм югославского режиссера Макавеева «Тайны организма», в который включены кадры кинохроники — величественный выход Сталина и его Политбюро к рукоплещущей и завывающей от восторга толпе делегатов в кремлевском зале. Сталин был такой маленький, в своем маскарадном мундире генералиссимуса, в штанишках с лампасами, с рекламной улыбкой «гения и отца народов»; в ответ на бешеные овации и рев толпы — этак делал вид, что тоже слегка похлопывает в ладошки. А за ним — субординированной, продуманной мизансценой — и Берия, и Каганович, и Молотов, и Микоян, гении Вселенной, воплощенные чуда на двух ногах. Сегодняшний кинозрительный зал взорвался смехом и хохотал чуть не до слез, как над Чарли Чаплином.
Если бы только прожить на земле достаточно долго, сколько можно увидеть явлений подобного рода, собрать богатую коллекцию документальных свидетельств — куда там любая филателия! Вот в Советском Союзе шел фильм «Обыкновенный фашизм», там тоже включены кадры кинохроники, тоже о явлении гения народу, но — Гитлера. Немецкие женщины рыдали в истерических судорогах от подъема и счастья, как при виде Иисуса Христа. Правда, когда я еще в СССР смотрел этот фильм, советский зрительный зал не смеялся, но напряженно глядел — я бы сказал, больше, чем с простым любопытством.
По всей стране стоят памятники Ленину с протянутой рукой. Попробуйте в кругу приятелей, примите такую позу и выкиньте руку. Подумать только, как ревели массы в свое время, когда Ленин показывал им этот жест. И со сверкавшими глазами начинали петь: «Смело мы в бой пойдем / За власть Советов / И как один умрем / В борьбе за это»… Интересные слова: «И как один умрем». Так что, останутся на земле, по-видимому, только одни Советы? Ничего, пели. И несколько миллионов действительно умерли. Чтобы потомки через полстолетия выдумали серию анекдотов о Ленине.
Но у Ленина был ведь еще коллега, лучший друг, вторая половина, интеллектуалист-марксист, по имени Лев, по прозвищу Троцкий. Ведь, собственно, он практически провел революцию. То был гений, касавшийся головой, как и Ленин, самого купола неба. Половину неба заслонял Ленин, половину — Троцкий. И вот интересный вопрос сегодня: как выглядел Троцкий? У Ленина была бородка, а у Троцкого она была или нет? И вообще, что случилось с этой горой, закрывавшей половину неба? подмахивавшей стопки массовых смертных приговоров с легкостью завмага, подписывающего акт об усушке и утруске?
Оказывается, этот баллон в самый разгар раздутия не избежал прокола. Он уехал в Южную Америку и потом долго писал, писал, возмущенно мельтешился, поливал какими только мог помоями Сталина — другой, более хитрый и ловкий баллон, закрывший вместо него небо, так что Сталин послал убийцу, и тот альпинистским ледорубом убил несчастливого Троцкого прямо за письменным столом. История раздутия и конца — в духе довольно черного юмора.
В 1937 году, когда я пошел в школу, в первый класс, для нас небо было совершенно закрыто двумя гигантскими фигурами: одна, покрупнее, самый большой отец и друг детей, Сталин; другая поменьше, но тоже величайший друг детей — Постышев. Вы, надеюсь, краем уха, может, слышали такое имя. Он был большой гений, гекатомбы смертей подписывал не сморгнув, тот самый большевик, о которых Маяковский восторженно писал, что если бы из них делать гвозди, то в мире бы не было крепче гвоздей. Но между подписываниями смертных приговоров он в том же 37-м году — в порядке отдыха ума, что ли, — предложил восстановить елку для детей. С 17-го года она была упразднена — «рождественская», часть религиозного культа и опиума для народа, естественно. Он предложил елку новогоднюю, нашу, советскую, пионерско-октябрятскую, с пением революционных песен и прочее. На первой елке в школе мы пели: «И эту чудо-елочку нам Постышев принес!»
Затем однажды нам в классе скомандовали: «Учебники на парты! Вырвать страницу с портретом Постышева. Замазать чернилами фамилию «Постышев» на таких-то страницах». И гения не стало. Выдернули гвоздь.
Вот любопытно, ну что, если бы сегодня детский хор запел под новогодней елкой: «И эту чудо-елочку нам Постышев принес»? Нет, это так нелепо, что — чувствуете? — даже шутка не получается.
«Кукуруза — королева полей!» — это, пожалуй, еще вызовет улыбку, потому что свежее в памяти. Огромные заголовки в газетах: «Сев королевы», «Дорогу — королеве полей». В одном из номеров «Правды» целая полоса, вторая страница, была занята стихотворными строчками. Заголовок: Евгений Долматовский. «Кукуруза». Поэма.
Не сочтите мои слова за выдумку или бред. В газетно-архивных отделах библиотек хранятся подшивки «Правды». Поэт вначале заявлял, что, смело отбрасывая разные плюгавые темы поэзии, принципиально решил написать о том, что есть главнейшее из главнейших, и пошел: «Моя лирическая муза! Воспой сегодня кукурузу!»
В то время травили Пастернака. Ему была присуждена Нобелевская премия. Он не получил премии, принужденный от нее отказаться, и скоро умер. Он есть сегодня и будет всегда гордостью русской культуры. А Долматовский? Гм…
Исключением Солженицына из Союза писателей технически занимался в Рязани большой, мощный, всесильный литературный вождь, один из секретарей правления, кажется на букву «Ф»… Дайте вспомнить, ну как же, это же какой силой надо быть, чтобы отлучить Солженицына от литературы, взять и решить: отныне сие лицо писателем называться быть не может… Как его звали, этого Голиафа — на «Ф», на «Ф» — Франц Таурин! Автор романа «Ангара» — читали? Ничуть не хуже, чем поэма Долматовского о кукурузе.
Много интересного материала пропадает зря, сколько можно было бы изобразить или приклеить на корзинах для мусора такого, что в свое время грохотало, и стреляло, и давило — все пади ниц, все расступись — я иду! Я — иду…
Ну да, время вносит коррективы. Время — судья. Время все в конечном счете ставит на свои места. И все же почему в качестве последней надежды полагаться только на суд его? Дутые идеи, пустые величины, вздорные ценности, фиговые страшилища не так уж сложны, чтоб не разглядеть их вес сразу. И главное, у каждого ведь есть весы, которые покажут точно, не обманут. Это — непредвзятость. Уважение к правде. Доброта. Совесть.
11 мая 1974 г.