Золотые клетки

Золотые клетки

Если бы у меня была вторая жизнь, чтоб начать все сначала и, главное, учиться сначала, — я бы, наверное, посвятил ее музыке. Теперь уже перестал, а прежде временами бывало жалко, что родился далеко от мира музыкального: у нас на Куреневке главной музыкой был похоронный оркестр, и если где-то вдруг раздавалось буханье барабана — боже, что это был за праздник, детишки сбегались со всех переулков, и я с ними, с радостными воплями: «Похороны! Похороны!» — я плелся почти за каждой процессией до самого кладбища именно ради музыки, от которой сладко гудело внутри, мороз шел по спине от ударов медных тарелок.

Случись тогда фортепьяно, может, жизнь сложилась бы иначе, но ни у нас, ни у кого вокруг фортепьяно не было. Единственное, которое я видел в детстве, находилось в школе, запертое расстроенное пианино, на котором, конечно, играть строго запрещалось. Да потом еще во время оккупации я наткнулся в пустом доме на разбитое в щепы — топорами или кувалдами — пианино, — по-видимому, так немецкие солдаты по пьянке развлекались, — и сидел при нем несколько дней, чуть не плача, пытаясь восстановить часть клавиатуры, да пришла новая воинская часть, заняла дом, и мне пришлось убираться. По-настоящему смог дорваться до фортепьяно в возрасте, когда уже было слишком поздно. Это просто так, к слову, что если бы да кабы, была другая жизнь.

А если бы да кабы была третья жизнь, я бы всю ее пропутешествовал по океанам и морям, четвертую бы рисовал картины, пятую бы отдал математике, тринадцатую бы пропил, но даже сотую или тысячную жизнь мне бы не пришло в голову отдать борьбе за власть. Скажем, вызвал бы меня Всемогущий Бог, поставил перед собой и сказал: «Я все раздал, осталось тут вот несколько судеб: распоследнего нищего бродяги, дикаря в джунглях, сошедшего с ума изобретателя перпетуум-мобиле, колхозника из артели «Путь к коммунизму» — и вождя Советского государства, вот все, что осталось, выбирай». Я бы схватил все, что угодно: бродягу, дикаря, колхозника, только уж — увольте! — не судьбу вождя.

Собственно, социальное положение, так бы сказать, пост, занимаемый человеком в обществе, — это что-то вроде одежды, что ли. Он имеет отношение к счастью — к подлинной душевной гармонии со спокойной совестью, с полнотой ощущений радости бытия (вспомним, как это бывает в детстве: радость просто бытия!). А вот социальный «пост» имеет отношение к подлинному счастью, по-моему, такое же, как одежда к здоровью. Под расшитым золотыми галунами кафтаном может скрываться и немощное и несчастное тело. К здоровью-то кафтан имеет отношение, если элементарно хранит от холода, не стесняет, не душит, ну пусть еще, пожалуй, не уродует, а украшает, но на этом точка. Если бы кому-нибудь предложили всю жизнь ходить в резиновом водолазном скафандре, в маске и дышать через трубку, — думаю, любой бы отказался, будь тот скафандр хоть выстелен изнутри панбархатом, а снаружи обвешан золотом и бриллиантами. Вечно, до могилы — в скафандре, дыша через трубку? Предпочту любые лохмотья, предпочту вообще ничего, сделаю себе передник из соломы. Да, конечно же предпочитаю быть дикарем в джунглях, чем любым вождем, фюрером, начальником гестапо, заведующим тайным спецотделом, секретарем обкома, начальником концентрационного лагеря, председателем Союза советских писателей, каким был когда-то при Сталине Фадеев, но конечно же пуще всего — самым главным диктатором.

Смешные, очень смешные люди. Видят, как блестит у кого-то на животе золото, и думают, что если у них у самих заблестит, так станет хорошо, и тело станет здоровым, и счастье привалит, и вот идет великая борьба — толкотня, резня, взаимоубийство, растаптывание соперников — за что? За скафандры! Революция, ура — скафандры дают! Умер, задыхаясь в золотой клетке, вождь — ура, место освободилось! Сделали государственный переворот, скинули очередного волюнтариста — спешите, идет передел скафандров! Скажете, не так?

Клеткой делается вообще-то всякое выдающееся место, «пост» в обществе: хоть главного конструктора ракет, хоть мировой кинозвезды. Оно, как бросающаяся в глаза одежда в бриллиантах, как мундир, на котором нет уже места для орденов, — само по себе, а счастье, как здоровье по отношению к личности, само по себе, в общем-то. Мировая кинозвезда Мерилин Монро покончила с собой. С точки зрения бриллиантов и золота — чего бы, казалось, не хватало? Не грозила даже ничья месть, как покончившему самоубийством в своей золотой клетке Александру Фадееву. Я бы три недели валялся в ногах у Бога, умоляя его не карать меня, не давать мне судьбы Фадеева, — хотя внешне это сперва кажется «из другой оперы», — но и судьбы, скажем, Адольфа Гитлера, Иосифа Сталина, Владимира Ленина, Феликса Дзержинского, того самого, которого Владимир Маяковский предложил для «делать жизнь с кого». Тогда, значит, и самого Владимира Маяковского, который делал-делал жизнь с Дзержинского, да в расцвете лет пустил пулю в лоб. Идите, идите себе от меня прочь, такие советчики, как и с кого делать жизнь. Хуже всего же не советчики, а уже прямые приказчики: приказом с приложением печатей и револьвера, предписуют тебе делать жизнь так, а не этак, вот тебе скафандрик, вот тебе линия, топай… от таких дай бог унести ноги, что бывает трудно и стоит жертв, даже если и минет посланная вслед пуля.

Говорю не о том, что выдающееся положение противоречит счастью непременно, отнюдь нет. Я говорю только о случаях противоречия. Но их, впрочем, так много, что случаев обратных, случаев, когда человек, в результате огромных усилий, и кафтан золотой носил, и подлинно гармонически счастлив был, — таких случаев так мало, что скорее они исключения, так мне кажется. Потому что это самое, как говорится, положение обязывает. У меня есть свой небольшой опыт, который позволяет судить не отвлеченно-теоретически. В Советском Союзе я было «выбился» в ряд писателей известных. То несравнимо было, конечно, с катастрофической известностью, например, Евтушенко, но все ж поначалу в новинку, признаюсь, меня тешил, как ребенка новая игрушка, мой новый, такой эффектный кафтан. Потом тысячи писем, обязанность выступать на читательских конференциях, быть где-то делегатом, отвечать в интервью, всегда находиться в этаком ответственном состоянии начали меня тяготить, раздражать, далее угнетать. Я был знаком с одним знаменитым актером, лицо которого по кинофильмам знает страна. Ходить с ним по улице, ехать в метро, троллейбусе — это нечто неописуемое: все глядят. Вообразите жизнь, когда на вас все время глядят, глядят, глядят, в конце концов это превращается в пытку, в кошмар. Под душем приятно помыться, но — всю жизнь непрерывно находиться под душем? Так можно с ума сойти.

Когда окидываю взглядом тот период моей жизни, стараюсь припомнить, что было там хорошее, лучшее, когда я был хоть урывком, хоть какое-то мгновение действительно счастлив, — мне вспоминается река Воронка под Тулой, яснополянские леса. Я заплывал там на лодке в глухие заросли, ложился на берегу в густую траву, смотрел в небо, просто как живое существо. Это было самое лучшее. Самым худшим была обязанность однажды присутствовать в Кремлевском дворце на съезде писателей, это было грустно. Я совсем не стремился быть делегатом, меня «делегировали» и в какие-то комиссии включили, и я, словно волоча на себе тонны тяжестей, доплелся до Кремля, вошел, отдал в гардероб пальто, сто раз предъявил документы и делегатский билет, занял место в зале… И когда началось избрание почетного президиума, политбюро ЦК КПСС (бурные аплодисменты, все встают), я почувствовал себя так, как, наверное, чувствует себя водолаз, когда в скафандр прекращается подача воздуха. Я встал, шатаясь вышел в дверь, забрал из гардероба пальто, вышел на Манежную площадь, и мне стало лучше. Чем дальше отходил, тем лучше пульсировала кровь. Поехал на Курский вокзал, купил тут же билет до Симферополя, в поезде продолжало делаться лучше, лучше. А когда на другой день маршрутное такси Симферополь — Ялта миновало перевал и вдруг открылось искрящееся безграничное море, я прямо-таки чуть не заплакал от счастья. Не думал, чем расплачусь за бегство со съезда, — просто было плевать. Бродил себе, ел горячие шашлыки на набережной, смотрел Воронцовский дворец, в котором когда-то, окруженный охранами и холуями, живал в золотой клетке Сталин. Думал: Сталин — но это же было разнесчастнейшее существо, если подумать. Ни секунды без страха, что тебя перехитрят или убьют Ни шага без заботы об охране. Ни мгновения спокойной совести. Не ездил даже никуда. Не побывал не то что на Канарских островах, но даже на Золотых Песках в братской Болгарии. Какая добровольная каторга за право насмешить мир своей патологической манией величия.

Моя покойная бабушка говаривала: не дай бог, как снимают в газету, потом висит твоя физиономия на гвоздике в уборной… Мне пришлось это вспомнить, когда я остался в Англии и мои фотографии пошли по полосам газет. Я к этому испытанию не был готов, отвечал на все интервью, считая бестактным отказываться, скоро заметил, что мои нервы трещат по всем швам, на меня глядят люди в метро. Это давным-давно прошло, но при одной мысли о том времени меня передергивает и в желудке бурно повышается кислотность. Окидывая взглядом последние годы в Англии, спрашиваю себя: а что же было здесь лично мое лучшее? Прошлым летом копал в саду ямы, клал фундамент, строил небольшую оранжерею, косил траву на сено, в оранжерее зацвели цветы… Теплыми ночами спал в саду на сене. В «Золотом теленке» Остап Бендер и его спутники заночевали однажды в деревне на сеновале, пили парное молоко, и Остап сказал: «Молоко и сено… Что может быть лучше? Всегда думаешь: это я еще успею, еще много будет в моей жизни молока и сена. А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья. А вы этого даже не заметили». И правда, вскоре Паниковский умирает. Остап, добыв миллион, отнюдь не сделался счастливее… Может, я чего-то не соображаю или как-то нелепо устроен, но я смотрю на этих великих властелинов, приказчиков и насильников с их орденами, печатями и револьверами и не понимаю: зачем им самим это все? А они от этого счастливы? Не верю! Живя в СССР, я у некоторых из них так прямо и спрашивал: «А вы счастливы?» Отвечали фразами, как из передовой «Правды»: а как же, борюсь за светлое будущее, за народное благосостояние, счастье в борьбе — и косились, почему не вытаскиваю блокнота, почему не записываю. Очень странная категория людей, и странен их мало веселый мир.

23 июня 1973 г.