Мост

В конце шестидесятых я окончил училище и был направлен на работу в Мостстрой. Наша бригада занималась покраской мостовых переходов. Мосты вообще красят редко, но долго. Чтобы покрасить целиком один большой мост, раньше требовалось не менее трех лет. Так было и со старым мостом через Волгу. В канун юбилейного для всей страны года нас кинули на ремонт и покраску этого моста, окончить работу по плану требовалось в кратчайшие сроки. Ремонтники еще не окончили свое дело, как уже мы, маляры, приступили к своему. Наша бригада занималась покраской нижней части моста. Это очень трудоемкая и опасная работа. Тебя, зацепив страховкой, подвешивают на «качели» и только два раза – перед обедом и в конце рабочего дня – поднимают наверх.

Для меня тогда, в самом начале, это было нечто вроде развлечения. Я иногда, как бы невзначай, капал краской на проходящие под мостом суда. За это баловство капитаны щедро «награждали» оглушающим ревом гудка. В эти моменты я смотрел на старого Евгеньича, болтавшегося на «качелях» рядом, который орал на меня, исказив лицо в жуткой гримасе. Из-за гудка я его, конечно же, не слышал, но смеялись все, кто видел это представление. Я понимал, что меня неминуемо в обед ожидает беседа с инженером по технике безопасности, но тогда я был молод, и это казалось совершенным пустяком.

Прежде чем начать покрытие, нужно убедиться в отсутствии коррозии, а если имеется наличие таковой – обработать ее, а уж после красить. Я хорошо помню, как однажды в разгар рабочего дня, зависнув в десятках метров над Волгой, увидел, что краска в одном месте «пустила пузырь». Сковырнув ее, я обомлел. На металле была грубо выгравирована надпись на немецком языке. Я снял рукавицу, потер пальцем холодный металл. «Гот мит унс», – прочитал негромко вслух, а потом быстро посмотрел по сторонам. Из рассказа своего отца-фронтовика я слышал, что такой девиз был на пряжке у немецких солдат, но почему здесь, в Астрахани… Слева метрах в пяти «висел» Олег, а справа, в тюбетейке из газеты на седой голове, кряхтел Евгеньич.

– Ты что-то хотел? – спросил меня он, поймав мой взгляд. Я растерялся и выпалил первое, что пришло на ум: краска, мол, заканчивается.

– Не замай, через час все равно обед! – ответил он. Этот час длился, кажется, вечность.

В обед, как и полагается, нас подняли. Обычно минут пять мы все просто сидим на земле, руками растираем ноги, так как за четыре часа невесомости те отказывались слушаться. Час обеда пролетел незаметно, и вот опять внизу Волга, в руках краска. У меня из головы не выходила надпись. Но с каждым часом я все дальше и дальше удалялся от своей находки. Бригадир нас сверху подгонял, кричал, что мы лентяи и бездельники и вечером не получим свою «зряплату». В ответ Олег кричал, что сегодня, как только получит зарплату, напьется и возьмет бюллетень на целый месяц. Слушая их перепалку, мы все смеялись, а бригадир стоял на мосту, обещал спуститься на «качели» и выдрать нас как Сидоровых коз. Так завелось, что если зарплата выпадала на пятницу, то в этот день нас поднимали раньше, так как до шести вечера касса закрывалась, а деньги не могли храниться в выходные дни в конторе.

Нас, как и обещали, подняли на час раньше. Отстояв в очереди, я получил свои сорок три с копейками. На выходе из конторы ко мне подошел комсорг Толик и напомнил о комсомольском собрании после работы. Проторчав час с небольшим в «красном уголке», я двинулся в пивную в надежде, что хоть кто-нибудь там еще и остался из наших. В «Ромашке» народу было много. Завидев Евгеньича и прикупив пару кружек, я пристроился к нему.

– Привет, пропащая душа! Ты чё сегодня шуганый как будто, без обеда, да и сюда опоздал? Хотя лучше поздно, чем никогда! – произнес он и улыбнулся своей доброй и мягкой улыбкой. Я поставил пару своих кружек на высокий круглый стол. Тут Евгеньич достал из сумки бутылку водки и бухнул добрую порцию себе в кружку. – Тебе не наливаю, рано еще. А что пришел – правильно: традиции трудового человека надо чтить. Пятница, зарплата – имеешь право! – он торжественно похлопал меня по плечу.

Евгеньич – это первый человек, с которым я познакомился в бригаде. Отношения у нас с ним сразу сложились дружественные. Он часто делился со мной принесенным с собой обедом, да и полтинник, а то и трешку до аванса занимал. Он был простым рабочим, но имел авторитет не меньший, чем руководство. Про него ходили слухи, что, дескать, раньше был большим начальником где-то, потом проворовался или убил кого-то и теперь работает тут. Его многие называли «Отец», и он не обижался, а вот однажды кто-то назвал его «Дедом» и получил от него ведро с краской на голову. Он мог запросто послать куда подальше любого, от бригадира до прораба, отчего те его побаивались и иногда даже советовались. А на «качели» он спускался вместе с нами, потому что каждый раз доказывал, что еще есть порох в пороховницах, да и потому как нам, высотникам, платили немного больше.

Я, жадно испив половину кружки разбодяженного с водой и димедролом зелья, негромко произнес:

– Я, Евгеньич, это… давеча там, наверху, увидел надпись на немецком языке!

Евгеньич поставил кружку на столик и медленно посмотрел по сторонам. Мужики пили пиво и каждый трещал о своем, и до нас Евгеньичем им не было дела.

– Чё за надпись?

– «Гот мит унс». Бог с нами, значит! – ответил я.

– Сам знаю, не дурак, в школе тоже учился! Что видел, помалкивай, а то придем утром на работу, а тебя нет… А ты в это время далеко на Севере, лес лобзиком валишь. На вот лучше, махалку погрызи!

Он положил передо мной хвост сухой рыбы. Я отломил кусочек воблы и запил ее пивом.

– Евгеньич, а ты ведь что-то про это знаешь?

Евгеньич достал папиросы, выбил одну из пачки и прикурил. Через мгновение послышался окрик продавщицы:

– Евгеньич, ну сколько можно говорить: тут не курят, иди вон на улицу!

– А и правда, пойдем-ка со мной на улицу, там и курить можно, и ушей свободных меньше…

Взяв в руки недопитые кружки пива и сняв свои сумки с крючков, мы вышли на улицу, где также стояли столики, пустые по такой жарище. Разложив на столе остатки недоеденной рыбы, мы продолжили свой разговор.

– Ты, Сашок, вижу, парень смышленый, далеко пойдешь, если не остановят. Думаю, что тебе можно рассказать, хотя я не вижу в этом ничего такого… Ну, слушай.

Эта история началась в сорок третьем году, а вообще-то немного раньше, когда армия генерала Паулюса была окружена и сдалась под Сталинградом. Тысячи немецких военнопленных находились в фильтрационных лагерях. Сотни колонн двигались в разных направлениях по степным пыльным дорогам. Как правило, до места назначения доходил только каждый десятый, остальные оставались лежать вдоль дорог, так и не увидев свое арийское солнце.

Повезло тем, кого грузили в эшелоны и увозили в разные части необъятной страны восстанавливать разрушенное войной хозяйство. В основном это были специалисты, высококвалифицированные рабочие, инженеры, некогда служившие фатерланду.

Однажды летом сорок третьего в наш город на вокзал, в отстойник, пришли товарные вагоны с наглухо заколоченными окнами. Милиция, военные плотным кольцом окружили теплушки. Через некоторое время двери с лязгом открылись, и из вагонов потоком вылилась людская масса. Это были пленные солдаты, среди них были и немцы, и румыны, и австрийцы, венгры и даже итальянцы. Через некоторое время длинная серая змея ползла по городу в окружении вооруженной охраны и под лай овчарок. Пленные выглядели ужасно: выгоревшая от солнца, в пятнах крови и пота летняя полевая форма без каких-либо знаков различия и обожженные сорокаградусным морозом нордические лица. Колонна шла молча.

Горожане высыпали на улицу поглазеть на сверхлюдей. Многие видели немецких солдат впервые, для нетронутой войной Астрахани это было в диковинку. Женщины суровым взглядом окидывали каждое лицо проходящего, словно искали глазами того, кто безжалостно спустил курок, забрав у них отца, мужа, брата или сына. Они смотрели в глаза этим людям, и им ни сколько-нибудь не было страшно. Это наша земля, наша Родина, и никто сюда этих вояк не звал. Мальчишки, словно воробьи, кружились стайками; иногда, внезапно выскочив из подворотни, кидали камнями в немцев и снова растворялись в толпе зевак. Конвой шел молча, будто не замечая этих шалостей. И лишь овчарки, лениво перебирая лапами, высунув языки от нестерпимой жары, иногда подавали голос, и то, как казалось, для пущей важности их собачьего дела. Пленные, шаркая ногами, шли тихо, никто из них не переговаривался между собой. Уставшие и изможденные лица были опущены вниз. Возможно, от усталости, от голода, а скорее – от чувства вины за совершенные свои злодеяния.

Некоторых отправили подальше от города, остальных поселили в лагере военнопленных на «десятке». Пленные немцы возводили новые дома, строили дороги. Так шли месяцы, годы. В сорок шестом году из пленных стали формировать бригады на постройку железнодорожного моста через Волгу. В качестве контрибуции из Германии были привезены составные части моста, вот и потребовались специалисты, которым были знакомы привезенные в Астрахань инженерные устройства…

Евгеньич, допив остатки, вошел в пивную, а через мгновение вышел, держа в руке пару кружек.

– На, угощаю!

– А ты, Евгеньич, видел их в тот день?

– Эх, брат, я в это время брюхом свою борозду пропахивал от Волги до Вены. Когда война началась, я уже год как служил. Жил я тогда в Иркутске, охотником был знатным. Служил на границе. Как война началась, мы японца держали. А потом стало туго, нас и бросили в бой под Москвой. Через месяц меня ранило. Два месяца в госпитале, а потом снова передовая. Потом опять ранение, госпиталь… В свою часть я так и не попал. Победу встретил в Вене. До Иркутска и не доехал. А кто меня там ждал? Отца у меня не было, один брат погиб в сорок втором, второй сгинул в степях Украины. Мать от горя умерла. Нашел я медсестричку, которая меня, раненого, вытащила. С ней и остался в Воронеже. Там работал на заводе. Начинал простым рабочим, а через три года стал начальником смены. Своих в обиду не давал. Однажды пришел главный инженер и стал давить план, требовал работу в ночную смену, сверхурочные. Мои стали жаловаться, я к нему, он меня послал. Меня, солдата, какая-то тыловая крыса! Ну, я сгоряча ключом гаечным его и отоварил по голове. Директор хороший мужик оказался, тоже бывший фронтовик, шум не стал поднимать, с этим инженером потолковал, а потом говорит мне: давай-ка ты, мол, Евгеньич, вали с завода. Съест он тебя. Посидели с женой, подумали да и решили к ее тетке в Астрахань уехать. Вот так я тут и оказался. Это было в срок восьмом, кажется. А теткин муж, Григорий, работал на стройке, он меня к себе и устроил. Строили мы мост через Волгу, тот самый, который сейчас красим. Тогда был тоже предъюбилейный год. В сорок девятом был юбилей товарища Сталина, начальство должно было сдать мост в аккурат к юбилею…

Евгеньич отхлебнул пива, затянулся папиросой и закрыл глаза, то ли от удовольствия, то ли, может, просто погрузился в свое далекое прошлое. Потом, словно очнувшись, продолжил:

– Согнали пленных на «десятку» и стали достраивать мост. Я работал водителем начальника строительного треста и невольно был в курсе всех происходящих событий. Некоторые немцы в память о своем участии в строительстве ставили клейма на конструкциях, выбивали свои имена, знаки своих родов войск. Лагерная охрана боролась с этим, но кто уследит, что там делает человек в десятках метров над водой. Некоторые выбивали молотком и зубилом, но таких вычисляли быстро и потом жестоко наказывали, и только единицы могли выжечь сваркой, как в твоем случае. Потом, годы спустя, кто-то с проходящего под мостом судна в бинокль разглядел какую-то надпись. Была проведена проверка, и нашли сотни подобных! Их зачищали, шпаклевали, закрашивали. Ну, ты сам видел. Рано или поздно, все равно в этом месте «запузырит»…

– Слушай, Евгеньич, а они потом куда все делись?

– Кто, пленные? А бог их знает, многие вернулись на родину, некоторые остались и живут тут по сей день.

– Что, и женились, и семьи завели?

– Ну да. Нашего мужика-то побило, да и из их числа не все сволочи были. Уж кто-кто, а я их видел и на войне, в бою, да и тут сколько пообщался…

– А наши мужики как смотрели на то, что бабы с немцами гуляют, пусть даже с пленными?

– Экий ты шустрый малый, однако все ты хочешь знать! – улыбнулся старик. – С пленными не гуляли, потому как они в лагере жили, а вот случай я тебе один расскажу…

В лагере для военнопленных был разный народ. Еще в фильтрационном лагере отсеивали эсэсовцев, офицеров. Правда, нужно сказать, многих и здесь выявляли. При мне, помню, одного даже нашли. Ну так вот… был один немец. Как его фамилия, не помню, а звали его Хайнц. Был высокого роста, светловолосый, на левой стороне тела были рубцы от сильного ожога. В лагере была читальня, вот там он все свое свободное время проводил, изучал русский язык. В лагерь попал в сорок четвертом, и за четыре года уже мог сносно говорить по-русски. У начальства он был на хорошем счету. По документам Хайнц был сапером. В Вермахте саперы не только мины обезвреживали, но и выполняли все необходимые инженерные работы. Работал старательно, замечаний к нему не было. А вот слух ходил, что никакой он не сапер, а оберштурмфюрер СС, а левую сторону подпалил специально, чтобы скрыть татуировку эсэсовца подмышкой. Раз как-то был шмон, и нашли у него блокнот. Хайнц объяснил, что это записи для изучения русского языка. Переводчик посмотрел записи в блокноте и согласился с ним.

Был у нас такой парторг Загидуллин. Учитывая свою значимость, он мнил себя фигурой важной. Жил он неподалеку от лагеря. Загидуллин был небольшого роста, с редкими черными волосами и с небольшой залысиной на затылке, с солидным животом. Он все время ходил с желтым затертым портфелем, в белом костюме и коричневых туфлях с облупленными носами. Чем он занимался, никто не знал. У него был отдельный кабинет, большой серый сейф и черный телефон. Когда приезжал Константинов – начальник стройки или другое большое начальство, а бывало, какая-нибудь комиссия, он выбегал из здания конторы, услужливо открывая перед гостями двери. Лагерное руководство его недолюбливало, но терпело, так как работали все же вместе.

Однажды в лагере объявилась новая библиотекарша, а через некоторое время все узнали, что это жена парторга Загидуллина. Хайнц два раза в неделю ходил в библиотеку читать советские газеты. На его родине происходили большие изменения. Вся карта Германии была перекроена союзниками – странами-победителями. Из газет он узнал, что небольшие партии пленных отправляют домой. Настанет ли его час, и когда? Из газет он пытался почерпнуть больше информации о доме. Однако те земли, откуда он был родом, находились в протекторате американцев. Однажды, войдя в библиотеку, он увидел, что вместо Галины Петровны за столом сидит новая сотрудница. Увидев, что вошел военнопленный, девушка встала и произнесла. «Guten Tag. Daft ihr wiinschen, zu durchlesen?» («Добрый день. Что вы желаете прочитать?»). Хайнц будто замер, услышав знакомый швабский диалект, а спустя некоторое время произнес:

– Со мной можно по-русски разговаривать.

Это обстоятельство приятно удивило новую библиотекаршу. Она вышла из-за стола и протянула руку незнакомцу.

– Мария Владимировна, – произнесла она.

Хайнц взял ее ладонь и сразу почувствовал ее тепло и мягкость. На вид Марии Владимировне было лет двадцать пять, а может, и меньше. Одета она была скромно. Узкая черная юбка и белоснежная кофта с жабо. Длинные белые, шикарные, пышные и немного завитые волосы роскошно ниспадали с плеч.

– Хайнц, – ответил он и нежно отпустил ее ладонь.

– Что будете читать?

– Если можно, свежие газеты за последние четыре дня.

Выложив пачку на стол, хозяйка библиотеки спросила:

– Вы что-то ищете конкретное?

– Нет, только интересуюсь общей обстановкой.

Взяв пачку газет, он сел за крайний стол и стал перелистывать страницу за страницей. В отличие от своих прежних посещений, сегодня он сидел дольше обычного. Иногда, перелистывая страницу, он как бы невзначай рассматривал библиотекаршу. Та сидела за столом и что-то писала. Она тоже иногда смотрела на Хайнца. Этот немец ей напоминал учителя немецкого языка из далекого школьного детства, в нем было что-то, отличающее его от других пленных в лагере. Хайнц был чисто выбрит, его рубашка была не только выстирана, но и аккуратно выглажена.

– Мы скоро закрываемся! – громко объявила Мария. В библиотеке, кроме Хайнца, из читателей никого не было. Он встал, аккуратно сложил газеты в стопку и передал их Марии.

– Можно я завтра приду?

– Конечно, можно!

– Ну, тогда до завтра, – улыбнулся Хайнц и вышел из комнаты.

Весь следующий день Хайнц только и ждал того момента, когда

вновь пойдет в библиотеку. Вот он опять стоит у знакомой двери. Постояв немного, он постучался и вошел. Внутри никого, кроме Марии, не было.

– Добрый день. Что будете читать сегодня?

– Пушкина. Если можно.

Мария ушла и через некоторое время вынесла томик Пушкина. Держа книгу в руках, она спросила:

– Вы любите Пушкина?

Хайнц взял книгу руками с другой стороны, и его пальцы коснулись ладони Марии.

– «Я вас любил. Любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем…» – процитировал он ей.

– «Но пусть она Вас больше не тревожит, я не хочу печалить Вас ничем», – ответила она на немецком.

– Браво! – воскликнул Хайнц.

Мария смутилась и отпустила книгу в его руки.

– Вам нравится русская литература? – спросила она.

– О да, за те годы, которые я провел в России, я прочитал много книг и понял, почему говорят, что русский язык – великий и могучий. А хотите, я вам свои почитаю?

– Свои?!

Хайнц сложил руки на груди и начал:

– Ночь! Луна на небе блещет, словно дьявольское око, ветер жалобней все свищет, звезды с неба смотрят робко. Где-то там, за горизонтом, белый парус плыл вдали. То ли прячется от ночи, то ль встречает корабли…

– И это вы!.. – восторженно произнесла Мария.

– Да, год назад написал.

– Как красиво!

В это время в библиотеку вошел один из рабочих. Мария твердым голосом спросила Хайнца:

– Вы книгу брать будете?

– Нет. Спасибо, в другой раз! – ответил он ей и, попрощавшись, вышел.

Прошел месяц. Хайнц теперь после работы всегда торопился в библиотеку, где проводил время до самого ее закрытия, иногда помогал Марии до ворот лагеря нести книги, которым она дома подклеивала выпавшие страницы.

Как-то раз Мария попросила мужа помочь организовать ей в лагере оркестр из числа военнопленных. Загидуллин подумал и решил, что это правильно, что показатель культурно-просветительской работы налицо. Через две недели в лагерь привезли пианино, два баяна, балалайки, и еще чего-то ненужного. Это был для Марии всего лишь предлог чаще видеться с Хайнцем. В разговоре с ним она узнала, что он играет на пианино. И вот теперь есть такая возможность чаще с ним общаться. Однажды она себя поймала на такой мысли, что общение с ним доставляет ей огромное удовольствие. Она давно не видела такого интересного человека. С раннего детства отец прививал ей любовь к искусству, музыке, литературе. Он был музыкантом в театре, а до революции – главным дирижером театра. Возможно, отсиживание в оркестровой яме спасло старого еврея от репрессий.

Мать Марии была по происхождению немка, но это начиная с четырнадцатого года тщательно скрывалось. Работала она в гимназии, а затем в школе учителем немецкого языка. Она умерла еще до войны, и Мария жила с отцом. Загидуллин в то время работал в горкоме, проводил различные инспекции общественных учреждений. С отцом Марии он водил определенную дружбу, потому как старый еврей частенько доставал билеты на премьеры. Однажды появление Загидуллина в доме отца Марии предопределило ее дальнейшую судьбу. Несмотря на большую разницу в возрасте, отец Марии не был против ее брака с Загидуллиным. А спустя месяц после смерти отца она поняла, что это ее надежда выжить. Загидуллин ее устраивал, он не был мужланом, деньги у него водились, устроил Марию на работу. Ее тяготило всего одно: он не понимал ее тонкой душевной натуры, порой даже не о чем с ним было поговорить. И тут появился голубоглазый светловолосый Хайнц… Да, она влюбилась в него, но как она может его любить, он же враг, фашист! Она еще раз недавно перечитала «Сорок первый» Лавренева и понимает, что поступает неправильно. Но чувства, как прикажешь им?..

Оркестр собрался из пяти человек. Три балалайки, гармонь, баян и аккордеон. Хайнц помогал Марии в составлении репертуара, настраивал инструменты. А после того, как все расходились, удивлял ее своей игрой на пианино.

Как-то в один из вечеров внезапно по всему лагерю погас свет. В это время Хайнц находился в библиотеке.

– Хайнц, – послышался голос Марии из темноты.

– Да, Мария… – ответил он ей.

– Хайнц, мне страшно!

В это время сильные руки немца прижали хрупкое тело девушки себе. Хайнц стал целовать ее, прижимая все сильнее и сильнее.

– Хайнц, не отпускай меня!..

Лето, окончившееся в конце октября, пролетело незаметно. Наступили длинные осенние дни, с тяжелым туманом и заунывным дождем. О том, что Хайнц из Швабии, не знал никто. По документам он был из Дрездена. К празднику Великого Октября была сформирована группа немцев, родина которых в Восточной Германии. В эту труппу попал и Хайнц. Узнав об этом, Мария сильно огорчилась, ведь она могла навсегда потерять единственного любимого человека.

Однажды Загидуллин уехал в округ, в Сталинград. В сером ЗИМе на переднем сиденье сидел Сорокин, начальник особого отдела. На заднем, среди разбросанных папок с планами и отчетами, трясся Загидуллин, держа подмышкой свой желтый портфель. Неожиданно к нему повернулся Сорокин:

– А что, парторг, не боишься свою молодую жену оставлять одну? А может, сейчас, в это время, ее кто-то пользует? А?

Загидуллин, не ожидавший такого, просто оторопел.

– Да что вы такое говорите, товарищ Сорокин! Мария че-честная и п-порядочная жена! —

Загидуллин от волнения начал заикаться.

– А ты вот это видел? – с этими словами Сорокин откуда-то достал пачку рукописных листов. – Смотри, сколько «шкурок»!

Он ткнул пачку в испуганное лицо парторга. Загидуллин пытался в темноте разобрать чей-то корявый подчерк. В этих доносах на имя начальника лагеря сообщалось о том, что жена парторга Загидуллина открыто встречается с немецким пленным.

– Это все наговоры! – визжал Загидуллин.

– Ты везешь доклады про художественную самодеятельность, а мне ответ держать, как такое допустил, чтобы жена парторга с эсэсовцем шуры-муры наводила! Знаешь, чем это пахнет! – заорал в ответ Сорокин, притянув его за ворот плаща.

Загидуллин вырвался:

– Остановите машину! Мне надо обратно!

– Ну-ну, – усмехнулся Сорокин, а потом властно бросил водителю: – Разворачивай!..

Загидуллин тихо вошел в свою квартиру. Кровать была разобрана, Марии дома не было. «Значит, это правда!» – злая мысль словно обожгла его. Парторг выбежал из квартиры и направился в лагерь. Войдя в барак военнопленных, он сразу нашел кровать Хайнца.

– Эй, вставай! Ком, ком! – бормотал он, боясь разбудить остальных, и показывал своим толстым указательным пальцем на входную дверь. Хайнц, надев брюки и накинув китель, вышел на улицу. Моросил дождь. На улице, подняв капюшон от плаща, ожидал его Загидуллин.

– Что случилось? – спросил Хайнц.

Загидуллин после недолгого молчания ответил:

– Давай скорее за мной!

Они прошли через проходную конторы, вышли на стройплощадку. Зайдя за высокий забор и спустившись с насыпи, Загидуллин остановился.

– Слушай, ты, фриц, я тебя в порошок сотру! – шипел он.

– Я вас не понимаю!

– Ас чужой женой спать ферштейн, сволочь! – он ударил кулаком Хайнца в лицо. Немец попытался увернуться. Но все же удар пришелся ему в бровь.

– Я с чужой женой не сплю! Она меня любит, меня, и только! Это ты спишь с моей женщиной! – Хайнц схватил Загидуллина за рукав и резко отшвырнул его в сторону. Тот не удержался и упал в грязь. Немец вытер рукавом рассеченную бровь, развернулся и направился прочь.

– Стой! – крикнул Загидуллин. Но противник, не слушая его, стал подниматься по насыпи. Парторг сидел на коленях в грязи и шарил руками по карманам. Нащупав пистолет, вытащил его и направил в сторону уходящего от него немца: – Ну, сволочь фашистская, смотри!

В темноте из дула пистолета вырвались две короткие вспышки. Хайнц на мгновение остановился, а потом рухнул на землю. А еще через несколько секунд его мертвое тело скатилось к ногам парторга. Загидуллин быстро спрятал в карман плаща пистолет. Оглядевшись, он схватил тело пленного за ноги и поволок его к гнезду опоры. Подтащив к краю, он столкнул его ногой в глубокую яму.

Через пять минут Загидуллин стоял под окнами библиотеки. В ее окне горел свет. Заглянув в окно, он увидел, что его жена, положив руки под голову, спит, сидя за рабочим столом. Он тихо открыл дверь, но та предательски скрипнула.

Мария подняла голову:

– Хайнц? Прошу не пугай меня!

Неожиданно из дверного проема в полумраке показалось лицо ее мужа. Мария прибавила огня в керосиновой лампе. Муж стоял перед ней с грязным лицом, в испачканном глиной плаще.

– Что, не ждала? Значит, это правда? Про немца твоего, а?

Мария закрыла лицо руками.

– Ты знаешь, что теперь будет? Допросы, расследования! Позор на всю жизнь!

Мария взяла его за рукав плаща и тихо произнесла:

– Отпусти меня, прошу! – она опустилась на колени и зарыдала.

– Отпустить? Тебя? С кем… с этим немцем? С этим гадом?

Загидуллин сел на стул и оскалился.

– Хочешь к нему? Прямо сейчас? Пожалуйста! – зловещий план расправы с неверной возник в голове парторга мгновенно. Он схватил ее за руку и прошипел ей в ухо: – Ну пошли, пошли со мной!

Мария, не успев накинуть что-то поверх легкого платья, выбежала из библиотеки, ведомая своим мужем куда-то в темноту. Преодолевая лужи и липкую грязь, они наконец добрались до котлована, в который совсем недавно было сброшено тело убитого немца.

– Ты хотела видеть Хайнца? Так смотри, вот он!

Мария подошла к краю ямы. В свете луны на дне увидела бездыханное тело. Она упала на колени и зарыдала.

В это время из темноты вышел начальник особого отдела Сорокин.

– Сорокин, это ты? – испугался парторг. Тот подошел ближе.

– Разбираетесь? Ну-ну, мешать не буду! – сказал он и сделал вид, будто собрался уходить.

– Нет, стой! – крикнул Загидуллин. – Мария, скажи, что это не так, ну скажи ему, прошу тебя!

Но Мария молчала.

– Завтра ко мне на допрос! – Сорокин двинулся к насыпи.

Неожиданно он услышал за спиной выстрел, потом еще один.

Обернувшись, он увидел, как Мария стоит на краю котлована. Она хватала ртом воздух, большие карие глаза смотрели в небо, откуда падали капли дождя и хлестали ее красивое и уже спокойное лицо…

– Прости меня! – кричал Загидуллин. – Прости меня, Мария!

Он отпустил ее руку, и шум дождя заглушил звук удара ее тела

о дно глубокой ямы. Сорокин вновь спустился вниз.

– Ну, что, Николай Иванович, я искупил свою вину? – спросил парторг особиста. – Завтра рано утром завезут бетон. Думаю, утром в тумане, в темноте никто не заметит, что на дне два тела.

– А ты проверил, она точно мертва?

Загидуллин подошел к краю ямы. Последнее, что он увидел в этой жизни, была яркая вспышка…

– Ну вот, нет человека – нет проблемы! – Сорокин спокойно спрятал пистолет в карман шинели. После этого он старательно скинул в яму щиты опалубки и куски рубероида и, убедившись, что сверху тел не видно, вновь растворился в темноте…

Вот и вся история.

Евгеньич выпил остатки пива и поставил кружку на стол.

– Слушай, я думаю, что это так просто не окончилось. Как это так – пропал парторг, его жена, немец, и никто не стал искать?

– Оно-то так. Но особист был настолько хитер, что все обставил красиво. Парторг уехал с ним в Сталинград, но никто не видел, как он вернулся с ним обратно в лагерь. Все подумали, что он возвращался обратно и стал жертвой бандитов, орудовавших в то время на дорогах. Его искали, но так и не нашли. А жена, что жена… была и нет. Ее тоже, кажется, искали, но кто-то пустил слух, что она сбежала с каким-то летчиком в Пятигорск, а через две недели появилась новая библиотекарша. Что касается пленного, думаю, особист принял все меры к тому, чтобы его посчитали умершим. Знаешь, сколько их лежит на Старом русском кладбище? Возможно, кто-то и лежит под его именем. Наутро пришли машины с бетоном, и рабочие залили котлован, а потом и поставили опору под мост.

С той поры прошло много лет, от лагеря не осталось и следа, все пленные и вертухаи растворились во времени жизни, и только рассказывают, когда через мост идет груженый товарный состав, в одной из опор слышен человеческий стон. А еще до сих пор некоторые суда замедляют ход перед мостом, думаю, кто-то пытается в бинокль найти и рассмотреть надписи, сделанные много лет назад…