Глава II Решение

Глава II

Решение

Ринальдо

— Только еще раз хочу вам напомнить, — сказал Чжуэр. — Председатель Комиссии буквально несколько часов назад потерял друга и перенес в связи с этим тяжелейший сердечный приступ. Прошу вас, как бы ни сложился разговор, быть предельно корректным и тактичным.

— Я понимаю, — ответил Мэлор. — Но, знаете… это единственное, что я понимаю.

Наглухо затянутый в плотный черный комбинезон, Чжуэр открыл перед ним дверь. Его высокие ботинки, в которые были заправлены штанины, отчетливо и басовито поскрипывали на каждом шагу.

— Я тоже не все понимаю, Мэлор Юрьевич, — сказал он. — И тоже не все знаю. Для того вас и пригласили сюда, чтобы все мы могли окончательно разобраться в этой тягостной ситуации.

— Да что случилось-то? — вспылил Мэлор. Чжуэр ответил едва слышно:

— Тише…

В сумеречной бездне кабинета, за громадным столом сидел миниатюрный человек, и чем ближе подходил Мэлор, тем сильнее сжималось его сердце от какого-то непроизвольного, инстинктивного сострадания. У человека за столом было меловое лицо и больной взгляд. Он, очевидно, нуждался в помощи; Чжуэр мог бы не говорить ни слова — Мэлор чувствовал, будто в руках у него оказалась хрупкая до прозрачности драгоценная ваза, которую малейшее неверное движение, даже громкий звук могли истребить.

Талантливый мальчик был растерян и напуган и, кажется, возмущен немного. Его оторвали от его девочки и его установки, принесшей ему успех там, где многие мэтры сломались, и позвали к трясущемуся мертвецу невесть зачем; а действительно — зачем? Ринальдо теперь никак не мог ответить себе на этот вопрос и, глядя на приближающегося Мэлора, все пытался — до дрожи в пальцах — заставить себя вспомнить или заново сообразить, для чего он хотел видеть того, кто невольно убил более двухсот тысяч людей за три дня. Не вспоминалось. Мысль снова, как во времена споров с Чанаргваном, бессильно хлопала о какую-то твердь, и не было возможности сформулировать логическое обоснование для этой встречи. Просто оставлять мальчика в неведении — неэтично. А последствия? Мэлор подходил, Ринальдо видел, что с каждым шагом он идет все осторожнее, все бережнее, почти на цыпочках, — заботливый мальчик, славный мальчик, — и руки Ринальдо, упрятанные на подлокотники кресла, дрожали все сильнее от панического желания вызвать Чжуэра и крикнуть ему: «Уведите! Встреча нецелесообразна!»

— Здравствуйте, Мэлор Юрьевич. Присаживайтесь.

— Здравствуйте…

— Эксперты Комиссии ознакомились с привезенной вами документацией. Правильно ли я их понял, что создание установки для надпространственной связи — это дело недель, если не дней?

Мэлор пригладил волосы. Оправил свитер.

— Скорее все же недель. Удалось пока поймать лишь общий принцип, он нуждается в экспериментальном подтверждении. Скажите — во время стартов…

— Верно ли я понял экспертов, что фон обломков нейтрино, возникающий при работе ваших генераторов, рассасывается в пространстве почти мгновенно после выключения?

— Да. Правильно.

— На ночь ваша установка выключалась?

— Конечно.

Как просто, подумал Ринальдо с тоской. Если бы мы назначили старты на после девяти вечера, ничего бы не случилось. Вообще ничего. Пути бы не пересеклись. Но час стартов казался не играющим никакой роли, и когда кто-то сказал: шестнадцать — теперь даже не вспомнить кто, хотя по записям дебатов имя можно восстановить без труда, — ни одного контрпредложения не последовало. Шестнадцать так шестнадцать…

— Что с кораблями? — глухо спросил Мэлор.

А теперь он сидел на расстоянии полутора метров, один из неисчислимых и неведомых — нет, не винтиков, а живых полноценных людей, увлеченно и успешно делающих дело, которое мы же сами им поручили, способных и к любви, и к пониманию, и к самопожертвованию; один из тех, кто, будучи ничем не хуже и не лучше Чанаргвана, оказался обманут его стальной, но трусливой гордостью, секундным малодушием его триумфальной речи просто потому, что это по-человечески вполне простительное малодушие было немедленно пропущено через социальные и технические механизмы усиления. Чем-то этот мальчик напоминал Дахра. Капля расплавленного золота — вот чем. Мало сказать, что он имел право знать. Ринальдо с его обостренной способностью к сопереживанию физически ощущал, как в панорамной, объемной, яркой картине мира, окружавшей сознание сидящего напротив него человека, зияет бесцветное пятно искажения, зловещий пролом от сброшенной извне глыбы полунамеренного обмана, — и через этот незамечаемый пролом стремительно и больно испаряются в никуда, на потребу уже сбежавшему обманщику, и способность любить, и способность жертвовать собой, и способность познавать; как полноценный человек превращается в слепой, нуждающийся в непрерывном программировании механизм, которому кто угодно, с какой угодно целью может сказать: иди вправо, дорога там ровнее. Видеть такое унижение было невыносимо.

— Аннигилировали все три, — сказал Ринальдо.

Кровь сошла с лица Мэлора. А потом задрожали пальцы сложенных на коленях рук. Как у Ринальдо.

— Насмерть? — беспомощно спросил он.

— Конечно. — Ринальдо помолчал. — Мужайтесь, Мэлор Юрьевич. Бывают эксперименты и похуже.

— Мы не виноваты… — пробормотал Мэлор. В углах его глаз заискрились слезы. Потом он вдруг подобрался. — Я один виноват. Это была моя серия… моя установка. Больше никто из персонала института к этому не причастен!

— Прекратите. — Ринальдо откинулся на спинку кресла и рассеянно поправил укрывавший ноги плед. — Вас никто не обвиняет.

Мэлор вдруг выпрямился в кресле.

— А почему… не сообщили сразу?

Ринальдо кивнул. Он решил идти до конца. Сказавший «а» должен говорить «б», иначе бессмысленно и жестоко начинать. Жестоко, бесчестно — и по отношению к себе, к собственным усилиям пробиться в правду, и по отношению к тому, кто рядом, к его боли от столкновения с каждой крупицей истины, оправдываемой лишь возвращением к полной информированности, а значит, к полной дееспособности. Хватило бы только сил доползти до «я».

— Видимо, это была ошибка. Мы решили, что первый взрыв — случайность. — Ринальдо не задумываясь опять сказал «мы» и вдруг сообразил, что поступает так же, как этот Мэлор минуту назад; и чувство единства с ним поднялось до головокружительной высоты восторга. — Мы же не хотели терять ни дня, а сообщение о катастрофе надолго прервало бы старты. К сожалению, иногда приходится кривить душой по мелочам, чтобы тебе продолжали верить в главном… вы разве не знаете?

— Мелочам?

— По сравнению с главным — это мелочи. — Ринальдо вплотную подошел к «б» и ощущал упругое, нарастающее с приближением сопротивление очередной преграды; он ходил вокруг да около, накапливая силы, и уже отлично понимал, что после прорыва становится легче лишь на секунды, а потом все повторяется как сначала. Он почти сознательно провоцировал дальнейшие вопросы, каждый из которых раз за разом припирал бы его к стенке и заставлял рассказывать дальше — так было легче.

— А что же главное? — осторожно спросил Мэлор. Мальчик шел напролом, спрашивал не боясь — и Ринальдо был благодарен ему за это. Он сгруппировался, словно перед прыжком, — и опять не смог.

— Переселение, — невнятно сказал он.

— Колонизация Терры?

— Да, колонизация Терры.

— Но что в ней такое? Почему вы вдруг заспешили? Мы уж и то недоумевали с ребятами — даже завершения работ по связи не дождались руководители…

Отступать было некуда больше. У Ринальдо снова задрожали пальцы. Предчувствие ужасных последствий бессмысленной, абсолютно ненужной для дела ломки сложившейся в последние годы информационной структуры мира затопляло его, как ледяная вода затопляет темные подвалы; Ринальдо боялся ненароком вызвать дьявола. Но ведь только дезинформируют с какой-то определенной целью, ради какой-то конкретной задачи. Информируют просто для того, чтобы мир не развалился. Напротив сидел человек, ничем не хуже Ринальдо, равный ему во всем, — и спрашивал. Ринальдо знал, а человек не знал. Это было нечестно.

Ринальдо нахохлился, внимательно глядя на Мэлора.

Хотелось лечь, укрывшись потеплее, и вспоминать Чари. Фу, как нехорошо я себя чувствую, подумал Ринальдо, опять, того и гляди, в обморок… Начальник пооткровенничал с подчиненным и, не выдержав перенапряжения, умер от инфаркта. Анекдот. Какой хороший мальчик. Отчего нельзя просто посидеть с ним и побеседовать спокойно? Я сам всегда, ну пусть не всегда, пусть только в юности, мечтал быть таким. Никому не врать, и не умалчивать, и не давать врать и умалчивать никому. А потом понял… Что я понял? Я просто устал от боли и оттого решил, что что-то понял. От физической боли. От боли, гложущей сердце, когда говоришь не ту правду, которую ждут.

— Солнце в стадии предновой, — проговорил он.

Мэлор окостенел.

— Что? — спросил он после паузы. Ринальдо молчал, отдыхая после головокружительного прыжка. — Что вы сказали?

— Это не колонизация Терры, Мэлор Юрьевич, — мягко пояснил Ринальдо, — это эвакуация Земли. У нас лет пять-шесть осталось.

Мэлор молчал. Снова помолчал и Ринальдо, давая Мэлору время прийти в себя.

— Каждый корабль берет сто тысяч пассажиров. День промедления убивает сто тысяч человек. А мы и так… при самом благоприятном раскладе сможем вывезти едва пятую часть населения. Пятую!

— Это бред! — хрипло сказал Мэлор. — Я физик. Солнце — стабильная звезда.

— Была стабильной, — согласился Ринальдо. — Это давно просчитали. Но энергетический баланс оставался неясным. Гипотез было много… Помните, в начале нашего разговора я обмолвился, что случаются эксперименты и похуже вашего. Скоро уж десять лет тому, как наши астрофизики, ведомые благим помыслом дать растущему человечеству новый источник энергии, предприняли серию экспериментов по просвечиванию Солнца перекрестными нейтринными пучками. Увы, оказалось, что избыток выброса энергии, необъяснимый в рамках классической модели водородно-гелиевого синтеза, обеспечивается за счет нейтринного фона Галактики. Возможно, даже Метагалактики. Это открытие, кстати, дало нам ключ к надпространству, дало средство спасения. Но, честное слово, если бы не оно, нам и спасаться было бы не от чего, потому что именно нейтринное перевозбуждение солнечного ядра и вызвало необратимый процесс, который через несколько лет приведет к превращению солнышка в Новую.

Когда-то, подумал Ринальдо, невольно продолжая начатую вслух мысль, апологеты гонки вооружений оправдывали ее тем, что она движет научно-технический прогресс, что без нее прогресс увянет. Бред. Кому нужен прогресс сам по себе — прогресс, увеличивающий могущество, но ухудшающий жизнь? Но и прогресс, улучшающий жизнь… Последние полтора века научные открытия чуть ли не в основном стимулировались необходимостью справиться с последствиями недальновидного применения научных открытий же. Экология семимильными шагами двинулась вперед, потому что мы спасались от экологического кризиса, спровоцированного нашей же промышленностью, которая вытащила нас из дикости и нищеты. Биология расцвела потому, что мы спасались от иммунного и генетического кризисов, спровоцированных нашей же медициной в тот момент, когда она покончила с вековечными бичами типа чумы или чахотки. А теперь? Любое самопроизвольное шевеление титанического организма индустрии чревато планетарными катаклизмами, не менее страшными, чем термоядерная война. А эти судороги неизбежны — и вот, чтобы их парировать, мы лезем все выше, вовлекаем в игру все более могущественные силы… Есть ли какой-то выход? Может ли быть создан социальный механизм, который позволял бы выходить из кризиса точно, а не бросаясь в другую, чреватую новым кризисом крайность? Почему об этом никогда не думают в спокойное время? Из-за сладкой уверенности, что все неприятности наконец-то позади и переделывать больше ничего не придется, что срок действия ленинских слов «переделывать, начинать сначала нам придется еще не раз» наконец-то истек? Может ли быть в принципе такой механизм?

Он вдруг сообразил, что этой философией пытается спастись от разговора, до бесконечности затянуть паузу. Мэлор молчал, не спрашивал ничего. Надо было ему помочь.

— Мы успели колоссально много. Разработали средства коммуникации. Нашли планету. Развернули кампанию по ее освоению, спровоцировали поток добровольцев. Построили флот, растущий с каждым днем, и успешно снабжаем его горючим — а это тоже не сахар, доложу я вам, горючее для кораблей… Но наши силы не беспредельны. Мы спасаем уже не людей, Мэлор Юрьевич. Цивилизацию. Приготовлены к эвакуации пирамида Хеопса и колоссы Мемнона, два ацтекских теокалли, полтора километра Китайской стены, весь Колизей, весь Кремль, весь Лувр, весь Версаль, весь Тадж-Махал, весь Эрмитаж, весь Пекинский Императорский город, весь собор Святого Петра, Дворец дожей… Памятникам культуры отдано двести рейсов. Мы воссоздаем человечество… пусть не всех, далеко не всех людей, но оно будет иметь свою историю и культуру, будет служить продолжением нас, а не возникнет на голом месте. Вы понимаете?

— Пятая часть… — выговорил наконец Мэлор. — А медкомиссии?

Ринальдо медленно кивнул. Мальчик бил точно; не давая передышки, он прорывал лопатками Ринальдо душный и плотный экран, прикрывавший «в», и Ринальдо вновь ощутил, как с треском прогнулась, напрягаясь и не пуская дальше, почти неодолимая преграда… даже не страха, а невозможности, полной противоестественности оглашения…

— Нужен же какой-то критерий. Не жребий ведь бросать, правда? Не характеристики собирать… Медкомиссии оценивают чистоту генокода. Собственно, бесчисленные медики из комиссий понятия не имеют, как обрабатываются взятые ими анализы, — все идет на Большой комп Цюрихского генокартографического центра, и реально в курсе лишь два работающих там от Комиссии по переселению специалиста. Те, у кого вероятнее удачное потомство, получают преимущественное право на эвакуацию. Думайте об этом что хотите, Мэлор Юрьевич, — Ринальдо чуть развел руками, — но глупо было бы не воспользоваться такой возможностью, раз уж мы все равно поставлены перед необходимостью отбора. — Он помолчал, покусывая губу. — Может быть, вас немного утешит, что меня, например, не пропустили.

— Почему об этом молчат? — медленно спросил Мэлор.

— Как можно сказать об этом?

— Как сказать? Просто! Языком!!

— Языком, понимаю. Например, о спасении памятников. Умом все мы согласимся, что они должны быть по возможности сохранены. Просто потому, что без них люди будут уже не вполне люди. Но представьте, что перед миллионами встанет проблема: место на корабле, где мог бы быть живой я — или даже живой мой ребенок, кстати! — отдано мертвым кускам мрамора, или картинам, или книгам, которые человечеству нужны больше, чем я, но мне-то нужны гораздо меньше, чем я! Весело?

Мэлор опять долго молчал.

Молчал уже совсем враждебно. Ринальдо стало не по себе — и вдруг ему показалось, будто он понял, зачем рассказывает.

Догадка была убийственной. Это не честность. Это всего лишь желание оправдаться — уже сейчас, не через годы, когда жизнь спасенной доли человечества без слов докажет правомерность мук и жертв, а теперь же. Пока Солнце еще не убивает, а убивают лишь спасители. Вот чего я жду, подумал Ринальдо с ужасом и отвращением, от которых опять сердце запнулось и темная пелена нависла над глазами, грозя упасть и захлопнуть мир; чтобы в итоге разговора — не разговора, исповеди! — этот мальчик, которому сам он навязал средневековую роль исповедника, принял его покаяние и убежденно сказал: да, вы поступали верно… или даже так: да, я вас прощаю.

Но ведь он так не скажет.

Он вошел сюда с глазами заботливого сына, а теперь смотрит не как духовник — как судья.

Все-таки ошибка. Все-таки — усталость, и не больше того. Нельзя говорить!

А я еще гордился…

Ринальдо сунул ледяные руки под плед, но теплее не стало.

— Разве не возросли бы возможности к спасению, если бы вам не приходилось действовать тайком? — спросил Мэлор тихо. — Если бы люди знали?

Пути назад не было, следовало отвечать и впредь. Но Ринальдо попробовал выдавить ответ — и понял, что сломался. Сам вопрос человека, сидящего напротив, означал обвинение. Мальчик, с внезапной неприязнью глядя на чистое непримиримое лицо, которое только что так восхищало его, подумал Ринальдо. Почему ты как должное воспринял то, что я простил тебя? И даже не подумал ответить мне тем же? Ведь это ты взорвал три звездолета, не я. Твоя нерасторопность и некомпетентность. Но я не обвинил тебя, не стал грозить, я ведь знаю, что твои благодеяния и злодейства — лишь плеск напряжений и страстей на острие слепо летящей в жесткую бесконечность иглы, лишь лихорадочный танец молекул в тонком слое взаимодействия; и пока ты честен и добр в меру отпущенного страстной молекуле разумения, пока стремишься познавать и тем увеличивать эту меру, ты — чист. А ты будто балованный ребенок — получив прощение, сразу смотришь свысока. И знать ты стремишься для того только, чтобы всласть разбрасывать обвинительные вердикты. Только прощение соединяет — а ты тянешь к разрыву. Ты только показался хорошим. Я не верю, я не нуждаюсь в тебе.

Ринальдо откинулся на спинку кресла.

— Индустриальные мощности и без того на пределе, — холодно сказал он. — В вас, я вижу, живет эта детская уверенность, что стоит напугать или подстегнуть — и люди начнут сворачивать горы. Не начнут. Строить больше кораблей просто невозможно — нет ни сырья, ни оборудования. Строить больше оборудования и добывать больше сырья невозможно — для этого нет необходимых оборудования и сырья. И так далее. Экономика стянута в тугой клубок, которому ничего не прикажешь ни кнутом, ни пряником. Она столь же сложна и самостоятельна, сколь любое иное глобальное явление. И то, что это явление мы создали сами, отнюдь не увеличивает нашу власть над ним. Вы, физик, имеете ли представление, например, о мезонном цикле?

— Что?

— Он применяется для создания силовых клапанов в инжекторах вспомогательных систем жизнеобеспечения. Маленькие такие, с ноготь, и на каждом корабле их порядка двадцати тысяч. Вижу, что нет. Я тоже нет. Этому шесть лет учатся. Как раз столько времени осталось до взрыва. За предыдущие шесть лет мы подготовили армию специалистов, превышающую ту, что была, в двадцать три с половиной раза. Это было все, что могли дать вузы, потому что на большее нет ни практикумов, ни тренажеров, ни обучающих аппаратов, ни их лент… их количество также увеличено приблизительно в те же двадцать три с половиной раза. И так далее. Это в условиях массового радостного энтузиазма по поводу переселения. А в условиях страха всеобщей гибели…

— Вы обрекаете на смерть чуть не сорок миллиардов человек и молчите…

— А вы, уважаемый Мэлор Юрьевич, настаиваете, чтобы мы любезно известили их об этом?

— Не верю! Не верю я вашим индустриальным выкладкам!

— Это не разговор, Мэлор Юрьевич. Экономика — не религия. От веры или неверия тут ничего не зависит.

— Да все вместе мы…

— Кто станет вместе? На чье сплочение вы рассчитываете? Улетающих с остающимися? Да только слово скажи — начнутся страшные, каких еще не видела планета, драки, бои, битвы! За места на кораблях! Исступленные и бессмысленные поиски виновных, самосуд, хаос, бойня! Мы не успеем вывезти и десятой доли того, что могли бы!

— Какая бойня? Какой хаос? Да как вы думаете о людях? Какое право вы имеете управлять нами, так думая о нас?

Лицо Ринальдо стало жестким, и морщины прорезались четко, как сабельные шрамы.

— Ах, вот как вы заговорили! Но, простите, с какой стати я должен думать о вас лучше? Что вы-то знаете о людях? Сорок лет как государственные границы стали милым анахронизмом, вроде лондонских туманов, — а вы знаете, что в семи регионах мира мы до сих пор сталкиваемся с систематическими рецидивами расизма и национализма? Я уж не говорю о спорадических. Вы физик, одаренный, честь вам и хвала, никто не смеет оторвать вас от пера и бумаги, — а знаете вы, что такое, когда в дружинников сил безопасности стреляют из настоящих пулеметов и лазерных базук на дорогах? Средь бела дня? Знаете, что по крайней мере из трех регионов продолжают поступать в мир наркотики? Знаете? Слышали что-то… Есть о чем посудачить на досуге, когда мозг устал, после работы… Тридцать лет как окончательно исчезли из обихода деньги — и тем не менее до сих пор мы расследуем кражи. Зачем крадут? Я не понимаю. Из музеев, из общественных зданий, друг у друга… А знаете, что нам до сих пор не доверяют? Нам — Совету? Я не беру последние проклятые годы — но прежде!.. Все преимущества, даваемые статусом общественного деятеля, пропали еще до моего рождения — и тем не менее рефлекс недоверия к управленческому аппарату не удается преодолеть. Дескать, эти-то уж себя не обделят! Иногда кажется, что он просто уже в генах застрял где-то… Вот вы же не верите мне сейчас.

— Я верю, но дело не…

— Не верите! Вы сидите и думаете: старый гестаповец, недобитый комендант Освенцима, вешает мне лапшу на уши, стремясь ускользнуть от справедливого возмездия!

— Ринальдо! Что вы говорите!

— И в то же время требуете, чтобы мы ввели всю эту чудовищную ораву в такое искушение! Да нас же просто сомнут! И вас сомнут с нами заодно, уважаемый Мэлор Юрьевич! Так за что мне доверять вам? Вы что, перестали сплетничать? Перестали лгать? Перестали пытаться управлять друг другом — вместо того чтобы учиться принимать и уважать друг друга? Вы, может, и поручитесь, что люди стройными рядами, забыв сон и трапезы, бросятся строить корабли для ближних своих и своих любимых. А я вам не поверю! Я поручусь, что из ста по крайней мере двадцать бросятся отбивать корабли у ближних! И по крайней мере пять из них будут с оружием, которым два века назад всякая сволочь просто нашпиговала планету! Вы можете сказать: я уверен в светлом начале человека; да, гуманизм переборет; да, взаимопомощь победит! А я так сказать не имею права! Я отвечаю за все это, и за светлое начало, и за гуманизм, и за вас, сидящего за письменным столом. И я обязан иметь запас прочности, обязан исходить из худшего, чтобы, когда солнце лопнет у меня над головой, я знал: там, на Терре, не обреченная на вымирание группка, а жизнеспособный трансплантат человечества! Все висит на волоске, и если сказать об этом вслух, он может порваться. Может и не порваться, может, если сказать: мы успеем спасти не двадцать два, а целых, понимаете ли, двадцать три с половиной процента, — но может быть, и вообще ни одного! Выигрыш невелик, а риск чудовищен! Ибо может, может и порваться!..

— Вы… — прохрипел Мэлор. — Вы…

— Молчите. Хватит уже.

— Но должен же быть какой-то выход! Ведь нельзя же… нельзя, чтобы вы были правы!

— Нельзя? Совсем нельзя? Хорошо, любезный Мэлор Юрьевич, пусть я выживший из ума мизантроп. А все люди — замечательные, как вот вы. Но этот факт сам по себе никого из них не спасает. Всех замечательных мы все равно не успеем вывезти, понимаете вы, наконец?! Все равно, все равно, все равно!! — закричал он с отчаянием, накопившимся за многие годы. — Так не жестоко ли отнимать у этих замечательных обреченных целых шесть лет их замечательной жизни, полной любви, заботы, творчества! Может, пусть лучше живут так до последней секунды, нет?!

Мэлор молчал.

— Все висит на волоске. Миллионы лет жизни, тысячи лет цивилизации. Все, абсолютно все жертвы и страдания могут оказаться напрасными. Этого нельзя допустить. Грош нам всем цена, если мы это допустим.

— Я понимаю, — сказал Мэлор безжизненно. — Но не могу согласиться с вами.

— Это ваше право, конечно. Но это вам только кажется сгоряча.

Лицо Мэлора было серым.

— Я не могу здесь больше быть, — проговорил он угрюмо и опустил взгляд.

— Не могу, не могу… — почти презрительно передразнил его Ринальдо.

— Я к вам еще приду, — сказал Мэлор после паузы. Ринальдо с ледяной вежливостью ответил:

— Буду очень рад увидеть вас снова.

Мэлор

На Земле шел дождь.

Дрожащая завеса звенела и дышала, купая в жемчужном тумане невесомую громаду Совета, застилая горизонт. Пытаясь умыть этот мир. Мэлор был один.

Солнца не было видно.

Солнце…

Вот, оказывается, как… Вот что происходит… Вот каков мир вокруг. Как же я ничегошеньки не знал и не понимал. Ринальдо, простите меня за то, что я, не зная и не понимая, возмущался вами!..

Как дико…

Как скучно.

Как ничего нельзя сделать. Хоть расшибись об стенку, хоть облейся бензином и чиркни спичкой прилюдно — ничего, ничего не изменится, только перестанешь быть. А в положенный час расколется небо, солнце вспухнет страшным цветом, и лопнет, и покатит в пустоту зыбкие волны огня… совершенно независимо от меня.

Как противно все, как гнусно. Что же это они сделали?

Это не они. Познание происходит методом проб и ошибок. На ошибках учатся. Ха-ха.

Ну ведь невозможно же, чтобы весь этот мир, весь мир?.. Все миры этого солнца, и Ганимед, где Бекки моя ждет, и волнуется, и не знает, что думать. Весь мой мир, все люди, с которыми я встречался, и с которыми встретился бы позже, и с которыми не встретился бы никогда… И дом, где я родился, на косогоре над подмосковной речушкой Лбовкой, которой и на картах-то нет, — но ведь в ней, в ней мы, мальчишки, ловили щурят прямо руками в прозрачной воде под ветлой; и церквушка на пригорке, смешная и домашняя, как курица… Кто их-то вытащит из огня? Тадж-Махал, Лувр. Без них нельзя, а без церквушки можно?

Да пусть я сгорю, но ветла и щурята должны спастись!

Университет над холодной царственной Невой; Крым, зазубренный Карадаг, где я отдыхал и так скоропостижно влюбился в эту… длинноногую, и сама эта длинноногая, и те, в кого она влюблялась до и после меня…

Не остановить.

Солнце. Этакая прорва, этакий мешок раскаленной плазмы, лопнет и затопит все до Плутона, ничего не останется.

Как жить-то не хочется.

Тоска. Хоть ложись на землю и лежи, пускай дождик щелкает напоследок по спине. Пей из луж. Мэлор опустился на колени, потом на четвереньки, приблизил лицо к переплясу пузырей. Кажется, пузыри к хорошей погоде. Как это… к ведру. Вгляделся в темный, скачущий контур своей тени. Скорчил какую-то рожу. Плюнул. Встал.

В сверкающей пелене впереди уже угадывалось окончание аллеи и смутные очертания орнитоптеров на стоянке. Шумные потоки дождя разбивались о жесткие прозрачные крыши, водопадами рушились наземь. Туда идти не хотелось. Возвращаться к Совету не хотелось. Хотелось спрятаться, заползти в потайную нору, чтоб никто не тревожил, и от бессилия плакать. Даже Бекки не надо, пусть будет подальше от этой норы. Это нора слез… отчаяния, тупого, серого, рвущего грудь слепым желанием что-то разбить, кого-то наказать, кого-то умолять, чтоб не случилось то, что случилось… Чтоб не он, не Мэлор, вывел этот закон проклятой дисперсии. Чтоб не его вызвали в Совет и не ему рассказал Ринальдо весь этот ужас. Чтоб жить нормально еще шесть лет. Ведь смертельно больным врачи не говорят. Шесть лет. Шесть лет.

Что же можно сделать? Что я могу сделать, что?!

«Координационный центр — дирекции Института физики пространства. Все эксперименты на установке М.Ю. Саранцева немедленно прекратить. Установку законсервировать до специального распоряжения. Быть готовыми к ее отправке на Землю в ближайшее время. Подготовить всю документацию. Астахов».

«Бекки, родная! Со мной все в полном порядке, так что за меня совершенно волноваться не надо. Но тут оказалось, что мне нужно сделать очень нужную и очень срочную работу. Поэтому когда поедем к пингвинам — по совести сказать, не знаю. Постараюсь поскорее. Очень хочу кормить их с рук, как ты показала. Очень люблю тебя, поэтому сделать эту работу должен. Целую. Привет всем нашим. Мэл».

— Проходите. Председатель Комиссии извещен и ждет вас.

Мэлор вошел в уже знакомый кабинет.

Ринальдо действительно ждал, будто и не сходил с того места, где оставил его Мэлор восемь дней назад. Он казался посвежевшим, и только усталая складка у рта время от времени принималась трепетать, словно крыло подбитой, умирающей птицы.

— Добрый день, — сказал Ринальдо. — Чем порадуете?

Мэлор даже не смог заставить себя сесть напротив Ринальдо на свое прежнее место — еще идя к столу, выкрикнул:

— Я знаю, как стабилизировать Солнце!!

Стало тихо. Пальцы Ринальдо медленно стиснули подлокотники.

Сколько этот кабинет слышал подобной тишины.

— Это невозможно, — настороженно проговорил Ринальдо. Мэлор поспешно выдернул из нагрудного кармана куртки пачку убористо исписанных листков, из толщи которой, плавно развернувшись, свесились едва не до пола воздушно колышущиеся языки рябых от цифр распечаток.

— По-моему, возможно. То есть я уверен. Я готов немедленно обсудить это с вашими экспертами. Во всяком случае, имеется колоссальный шанс. Эффект декваркования нейтрино, обнаруженный нами на Ганимеде… столь трагично… позволит отрезать Солнце от нейтринного фона Галактики. Вот… — Он протянул Ринальдо дрожащие листки. — Вы сказали, что ваши астрофизики убедились в необратимости процесса. — Ринальдо смотрел враждебно, недоверчиво; и, по мере того как Мэлор говорил, уверенность его таяла. — Они ошиблись… по-моему. Три года назад, после работ Стюарта по нейтрино, они могли бы… Впрочем, это было совершенно вне их компетенции. Одним словом, я с моей техникой… ну, в эн раз увеличенной, усиленной… Суть проста. До работ Стюарта само понятие обломка нейтрино было абсурдом. Стюарт теоретически предсказал возможность их существования, а я их теперь волей-неволей получаю. Декваркованные нейтрино не в состоянии подпитывать ядро. Мы заэкранируем Солнце, снимем излишек энергии и, пока процесс не замрет, будем держать его в нейтринном дефиците.

Ринальдо сидел не шевелясь, словно окаменев, но в его участившемся дыхании отчетливо стали слышны глубинные всхрипы.

— Кто может подтвердить ваши расчеты? — отрывисто спросил он.

— Любой из нашего института. Любой другой специалист по сверхслабым взаимодействиям. Экспериментальное подтверждение есть — взрывы кораблей.

— Хорошо, — медленно произнес Ринальдо. — Это очень хорошо.

Он еще не знал, что предпринять.

Ведущая группа лучших в мире экспертов клялась, что воспрепятствовать процессу не в силах человеческих. Это было шесть лет назад. И год назад она тоже клялась, а в это время существовали работы чистого теоретика Стюарта, о котором я даже не слышал, и если бы этот Стюарт или любой другой из знакомых с его работами нейтринщиков знали об угрозе… Ах, наука, наука. Не стоит на месте. Все резче, все чаще и чаще совершает непредсказуемые скачки. Совершенно в иной области создан метод. Три года назад. Все было зря.

Наверное, это так. Наверное, талантливый мальчик прав, он специалист. Во всяком случае, это действительно колоссальный шанс. Значит, ничего не надо было делать! Просто сообщить вовремя на Ганимед. Всего-то надо было — допустить к информации по Солнцу шестнадцать человек персонала Института физики пространства на Ганимеде. Почему этого не сделали? Кто был тогда председателем Совета, кто составлял списки? Шуман? Преступник! Все зря!

Сотни тысяч жизней…

Теперь строить вокруг Солнца барьер из генераторов, которые все спасли бы, если бы их придумали вовремя, если бы тремя годами раньше узнал о происходящем этот мальчик, или этот Стюарт, или еще кто-нибудь, о ком я не имею представления и никогда уже не буду иметь, и не смогу зачислить в список допущенных к информации, ибо в список зачисляют уже после сделанного, а не до. Оттого, что на деяние не рассчитывают. Оттого, что никогда не знаешь наперед, что кому нужно сказать, чтобы через десять, через двадцать лет это дало бы науке возможность творить не смерть, а жизнь, и потому надо говорить или все всем, или ничего никому, и выбираешь второе, потому что говорить все всем просто невозможно, физически невозможно, это информационный потоп… Все — всем. Не коттеджи всем, не модные орнитоптеры всем, не одежду всем на любой вкус — информацию. Невозможно.

Поздно.

Мы увязли. Мы увязли!!!

Мальчик. Всего ты не знаешь. И у меня уже нет сил сидеть под твоим обвиняющим взглядом, нет сил сызнова начинать о том, что строившиеся в дикой спешке колоссальные заводы горючего для звездолетов уже отравили Антарктиду отходами. Два из них удалось вынести на Венеру, но один — на Земле, самый первый, здесь проще и быстрее, нам нужно было искать планету по всей Галактике… И вот чаек больше нет, нет пингвинов, нет сверкающих льдов, и океан превращается в тяжело колеблющуюся пустыню. Течения разносят отраву, завод на полном ходу, и бороться нет возможности. Будет ли Терра, не будет ли — мы смертельно ранили Землю сами, и через четыре, хорошо — пять лет здесь нельзя станет жить; даже законсервировав завод, остановить растекание яда можно разве лишь вылив в океан миллиарды тонн какого-нибудь нейтрализатора, который еще не создан, не придуман даже, для производства которого понадобится целая новая отрасль и который скорее всего истребит жизнь еще вернее. Мы торопились. Нам было не до Земли, которая все равно сгорит. И этого я уже не скажу тебе, я уже не верю, что ты меня простишь. Не я это начал, я сам узнал обо всем только год спустя после начала ада, когда Шуман вызвал меня и сказал: «Выручай. В этой каше нужна твоя интуиция», — хотя какая это интуиция, просто совесть… Но не простишь ты меня. Меня. Потому что я рядом. Потому что именно я захотел перестать врать.

Мэлор ждал.

Да что же это за издевательство?

Заклинаю тебя, молю, пусть будет взрыв!

Что же делать? Отменять все? Бороться за океан? Строить генераторы, которые утихомирят светило? А если не утихомирят, если снова ошибка — и плюс упущенное время… Проверять? Собрать Совет. Перед ним… нет, перед целой Землей и планетами заявить: мы убили двести тысяч народу, мы отравили невозвратно уже седьмую часть планеты, мы обманывали вас всех несколько лет — по ошибке? Потому что побоялись когда-то сказать правду тем, кто мог нас спасти? Мог и не спасти, да, — но мог и спасти? И по халатности погубили свой мир? По недосмотру?

По неграмотности?

По тщеславию?

Все зря… Не нужно было лихорадочное строительство гиперсветовых монстров, горячечное возведение громадных заводов, унизительные генетические освидетельствования, ложь… А все муки последних дней — какая насмешка!

Выйти и сказать: мы уж приготовились бросить гореть четыре пятых человечества, четверых из каждых пяти, — но недоразумение разъяснилось?

Но не будем расслабляться, засучим-ка, друзья-товарищи, рукава еще повыше и начнем снова спасаться уже не от огня — от воды?

Да кто нас станет слушать? Кто после такого поверит вообще хоть одному слову? И все в момент, когда десятки видов уже вымерли там, в Антарктиде, где даже воздух отравлен? Это общество, пусть не слишком четко, но все же функционирующее сейчас, превратится в обезумевшую толпу, рвущуюся к кораблям!

Что же делать?

Ринальдо лихорадочно перебирал варианты… Вернее, ему казалось, что он перебирает варианты, а на самом деле голова его была звеняще пустой. Вариантов не было и не могло быть; была лишь страшная альтернатива, которой все боятся от сотворения мира: или — или. Он сидел и пытался придумать что-то третье, какой-то боковой выход, обходную лазейку, отлично понимая, что компромисса быть не может, и даже понимая краешком сознания, что выбор, собственно, предопределен.

Невозможно допустить, чтобы такие усилия оказались напрасны.

И еще несколько долгих секунд Ринальдо не мог продавить воздух через гортань. Первое же произнесенное вслух слово сделало бы выбор окончательным, и выбор этот был столь страшен, столь непоправим и необратим, — хотя другой был еще страшнее, — что мышцы отказывались повиноваться сознанию.

— Вы просто спасаете мир! — с ненатуральной восторженностью воскликнул Ринальдо, и от пронзительного, невыносимого ощущения собственной подлой фальши его буквально перекосило. Этот искренний мальчик, которого он сам сюда привел и сам поставил зачем-то судьей над собою, жестоким судьей, из горячо горящей капли благородного металла вдруг сделался окном враждебного мира в ту каморку, где омерзительный голый Ринальдо творил непотребство; и за окном этим — господи, за окном глаза, глаза, глаза! Если бы какой-то шторой задернуть его! Если бы можно было выключить Мэлора, как выключают телекамеру, когда заканчивается предназначенная для трансляции программа!

Но человек, пока он жив, есть нескончаемый процесс наблюдения и анализа; задернуть штору можно лишь залепив яркую и цветную картину мира в его сознании белесой, студневидной мутью искажений. Обманутый уже не может простить и помочь, это так. Но он и не простить не может.

— Враз, конечно, всю систему не переориентируешь, — продолжал Ринальдо, с болезненным любопытством глядя, как надежда сникает во взгляде Мэлора. — Мы, безусловно, проверим ваши выкладки не раз и не два, я сегодня же свяжусь с экспертами, с астрофизиками на Трансмеркурии. Вы… Сейчас еще просто невозможно по-настоящему оценить совершенный вами научный подвиг, Мэлор Юрьевич!

«Что с вами?» — едва не сорвалось с языка Мэлора, но ни единого слова было не вставить в хвалебный и все-все разъясняющий поток словесной пены. Мэлор слышал то, что надеялся услышать, идя сюда, — но это было страшно. Умное, измученное лицо Ринальдо, которое преследовало Мэлора понимающим и требующим взглядом и во сне, и за терминалом, вдруг превратилось в тошнотворную маску не то фигляра, не то дебила. Хотелось крикнуть: «Он заболел!», но было не прервать. Мэлор уже плохо слышал, что говорит Ринальдо, — тот нескончаемо говорил о Терре, о том, что работы и по связи, и по экранировке звездного ядра следует доводить именно там, и Мэлору хотелось как можно скорее сказать: «Да, да, я согласен» — и уйти отсюда. Но Ринальдо вил и плел аргументы. Преображение сидевшего напротив человека было невыносимым; казалось, он разлагается заживо. Мэлор не мог уразуметь, что происходит, но, хотя убедительная речь Ринальдо вилась легко и свободно — куда свободнее, чем в прошлый раз, и каждый довод был безупречен, каждый пример красноречив, все это было ненастоящим, и именно поэтому Мэлор был готов ответить «да» на что угодно, лишь бы прекратить обоюдную пытку. Хрупкая ваза вновь ощутилась в его ладонях и грозила вдребезги разбиться от малейшего движения против.

— Ринальдо, — все-таки вымолвил он едва слышно, когда человек, сидевший напротив, сделал паузу, чтобы выпить несколько глотков грейпфрутового сока из стоявшей перед ним пузатой уютной чашки, — что с вами?

Ринальдо, хотел он сказать, то, с чем вам пришлось столкнуться, — ужасно, и мне страшно за вас так же, как за себя, и жаль вас, как себя, и я преклоняюсь перед вами за ваше мужество, хотя я и не сразу понял вас; но если вы теперь не понимаете меня, это на руку только тем, о ком вы говорили с такой ненавистью: тем, кто до сих пор стреляет из пулеметов на глайдерных трассах, тем, кто до сих пор травит людей наркотиками, тем, кто стал бы драться за корабли, а не строить их… Но не успел. Ничто не сдвинулось и не приоткрылось в маске то ли фигляра, то ли дебила; измученный добрый волшебник, потерявший свою волшебную палочку, по которому Мэлор так скучал всю эту неделю и которого так мечтал обрадовать, вернув ему его пропажу, не возвращался. Кукла напротив, спеша, вновь открыла рот.

— Поймите меня правильно, Мэлор Юрьевич. Подвергать риску Солнце, когда эвакуация практически еще даже не началась, мы не вправе. Это безответственно. Трудно рассчитывать, что попытка вторжения в процессы, идущие в ядре, с первого раза пройдет должным образом. Сейчас у нас есть хоть эти шесть лет, а если вы что-то напутаете, может даже их не оказаться в запасе. Поэтому наиболее разумным мне представляется, повторяю, проведение всей подготовительной работы на искусственном спутнике Терры. Там же вы сможете набрать экспериментальный материал, чтобы, вернувшись, действовать уже безошибочно и наверняка. Когда у нас на руках будут, что называется, все козыри — тогда я смогу выступить перед Советом с тем, чтобы мгновенно повернуть всю политику. В этих условиях мне будет легче выступить и перед Землей — ведь у нас с вами, дорогой Мэлор Юрьевич, будет что сказать людям конкретно. Не прекраснодушные абстракции, а наработанный дельный материал. Мы не только напугаем, но сразу и укажем выход из кризиса. Согласитесь, это наиболее гуманно и порядочно. А до той поры о наших с вами консультациях лучше никому не знать. Я отправлю вас на Терру ближайшим рейсом со всей аппаратурой и всеми материалами, которые вы мне укажете. И в сопровождении своего секретаря, которому я доверяю абсолютно — и вам советую. Первоочередной задачей вашей тем не менее остается связь. Ну, как вы сами сказали, это дело недель. От дирекции вашего института мы пока все это скроем. Сообщим, если вы не против, что вы просто в длительной и срочной командировке. Вы не против? Я очень рассчитываю на вашу порядочность и ваше чувство ответственности. Вас просто, что называется, Господь нам послал в последнюю минуту…

Возразить было нечего. Не к чему было придраться. Но лучше бы человек, напротив, продолжал бросать сдавленные, мучительные слова о бедах, чем извергать этот неуязвимый, безукоризненно жизнеутверждающий, без сучка без задоринки бред. «А Бекки?!» — в ужасе подумал Мэлор и опять не смог сказать ни слова; невозможно было назвать при хрупкой фальшивой вазе имя той хрупкой настоящей, маленькой и нежной, которую все эти дни, на два-три часа в сутки отлепляясь от вычислений, он нескончаемо целовал и любил, и стонал во сне.

— Хорошо! — выкрикнул Мэлор. — Хорошо! Но… вы… я ведь всерьез…

— О чем разговор! — с добродушным возмущением развел руками Ринальдо.

О чем угодно. Но только не об Антарктиде, не об океанах. Широкий эскалатор понес Мэлора вниз, позади могучим и чутким изваянием тяжелел Чжуэр; орнитоптер со значком Совета уже приготовлен был у входа, и на правительственном космодроме гравигенный катер спецназначения уже дожидался двух пассажиров; но об океанах Мэлору так и не сказали.

Искусственным спутником Терры именовался один из серийных грузопассажирских лайнеров, который не пошел после разгрузки в порожний прогон обратно к Земле, а был выведен на стационарную орбиту вокруг планеты назначения. На первом этапе колонизации, когда даже минимальное благоустройство внизу было еще делом относительно отдаленным, этот звездолет, в просторечии называемый Переходняком, служил базой Террианского координационного центра — зародыша как будущего Совета Терры, так и ее будущих исполнительных инстанций; здесь же был сконцентрирован неприкосновенный запас техники и продовольствия на случай каких-либо осложнений в том или ином очаге колонизации.

Звездолеты прилетали и улетали каждый день. В сущности, выполнялся план Чанаргвана — челночная переброска начального запаса техники «набитыми до хруста» кораблями, с той лишь разницей, что теперь они не взрывались на старте; исчезновение первых трех так и осталось для Земли трагической загадкой. Мэлор, избравший для своей лаборатории помещение бывшей навигационной рубки, ежедневно наблюдал оранжевые вспышки в недалекой старт-финиш-зоне, откуда, вскоре после каждого финиша, начинали тянуться к планете и, реже, к Переходняку длинные вереницы даже без увеличения достоверно наблюдаемых пассажирских и грузовых планетолетов. Работа Мэлора обеспечивалась с размахом; весь ремонтный завод звездолета был переориентирован на безотлагательное выполнение его заказов, и навигационный компьютер почти опустевшего космического города находился целиком в его распоряжении. Штат помощников зато был невелик: два оператора, технолог да Чжуэр, выполнявший роль посредника между Мэлором и Коорцентром и немного иронично, но гордо, с каким-то необъяснимым оттенком ностальгии называвший себя офицером связи. Впрочем, малочисленность персонала отнюдь не угнетала Мэлора и даже была ему на руку. В еженедельных сводках для Ринальдо Чжуэр однообразно сообщал, что М.Ю. Саранцев работает ровно, увлеченно, хотя и несколько механически, частенько засиживается за компьютером ночами, занимаясь теоретическими проблемами и разработками по регулировке ядра, от сближения с кем-либо уклоняется, хотя не угрюм, скорее просто рассеян, замкнут на деятельность собственного мозга. Копии с материалов Мэлора, аккуратно передаваемых им Чжуэру, прикладывались к сводкам и отсылались на Землю тоже. Предполагалось, что таким же образом через две-три недели уйдет и разработанная технология аппарата связи, который затем будет быстро построен посредством копирования здешнего экспериментального образца, после чего Ринальдо и Мэлор смогут вновь побеседовать непосредственно и обсудить планы на будущее.

Мэлор не возлагал на этот разговор никаких надежд. Более того, он никоим образом не хотел этого разговора. Он не поверил бы теперь ни единому слову Ринальдо, а ответно лгать ему в глаза или поддакивать с деланным сочувствием в ответ на его фарисейство было свыше сил Мэлора.

Было ясно, было очевидно, что Ринальдо обманул его подло и малодушно; Мэлор не мог теперь подобрать никаких объяснений действиям Ринальдо относительно него, Мэлора, кроме отчаянного нежелания круто изменить политику с эвакуации части на спасение всех. Дурман повиновения из сострадания рассеялся.

Ринальдо был теперь прозрачен для Мэлора: щуплый перепуганный тиран, бросающий в термоядерную топку сорок миллиардов человек ради того лишь, чтобы скрыть свою безграмотность, замести следы и продлить мертвое вращение маховиков и шестерен изжившей себя власти. В голове не укладывался этот ужас.

О чем тут можно будет говорить? Отвечать на такое нужно не словами. Сегодня — день ответа.

Должно удаться.