3

3

Зубаков, не приемля киборгизации и пытаясь отыскать способы перехода от общества потребления к обществу, названному им «экогейей» — «одомашненная Земля», «Земля — дом родной», так примерно можно перевести это по-гомеровски звучащее слово, — вдруг взял да и сослался как на предтечу возрождения на Александра Янова с его «Веймарской Россией». Дескать, западные демократии вот-вот осознают, что судьба России их касается напрямую, и безо всяких взаимовыгодностей начнут просто ее спасать, и, разумеется, спасут. А тем самым спасут и все человечество. А если они так не станут спасать — то всем каюк.

Взгляды и книги Янова достойны были бы отдельного разговора. Ну, хотя бы когда он доказывает, что все, кто утверждает, будто стране нужно иметь некую идею, — фашисты. Именно все. Ну и, раз речь идет в о России — понятно, кто опять фашисты. Например: «…«русской идее» [славянофилов] понадобилось для… роковой метаморфозы из либерально-националистической теории в фашизм… три поколения…» («Веймарская Россия». — «Нева», 1994, № 5–6, с. 257). «…В «русской идее» произошла редукция «мирового зла». Оно воплотилось в еврействе. Движение превратилось в фашизм» («Русская идея и 2000-й год». — «Нева», 1990, № 11, с. 175). «И сегодня точно так же, как в начале столетия, из яйца современной «русской идеи» вместо двуглавого орла православной монархии вылупилась уродливая рептилия русского фашизма» (Там же. — «Нева», 1990, № 12, с. 170). То есть методика простенькая — сначала всякая идея сводится (редуцируется, пользуясь языком автора) к идее православной монархии, и только к ней, затем в ней выявляются элементы антисемитизма, а затем на этом основании следует обвинение вообще всякой идеи в фашистской ориентации. В ответ остается только спеть: «Товарищ Янов, вы ба-альшой ученый…»

Сейчас ортодоксальные демократы вообще наперебой убеждают нас в том, что все нормальные страны живут себе без идеи — и прекрасно живут, а всякая национальная идея — уже национализм. Вот пример совсем недавний — статья М.М. Чулаки «Под гнетом новой неизбежности» в «Неве» № 4 за 1997 год. «Русская идея», как и всякая национальная идея — опасный миф. В качестве национальной идеи всегда выдвигается некое идеологическое построение. От «превосходства арийской расы» до «православия, самодержавия, народности». Оставим арийцев… Но ведь и уваровская триада ведет к разъединению человечества, несет в себе зародыши конфликтов… Нацистские идеи быстро привели к… мировой войне… Сейчас Германия процветает, но особой национальной идеи при этом не просматривается — разве что завоевать в очередной раз корону футбольных чемпионов».

И тут же в пылу полемики совсем от души: «Да злодейский у нас народ, пора бы понять, наконец!»

Оставим в стороне тот очевидный факт, что вообще всякие убеждения, всякий индивидуальный, а тем более — выстраданный, взгляд на вещи отделяют людей от других людей, имеющих иные убеждения, и иные взгляды. Говорить об этом как о чем-то опасном, криминальном, недопустимом — значит на некий момент зачем-то напрочь забыть, из чего и на чем произросли любезные сердцу западные демократии. А люди, вовсе не имеющие никаких убеждений, никаких идеологических построений — что? вовсе не конфликтуют? наоборот, конфликтуют попросту, с кем угодно и безо всяких рефлексий из-за первого же попавшегося куска мяса или из-за первой же еще не занятой печатной площадки. Оставим в стороне тот не менее очевидный факт, что любой народ бывает и злодеем, и агнцем — но и в той, и в другой своей крайности, в обеих своих ипостасях несколько иначе, чем иные. Однако и все остальное — двойная подтасовка.

Во-первых, без идеи в состоянии жить только те страны, которые плетутся в цивилизационном кильватере. А вот страны, которые суть становые хребты цивилизаций — без идеи не стоят. Не выдерживают внешних перегрузок и внутренних напряжений. А во-вторых, национальная идея — это отнюдь не всегда националистическая идея, а просто-напросто основная сверхценность данной культуры. Да, она может давать националистические выбросы — но может и не давать. Отними у американцев десятилетиями на все лады культивировавшуюся веру в то, что они самые умные, самые сильные и самые богатые — и я не поручусь за территориальную целостность этой последней на данный момент сверхдержавы… Оттого-то свое состояние самых богатых, умных и сильных, оттого-то хоть какое-никакое соответствие реального положения вещей этой своей сверхценности они будут охранять до последней капли крови. По возможности чужой. И вот для этого-то AI может оказаться ох как полезен!

А то, что можно было бы назвать русской идеей, — это не имеющая никакого отношения к национальной принадлежности, абсолютно, так сказать, космополитичная формулировка смысла жизни. Формулировка такая: не хлебом единым. Был когда-то замечательный фильм с Ив Монтаном, назывался «Жить, чтобы жить». Так вот российская культура вся выросла из идеи того, что мы живем не только для того, чтобы жить, а для некоей более высокой цели. Эта сверхценность чрезвычайно плодотворна и эффективна при прорывах в будущее. И эта же сверхценность чрезвычайно удобна для эксплуатации и надругательства, замаскированных под прорывы в будущее. Диалектика, мать ее растак… Но именно вокруг «не хлебом единым» за несколько веков накрутились, сформировались и до сих пор продолжают функционировать национальная культура и национальный характер.

Существует, конечно, миллион определений того, что такое культура. И все в той или иной степени — правильные. Но куцые какие-то. А наиболее широким будет вот какое: культура это совокупность действенных — подчеркиваю: действенных! — методик переплавки животных желаний в человеческие. То есть желаний, связанных с непосредственными задачами биологического выживания, в желания, как бы отвлеченные от мира сего. Не только пожрать вкуснее всех, но и, например, создать статую, красивее которой не видел свет… И так далее. Распад культуры — это ситуация, когда действенность таких методик по тем или иным причинам резко уменьшается. Снова начинают доминировать чисто животные желания. От наработанных человеческих ремесел и навыков уже никуда не деться, но они омертвлены. По-скотски быть сильнее всех мускулатурой. Но — с помощью придуманных учеными тренажеров. Вылепить статую — но такую, за которую больше заплатят. Чтобы опять-таки всего лишь пожрать вкуснее всех. И так далее.

Различные цивилизации на протяжении тысячелетий своего практически независимого друг от друга развития выработали множество методик такой переплавки, но они различны. Бессмысленно говорить, какая методика объективно лучше, а какая хуже. Они просто разные. Так уж возникло. Это как с цветом кожи — что лучше: черный или белый? Так природа распорядилась, и от этого уже никуда не деться теперь… И методики одной цивилизации совсем не обязательно подойдут другой. Атлантическая цивилизация, буддийская цивилизация, византийско-российская цивилизация…

Ну, например, разница понятий «свободы» и «воли». Слово «свобода» мы начали трепать лет двести назад всего лишь, и, как правило, синонимично исконному своему слову «воля». Как же, как же! Свобода — это возможность действовать согласно своим индивидуальным побуждениям при обязательной индивидуальной же ответственности за продиктованные этими побуждениями действия. Такая ответственность постоянно имеется в виду. Поэтому в идеале свобода индивидуума не может нарушать свободы других индивидуумов, а коли нарушает — сам виноват, изволь бриться, суд идет. Но поэтому же свобода — состояние постоянное, пожизненное и, так сказать, неотьемлемое. И каждый это чувствует, испытывая своего рода уверенность в завтрашнем дне и понимая правила игры — так же, как понимали мы их в застойные времена: не высовывайся, и практически наверняка всю жизнь протелепаешься безбедно. Воля же — это возможность поступать согласно своим индивидуальным желаниям вопреки установкам той ячейки общества, в которую взалкавший воли индивидуум влит как ее неотъемлемый элемент. Поэтому воля — это так или иначе завоеванная безответственность за продиктованные индивидуальными побуждениями действия. Поэтому воля всегда конечна, и расплата за нее — неизбежна. Поэтому состояние воли всегда сопряжено с чувством вины, которое кого ограничивает в вольном безумии, а кого, напротив, окончательно приводит в мрачный экстаз. Эх, погуляю напоследок — а после хоть в острог, хоть на плаху! Прости, народ православный! Год воли — а потом десятилетия в схиме, в замаливании греха и в исступленной благотворительности. И даже если удастся протянуть волю до физической смерти — все равно ощущается неизбежность расплаты за гробом. Поэтому даже во время самой невозбранной воли откуда ни возьмись возникают судорожные пароксизмы покаяния, доброты, милосердия — отнюдь не всегда показные. И во время воли — не хлебом единым…

Другой пример — куда более локальный, но за ним тоже целые пласты представлений и ощущений. В последние десятилетия средненормальные американские писатели даже сцены любви описывают как технологическую операцию, как производственный процесс. Джон расстегнул тугую пуговицу ее лифчика. Мэри опрокинулась на спину и согнула ногу в колене. Он взял ее своей мускулистой правой рукой за ее тугую левую грудь. Она глубоко и часто задышала… Словом, идет нормальная работа, и надо выполнить ее как можно более квалифицированно. А у нас и в самых поганеньких производственных романах застойных времен даже процесс плавки чего-нибудь железного описывался не то как миг зачатия, не то как литургия. Директор Прохоров затаил дыхание, сердце его билось часто-часто. Вот оно, наконец-то! Сбылось, сбылось! Священный трепет охватил парторга Гусева, когда первый металл сверкающей рекой хлынул… Словом, это не просто дело сделано — это шаг в будущее сделан, это шаг в самосовершенствовании Прохорова и Гусева сделан… Не металлом единым!

Потому-то всякий раз, когда у нас вдруг расцветает убеждение — а заинтересованные группы его еще и нарочно вдалбливают в головы тем, кто так не считает, — что личный, индивидуальный прижизненный успех есть высшая ценность бытия, высший его смысл — наши методики переплавки животных желаний в человеческие пасуют. Оказываются за бортом. Установка на индивидуальный успех и установка на традиционную сверхценность не совмещаются. Не возникает ни малейшей свободы — одна только безобразная воля тех, кто оказался способен ее выгрызть и в то же время убежден, что будущего не будет, будет только настоящее, а потому и расплаты не будет, если только не наедут конкуренты. И даже многие из тех, кто не захотел или не сумел присосаться ни к какой малине, а продолжает просто работать, словно бы встарь, все равно уже работают иначе не делают, а отделываются; и даже в редкие дни выплат пособий по работе глухо ощущают некую необлекаемую в слова, но на качестве труда отражающуюся фатально бессмысленность, бесцельность своего унылого шевеления.

Впрочем, на других многих именно такой эффект оказывало искусственное нагнетание предощущения грядущей вдали светлой суперцели. Но штука в том, что те, кто к этому грядому миру по якобы наивности своей действительно стремился, сворачивали горы; а те, кто стремится теперь пожить наконец для себя — сворачивают челюсти и шеи. Не себе, разумеется.

Но для ортодоксального демократа все эти тонкости — тьфу. Руссофашисты сами собой разумеются, и кроме них — никаких проблем и опасностей у российского общества нет. Ровно так же для советских людей само собой разумелось, что в Америке, где вроде бы полным-полно славных ребят а-ля герои Джека Лондона, только и делают, что линчуют негров.

Демократический двойной стандарт — ничем не лучше любого иного двойного стандарта. Недавно я это почувствовал на себе. Вернее, на собственной статье, в которой нынешних коммуняк вполне от души обозвал упырями — и это прошло без сучка без задоринки, как вещь, сама собою разумеющаяся, прямо в набор; но вот стоило назвать правозащитника Ковалева всего-то лишь «отвратительно наивным» — что тут началось! В стенах редакции уважаемого мною журнала два чрезвычайно уважаемых мною человека унасекомливали меня с двух сторон: и святого-то у меня ничего нет, и не понял-то я в жизни ничего, и фактов-то я не знаю, и, в общем, «меняй формулировку», а то статья слетит. До чего же все это знакомо — еще по застойным временам! Или вот недавно перекинулись парой реплик с одним тоже уважаемым и вполне симпатичным литератором — довольно-таки случайно оказались рядом во время записи довольно-таки дурацкой телепередачи об организующемся сейчас Университете гуманистов. Помянул он, не помню в связи с чем, о странной русской ментальности: в Израиле, дескать, все чин-чинарем, Стена Плача, а в России — Стена Убийц. Ведь Кремлевская стена — это же Стена Убийц! Хе-хе-хе!

Не время и не место было затевать диспут, но подумать-то я успел: а, скажем, захороненный в той же стене Королев? Космонавты погибшие? Что, так уж и убийцы? Не может быть, чтобы человек о них не помнил. Но для него это не важно, несущественно, пренебрежимо. Уж как решил в свое время, что все, кто так или иначе связан с укреплением советской государственности, — убийцы, так теперь и гонит волну, не поступаясь принципами. И ему даже в голову не придет, что, если уж говорить всерьез, те, при ком создавались архитектурные чудеса, от которых осталась теперь одна лишь Стена Плача, были ровно такими же убийцами — потому что создатели государств не убийцами просто не бывают. Такая у них специфическая работа. Это их не оправдывает, разумеется. Но это их уравнивает. А тут равенства нет. И если даже закрадется крамольная мысль, она еще на пороге, еще на уровне подсознания мигом будет парирована вполне животной установкой: «Ваши убийцы — подлецы, а наши убийцы — молодцы!»

Вполне животной — или вполне бандитской. Но, собственно, это одно и то же; животное, снабженное человеческими, от рационального мышления до автоматов Калашникова, средствами к достижению своих животных целей и никаких иных целей не имеющее, всегда кончит тем, что станет бандитом — если только не будет лениться.

Но это к слову.