5

5

— Ребята знают? — спросил я, садясь.

Женька пожал плечами.

— Сережка давно выключил радио — знает, что мы бы звонили ему по десять раз на дню. А Вадик не поймет… наверное.

— Жека, — тихо сказала Марина. — Ты действительно ничего не помнишь?

Секунду Женька пытался сдержаться. Честно пытался — я видел, как дергались его острые скулы, выпрыгивая из-под сети морщин и снова утопая в ней.

— Да!!! — завопил он. — Я все забыл! И уже не вспомню!

Марина съежилась от его крика — ей показалось, он обвиняет ее. Мне тоже показалось. Преодолевая головокружение, я подошел к Женьке вплотную, краем сознания понимая, насколько я смешон в этой роли.

— Если ты еще хоть раз повысишь голос… — угрожающе сказал я, не доставая ему даже до плеча.

— Энди, не надо, — устало произнесла Марина. — Он не виноват.

— Виноват… Я подлец, рецидив, все правильно они сказали. Но что я могу поделать! — опять закричал Женька, хватаясь за голову ручищами. — Я не знаю, как делать из вакуума вещество! Не знал и не знаю!

— Спокойнее! — крикнул я.

Марина встала.

— Я не могу больше. Скоро мы начнем кусаться.

— Включи телевизор, — попросил Женька едва слышно.

— Думаешь, там что-то новое? — пожав плечами, спросила она и коснулась контакта. На полстены вымахнул перрон внутри городского магнитолета: опутанные паутиной ярусных дорог глыбы домов вдали, радужное зеркало тротуара, ряд пышных пальм, большая группа людей у эскалатора. Один — в цветастой рубашке и шортах, с грушей транслятора на поясе — держал микрофон у лица молодого, модно одетого парня.

— …И руководство института, — говорил парень, — тоже выступает не в лучшем виде.

— Не о том вы, — произнесла женщина с маленькой девочкой на руках, чуть подавшись к микрофону. Девочка с любопытством озиралась, размахивая громадным белым бантом, сидящим на затылке. — Вечно у нас так: вместо того чтобы дело делать, виноватых ищут.

— Я выключу, — сказала Марина.

— Нет, — сказал Женька. Потом вопросительно покосился на нее: — Пожалуйста.

— Ну неужели вы не понимаете, что свобода — это всего лишь возможность поступать по совести! — возмутился царственный старик, рубя воздух роскошной тростью. — А дайте возможность поступать бессовестно — будет не свобода, а хаос!

— Да кто поступает бессовестно?! — крикнул кто-то из стоящих сзади. Все обернулись, корреспондент проворно поднял микрофон повыше. — Вы умеете поступать бессовестно? Нет? Так почему думаете, что кто-то другой умеет? Почему исходите из того, что кто-то хуже вас?

— Позвольте мне, — проговорил смуглый, усатый человек, стоящий поодаль от корреспондента. Тот с готовностью поднес ему микрофон. Беззвучно подлетел магнитолет, выплеснул толпу.

— Представьтесь, пожалуйста, — попросил корреспондент.

— Хосе Алигьери, инженер завода паутинных конструкций на Спу-18. Здесь в командировке. Понимаете… Оказывается, есть такой парень, который чуть не двадцать лет назад мог решить махом все проблемы. Я когда услышал — волосы зашевелились! Вакуум-синтез! Товарищи, это же все — все! Дешево! Атомарно чисто, без малейших отходов! Только энергию давай — а энергии у нас полно, орбитальные гелиостанции на холостом ходу… И этот парень бросает работу и говорит: не хочу. Да какое право он имеет не хотеть? Гнусно жить, когда знаешь, что такое бывает. Как хотите! Оказывается, где-то далеко ходит человек, которому я, ни разу с ним не встречаясь даже, доверял. А он меня подвел. Какие бы ни были сложные причины…

— Но если он действительно не в состоянии был решить проблему? — спросил модный парень. — Ведь в сводке сказано, Абрахамс даже не знает, как подступиться…

Алигьери пожал плечами:

— Может, и неразрешима, конечно, проблема эта… Но бросил-то он работу не оттого! Из-за каких-то своих душевных переживаний! Вот что омерзительно! Я, знаете, что думаю? Ведь действительно — не он один хороший физик, правильно. Раз ученые узнали, что есть такой путь, все сделают. Так? Но я хочу сказать, что именно Соломина надо вернуть в эту работу. Чтобы вылечить его от этого заскока. Ведь, как ни крути, заскок это у него, ведь не врожденный он эгоист, в самом деле! Он жить-то потом не сможет, совесть заест.

— Может, хватит? — опять спросила Марина, и опять Женька ее остановил.

— Разрешите, — попросил человек из только что подошедших и, осторожно раздвинув сгрудившихся людей, протиснулся к корреспонденту. Человек был очень стар. Седая, морщинистая кожа его лица, оттянутая, я сразу это сообразил, длительными перегрузками, висела мягкими складками, и через щеку шел застарелый неровный шрам.

— Представьтесь, прошу вас, — сказал корреспондент, направляя на него микрофон. Алигьери заулыбался и спросил:

— Ну, вы-то согласны со мной?

— В принципе — да, — ответил подошедший, и его шрам заходил вперед-назад вместе с безвольными колебаниями провисшей кожи. — Я хотел только добавить… а, да. Меня зовут Мехрангиз Брахмачария, в прошлом пилот-истребитель, теперь конструктор, работаю в гиперсветовой программе. Товарищ Алигьери прав безусловно в том, что Соломин — не врожденный эгоист. У меня, видите ли, есть ощущение, что в нашем мире эгоисту просто неоткуда взяться. И мы в обычной жизни прекрасно это знаем. Но когда начинаем вот так страстно и бестолково испытывать чувства по поводу человека, которого вживе ни разу не видели, оказывается, что это знание пока не стало для нас вполне естественным. По-моему, только этим и объясняется происходящее. Ведь, строго говоря, такого рода публичные дискуссии — а я уверен, что не только мы здесь, а и вся Земля последние часы изумленно спорит, — в высшей степени безнравственны. Я вообще осуждаю администрацию, предавшую информацию о прошлом Соломина гласности. — Он поднял левую руку, успокаивая загомонивших людей. — Сейчас поясню. Вы позволите мне говорить чуточку более пространно, чем говорили до меня? Благодарю. Передайте мне, пожалуйста, микрофон, мне будет удобнее… Мне кажется, что смешаны две проблемы. Одна из них — проблема вакуум-мультисинтеза — лежит абсолютно вне нашей компетенции, ее решат специалисты. Другая проблема — проблема личного выбора Соломина. Она тем более лежит вне нашей компетенции. Ее может решить только сам Соломин. Смешав сгоряча две эти проблемы, мы получили абсурд, который столь поспешно назвали «рецидивом индивидуализма»…

— То есть вы отрицаете право любого человека судить о делах общечеловеческих, пусть и не входящих в область его специальных знаний, и при необходимости вмешиваться в них? — не выдержал даже корреспондент. — Но ведь это право закреплено в Конституции!

— Опять! Где вы видите общечеловеческое дело? В Конституции закреплено равенство требований человечества к любому из людей — это да. Но если бы фамилию Соломина не связали с возможностью создания синтеза, никому и в голову бы не пришло заставлять его бросить любимое дело и заняться нелюбимым. Значит, сейчас налицо неконституционное завышение требований, не так ли?

— Ну, знаете…

— Нигде в Конституции не закреплено право вмешиваться в нравственные поиски взрослого, полноценного, психически здорового индивидуума. Посмотрите. Диалектическая триада отчетливо прослеживается в развитии этого аспекта отношений. От невмешательства из равнодушия и страха — мол, пусть хоть на голове стоит, лишь бы меня не трогал — через безграмотное, пусть даже из благих побуждений, вмешательство — я тебе добра желаю, делай, что говорят, я лучше тебя знаю, как тебе жить… Наконец, к высокому невмешательству из уважения и осторожной заботы: я вправе лишь стараться понять и осторожно советовать, если моего совета спросили и мне кажется, что он может помочь. Не более. Не более. Ибо доверяю этому человеку. Ибо если мне кажется, что он ведет себя не так, как, мне думается, вел бы себя я, это не значит, что он глупее или хуже меня.

— Но ведь факт преступления налицо! — крикнул старик с тростью. — Ученый по личным мотивам прекратил работу над общественно значимой проблемой! Это-то вы не отрицаете?

— Отрицаю, — спокойно отозвался конструктор. — Талантливый ученый перестает заниматься ранее любимым делом, которому отдавал все силы. Налицо факт поступка, который нам кажется странным. Несомненно, он вызван каким-то чудовищным нравственным надломом, поиском выхода из неизвестной нам, но, несомненно, чрезвычайно болезненной ситуации. Когда человек в таком состоянии…

— Выключи, Женя, — попросила Марина, заглушив последние слова Брахмачарии. Женька не пошевелился.

— Вот это правильно, — сказала женщина с девочкой на руках.

— Вы эгоист похлеще Соломина! — воскликнул Алигьери возмущенно.

— Вы лично — зажарили бы человека, чтобы разнообразить свое меню?! — с неожиданным гневом выкрикнул Брахмачария, резко повернувшись к нему, и ткнул в его сторону микрофоном. Тот отшатнулся. Брахмачария выждал несколько секунд, но ответа не дождался. — Тогда зачем же убеждаете нас это делать? Важнее человека ничего нет.

— Есть, — сказал старик с тростью. — Человечество.

— Может, хватит все же? — сказала Марина с нарастающим раздражением.

— Нет, пожалуйста, — умоляюще, как ребенок, выговорил Женька. — Мне надо…

— Вы правы, конечно, — после короткого раздумья ответил Брахмачария. — Но человечество состоит из людей. Два века лучшие люди человечества боролись за очеловечивание человечества, временами сталкиваясь с необходимостью убивать людей. Наконец, человечество становится человечным. Если вернемся теперь к прежней практике — грош нам всем цена, мы недостойны крови, которая была ради нас пролита. Грош нам цена.

— Это так, — проговорил молчавший до сих пор мужчина в черном комбинезоне. Молния комбинезона была расстегнута на груди; в левой руке мужчина держал черный шлем с голубым кругом на лбу — символ чистой Земли. — Гжесь Нгоро. Неотложная Экологическая помощь, Конго. Там очень непросто, вы знаете. — Он помедлил, затем решительно сказал: — Но просто никогда не будет. Нельзя оправдываться мыслью, что, пока трудно, можно все. Мол, потом, преодолев, отмоемся. Займемся собой. — Он покачал головой. — Не отмоемся. Беречь друг друга надо всегда, и особенно — именно когда трудно. Сломался человек — он уже не товарищ, не работник. Мы у себя это слишком хорошо знаем. — Он опять помедлил. — Я уж не говорю о том, что сломленные люди вообще никогда не выберутся из трудностей.

— Демагогия, — неуверенно сказал кто-то.

— Выключи. Я умоляю.

Женька не ответил. Тогда я с трудом встал — комната качалась, — подошел к экрану и переключил программу. Там тоже спорили, только другие люди, в другом месте. И я выключил. Изображение сломалось и померкло, стало очень тихо.

— Зачем ты? — спросил Женька после долгой паузы.

— Ты не догадываешься?

— Нет.

Там, на экране, люди решали, решать им за нас или нет. Впрочем, почему за нас? За Женьку. Он один. И в том мире, и в этом — он один-одинешенек. Я мельтешу тут, помогаю, возможно, ему даже кажется, что я действительно ему помогаю. Но он совсем один.

— Марина устала, — объяснил я.

Марина вскинула на меня удивленный взгляд. И тут же отвернулась, спрятала лицо.

— Будь человеком, — попросил я, — свари мне кофе, если у вас есть. Я зверски устал.

Женька вскочил.

— Сейчас, — сказал он, — момент.

Марина поднялась и безвольно последовала за ним.

Я ученый. Я знаю: нельзя заставить творить. Ни принуждением, ни болью, ни муками совести. Неужели Чарышев этого не понимает? Что за бессмыслица, ведь он сам — один из крупнейших экологов… Творчество — это бесшабашная уверенность, раскованность, свобода…

Я очнулся от гудка вызова. Дал контакт — на экране возник Абрахамс.

— Где учитель? — спросил он, увидев меня. Словно я и должен был быть здесь, в квартире Соломина. — Понимаете, что-то забрезжило… Мне необходимо поговорить. Мы не спали эти ночи, потому что… Будьте добры.

— Он не физик, — сказал я.

Абрахамс заморгал и судорожно улыбнулся.

— Я не могу в это поверить, — тихо ответил он.

— Энди, кофе готов! — раздался с кухни голос Женьки, и Абрахамс встрепенулся.

— Учитель! — крикнул он. — Доктор Соломин!

— Это Абрахамс? — шепотом спросил идущий мне навстречу Женька и отступил обратно в кухню, чтобы пропустить меня в дверь. Я кивнул. — Я его прогоню, — неуверенно пообещал он.

Мы остались с Мариной вдвоем.

Я вспомнил, как она потчевала меня в первое утро. Дурнота ненадолго отступила. Я ободряюще улыбнулся Марине, но она резко отвернулась, будто я ее оскорбил. Я взял чашку в обе руки и поднес к лицу. Кофе был горячий.

— Нам нужно было разойтись? — вдруг совсем беспомощно спросила она. Я не ответил. — Теперь ведь получается, что я во всем виновата, да?

— В чем во всем? Марина, — я засмеялся, — ну честное слово! Где криминал-то?

— В том, что он… перестал. — Она стиснула кулаки, на шее вспыхнули пятна. — Но он сам перестал, Энди! Сам! Сережке двух лет не исполнилось, я же помню тот вечер. Он сам сказал: все. Вылетал ресурс. Я поверить не могла, думала, это очередная хандра, у него бывает, когда что-то не получается. Я кричала ему: ты гений! — закричала она. — А он только хихикает, как нелепый мальчишка, целоваться лезет — неинтересно, говорит… вы, говорит, и так меня любите… Это — взрослый мужчина?!

— Да, глупо, — сказал я.

Когда мы вошли в комнату, Женька внимательно слушал Абрахамса, шустро работая на невесть откуда взявшемся карманном компьютере. Абрахамс увлеченно излагал. Женька вдруг сказал: «Ого!», и Абрахамс стал изгибаться и лезть из экрана, чтобы увидеть результат.

— Погодите, ребятки, сейчас, — пробормотал Женька, не оборачиваясь. На ощупь взял со стола одну из появившихся там толстых пожелтевших тетрадей с торчащими уголками вложенных листков и стал рыться в ней.

— А у меня тогда получилось… — бормотал Женька. — Сейчас, минутку. Я уж и не помню ни черта. У меня получалось… — Нашел, всмотрелся. — Нет, это все тоже плешь собачья… — Задумался. Абрахамс ждал. Ждали и мы. У Марины вздрагивали губы. — Вот что, — возвестил Женька наконец. — Плоский твой вакуум — конечно нелепо. Но формально все преобразования верны, так? Попробуй представить себе эту нелепость во плоти. Когда я был ученым, образность всегда помогала. Понял?

— Н-нет, — покачал головой Абрахамс.

— Вы просто устали, — нежно проговорил Женька, вдруг перейдя на «вы». — Имеется свертка по осям нашего пространства. Но это совсем не означает эн-мерной свертки. Вы же сами работали с подобными вещами, только по гравиполям. Покрутите оси!

У Абрахамса стала отвисать челюсть — ниже, ниже, — а потом он пробормотал едва слышно: «О Боже…» — и отключился.

Женька стоял будто остолбенев. Изумление на его лице сменялось каким-то смазанным, давно непривычным выражением гордости. Он высоко подпрыгнул в воздух, взмахнул ручищами и издал победный клич, восторженно хлопнув себя по голове ладонью и тетрадью.

— Работает! — заорал он. — Работает, Энди!

Я молчал. Стало очень тихо. Женька смотрел на нас, и во взгляде его гасло пламя. Тетрадь вдруг выпала из его руки, из нее порхнули десятки листов, и вдруг Женька швырнул компьютер в экран. Раздался пронзительный короткий звон, по поверхностному слою экрана брызнули серебряные трещины.

— Нет!!! — крикнул Женька. — Нет! Марина, все останется!

…Наступила ночь. Мы не разговаривали. Я боролся со сном, накатывавшим как обморок. Около полуночи Женька достал из какой-то коробки небольшое стереофото и протянул мне. «Посмотри. Он звонил с неделю назад, я снял с экрана. Ты ведь его так и не видел…» В голосе явно слышалось: и не увидишь. Я посмотрел. На фоне чахлого куста стоял длинный большеголовый парень в плавках и счастливо улыбался прямо мне. У его ног, выставив смешные, совсем еще девчачьи коленки, сидела девушка. Она завороженно глядела вверх, на Сережку, и ей не было дела до объектива. Она вся словно светилась. Мы еще повоюем, дружище, сказал я Сережке. «Отличный парень, — сказал я Женьке. — Очень на тебя похож. И девчонка мне жутко нравится. Красивая, даже завидно». Женька улыбнулся вымученно и благодарно. «Старый греховодник», — проговорил он. «Хотите есть, мальчишки? — спросила Марина. — Мы же не ужинали».

Я не вбил бы в себя ни кусочка, но только повел рукой в сторону Женьки: «Как хозяин». — «А что, — бесцветно согласился Женька, — это мысль…» Они ушли на кухню. Сначала там было тихо, только позвякивала посуда. Потом зазвучали приглушенные, сливающиеся голоса. Потом вышел Женька, сел напротив меня, а Марина тихо заплакала там, на кухне.

— Странно, — задумчиво проговорил Женька. — Все-таки, значит, я эту штуку раздолбал там… — Он вздохнул. — Могу…

— Прекрати.

— Нет, нет, я не жалею. Просто дьявольски сложная штука. И интересная. Очень здорово знать, что могу. Наверное, я все только для того и делаю: узнать, могу или нет.

— Можешь. Запомни. И успокойся. И езжай на свой атолл.

— Да, — ответил он почти шепотом. — Смотреть на небо и думать: я мог бы вернуть в небо чаек. Обрабатывать Маришкины черновики и думать: я мог бы вернуть в море рыб. И все время бояться — как бы не спровоцировать обратный переход. Опять — бояться, бояться…

Опять раздался вызов. Женька, глядя на меня, вопросительно поднял брови. Я пожал плечами. Он дал контакт.

Это был не Абрахамс. На экране возникли восемь человек — пятеро мужчин и три женщины. Всех их я видел впервые.

— Доктор Соломин, — нерешительно сказал один из них. — Мы… тут подумали…

— Мы — это физики Канберрского центра, — вставил другой.

— Да. Собственно, никакого предложения по сути у нас нет. Иначе мы обратились бы к доктору Абрахамсу…

— Да будет мямлить! — прервала одна из женщин. — Мы хотим вам сказать только, чтобы вы не обращали на нас внимания. В смысле — ни на кого. Справимся.

Все облегченно вздохнули.

— Вот именно! — воскликнул первый мужчина. — Не думайте об этом. Никакой опасности нет, и это просто свинство, что они… Наш округ уже направил протест в юридическую комиссию ООН. Пожалуйста, живите спокойно.

— Извините, что так бестактно вторглись, — робко попросила вторая женщина.

— Не волнуйтесь, — добавил третий мужчина. — Все будет хорошо.

Экран погас.

— Идем ужинать, — после долгого молчания сказал Женька.

Мы пошли ужинать. Едва мы вошли в кухню, Марина вышла, не глядя ни на меня, ни на мужа.

Мы не смогли есть. Молча сидели — каждый перед своей тарелкой, на которых остывала еда.

— Я ее теряю… — вдруг сказал Женька.

— Что?

— Она не понимает. А я смотрю на нее, и горло перехватывает: жива, жива… Она ведь не знает, что это — только… — Он беспомощно повел рукой, не зная, как сказать.

— Горло перехватывает. Ты же ходишь мимо, как чужой!

— Я глаз поднять не смею, мне страшно…

— Иди за ней, — прошипел я. — Быстро! Скажи, что она важнее всего!

Он замотал головой:

— Она не поверит.

— Она тебя любит.

— Она мне не верит.

— Она тебя любит.

— Не верит — и любит? Так не бывает.

— Все бывает. Иди!

— Разве меня можно любить…

— Ей хуже, чем всем нам. Не канючь!

И он пошел. Я включил окно. Сыпал косой осенний дождь. За сотни метров от меня, оглаживая слепые круглые крыши, шумный ветер нес острую мутную влагу. «Ну помоги же им! — закричала Марина за стеной. — Почему ты отнекиваешься? Почему повинуешься Энди? Чего он хочет, ты мне можешь сказать?!» Я стиснул голову руками и, ничего уже не слыша и почти не видя, пошел из квартиры вон.