ЗАЖЕГШИЙ СПИЧКУ

Ноябрь над городом распахнут, словно двери

в клубящийся котел дождей и синевы.

Когда неприбранные жесткие деревья

выпрастывают ветви из листвы,

лохмотья птичьих крыл полощутся за ними,

и оголенные сады въезжают в зиму,

как на грузовике везут вповалку мебель —

столь откровенно выворочен быт,

лишь кое-где подоткнутый рогожей,

и стульев ножки выпирают, будто рожки.

Вчерашней ночью возле ателье проката

мне показалось: я здесь жил когда-то.

Манившая меня издалека,

над ателье зеленая реклама

напоминала о квартире коммунальной,

о самодельной мебели, долгах,

о счастье безрассудном и непрочном.

Но я искал слова для осени и ночи.

Прохожий прикурил на лунном перекрестке,

где тени падали внахлестку, словно доски,

с paзлапистых безлиственных коряг.

Свет облизнул лицо с поспешностью собаки,

и рваной маской проявился лик во мраке —

неузнаваемо глубокий, точно мрак.

Переплетенье на лице темнот и бликов

перемешалось в густоте равновеликой.

Упрятанный в горсти, обычной спички блиц

открыл спокойствие раздумий непомерных

и одиночество, приравненное к смерти, —

изнанку, общую для миллионов лиц.

И три секунды жил осколок света,

мятущийся на деревянном стебельке,

зажатый в медной напросвет руке.

По каменному желобу проспекта

прохожий удалился, волоча

дым, словно плащ, свисающий с плеча.

Сегодня ночью прекратился листопад.

Добыча ветра копошится под ногами,

хитиновые желуди хрустят.

И кто-то высоко над нами спичку зажигает,

и озаряет до последнего листка

взаимодействие цепей тончайших.

Всеобщую проверку делает наладчик,

зажегший спичку, не имеющий лица.

А ночь колышется и раздувает жабры,

в глубоководном сне плывет громада-ночь.

Горит провал небес, как челюсти, разжатый.

До бездны звезд умом дотронуться невмочь.

“Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai per una selva oscura…”

Dante Alighieri

Однажды и я очутился в бору —

в миражном, еловом, бредовом ряду,

там снежные башни, крутясь на ветру,

как бледные боги, проселком бредут.

Я до середины прошел через слой,

где кружатся звезды гигантской юлой,

где нити белковые входят в зацеп

с началом цепи, обретенным в отце.

Я знаю, какой непомерной ценой

поплатится ставший ничем и никем,

а кубики грянут лавиной цветной

в проемы времен, грохоча о паркет,

и будет пылиться один под тахтой,

как память о папе, которого нет.

И все-таки – что я отвечу тебе,

когда мы восстанем при звуке трубы?

Что ветер снега завивает в столбы,

глухие, как бледные боги судьбы,

и что я когда-то, наверное, жил,

но только напрасно дудит на трубе

архангел, сплетенный из вздувшихся жил,

ведь я дотянуться уже не могу

печальной рукой до ладошки твоей

сквозь едкий, вихрящийся белый чугун

и цепкую нежность морозных ветвей.