Откровенный разговор

Откровенный разговор

Однажды мой старый знакомый, инженер, с которым я когда-то работал на заводе, пригласил побывать у него на даче. В Подмосковье снимал он две крохотные комнатёнки с открытой верандой, платил дачевладельцу весьма солидную сумму из своей зарплаты. Но ничего не поделаешь: семья, да и у самого здоровье неважное. Трудно в городе летом — душно. Каждому хочется вырваться на чистый воздух.

За чайным столом разговорились. Инженеру были знакомы мои книги и статьи, в которых затрагивались вопросы воспитания. Речь зашла о том, над чем я сейчас работаю. Сказал, что пишу роман о ближайшем коммунистическом будущем.

Собеседник хитро прищурился:

— О ближайшем? Значит, вы считаете, что мы скоро построим коммунизм?

Я сказал, что мне несколько непонятны его со мнения. Ведь когда у нас будет вполне реальная основа, материальная база для построения коммунизма, то…

Он досадливо отмахнулся.

— Но я ведь не об этом говорю. А сознание? А пережитки? А собственнические инстинкты? Вы же о них сами писали.

Видимо, эта тема всерьёз волновала моего собеседника, человека, далеко уже не молодого, хорошего коммуниста. Вырос он в потомственной рабочей семье, получил образование… Короче говоря, принадлежал к передовой части советской интеллигенции. Мне нравились его трезвые, свободные от педантизма суждения, и я с удовольствием продолжал разговор.

Он согласился со мной, что в сознании советского народа произошли огромные сдвиги, что коммунистические бригады — это уже не ростки будущего, а многообещающая новь, которая даст невиданный урожай. И с пережитками справимся… Что же касается инстинкта собственника, то, по мнению инженера, в своё время инстинкт этот совсем уже начал отмирать, а потом вдруг у некоторой части наших граждан проявился с новой силой.

— Вы думаете, я говорю о хозяевах этой дачи? — продолжал он, несколько снизив голос. — Построил её деятель бывшей промкооперации. На свои средства или государственные, это меня сейчас не интересует. Болезнью собственничества заразились многие. Даже те, от кого я никак не ожидал. Видите вот эти дачки. Их строили хозяева так называемого «коллективного сада» нашего завода. Сотни честных тружеников… Вот о них я беспокоюсь… Вы даже не представляете себе, к чему это может привести. Хотите с ними поговорить?

И тут же мой взволнованный собеседник потащил в гости к своему подчинённому и другу, старому мастеру-инструментальщику. Тот ещё не вышел на пенсию, но уже всё свободное время отдаёт своему саду.

Был тихий воскресный вечер. Мы шли дачным посёлком, потом через вырубленный, запущенный лесок, и, наконец, перед моими глазами выросли деревца и заборчики. Домики фанерные и тесовые, выкрашенные в тёмно-зелёную, коричневую, голубую, ядовито-розовую краску или просто вымазанные извёсткой, домики под разными крышами, от толевой до оцинкованной, как бы определяли необычный пейзаж «коллективного сада». Откуда-то тянется дымок, пахнет навозом, олифой, щами, слышится стук топора, звяканье вёдер и раздражённый женский крик.

Мне почему-то всё это напомнило страницу из жизни дореволюционной деревни, которую я знаю только по книгам. В ранней юности возле рабочих посёлков я видел такие же строеньица, загородки из ржавых листов, ящиков, проволоки… Столь странная картина мне показалась особенно неприглядной после того, как я выяснил, что рядом расположилось колхозное село. Новые добротные здания, водопровод, электричество… Свой клуб, школа, больница, ясли, спортплощадка…

— Ну, вот и пришли, — сказал инженер, открывая калитку. — Хозяин, принимай гостей.

Но хозяевам было не до гостей. Они все копались на огороде. Семилетняя худощавая девчушка с выступающими лопатками, с трудом поднимая лейку, поливала грядки. Другая, постарше, орудовала тяпкой. Старик и женщина, очевидно уже пенсионного возраста, переругиваясь между собой, тащили доверху гружённые носилки.

— Как вам нравится эта техника? — усмехнулся инженер. — А увидел бы здешний хозяин что-либо похожее на нашем заводском дворе, то потребовал бы протокол составить. Знаю я его, сколько раз он выступал, чтобы облегчили труд подсобниц.

Я познакомился с хозяином и его «подсобницами», которые, видимо, обрадовались передышке и поторопились переодеться.

Разговор явно не клеился. Хозяин всё время посматривал на свои измазанные землёй руки. Сквозь грязь проступали профессиональные мозоли лекальщика, привыкшего работать всякими тонкими инструментами, бархатными напильниками, микроскопическими надфилями. А сейчас, насколько я знал, эти руки освоили электроискровую обработку, ультразвук. Обшарпанная, с зазубринами лопата, которую мастер зажимал в коленях, казалась мне явным анахронизмом.

— Да что там в прятки играть! — вдруг повернул он разговор. — Совестно! Только не думайте, что я грязной работы гнушаюсь. Люблю земельку и радуюсь. А какой человек не любит? Вот и сад развёл. Приехали бы сюда весной. Цветёт, проклятый! Ну, да это вроде как не совсем подходяще: цветёт и вдруг «проклятый»? Но это не для красного словца. Думал я поначалу, что общими силами настоящий сад вырастим. Вроде как памятником останется он для нашей молодёжи. Приходите, мол, ребята, поглядите, на что ваши отцы были способны: и заводы строить, и сады растить… А потом…

Он сокрушённо покачал головой. Я хотел его ободрить и подсказал:

— А потом так и получится. Будут сюда приходить ваши заводские комсомольцы, пионеры… Все, кому хочется отдохнуть здесь под яблонями, полюбоваться, придут…

Старый мастер резко меня перебил:

— Придут? А заборы на что? Да во мне такая зараза сидит, что ежели я раньше чёрного слова никогда не употреблял, то теперь и шугануть могу. Сын мой, комсомолец, работает в бригаде коммунистического труда, парень душевный, отца, мать уважает. А сейчас вроде и уважать перестал. Ты, говорит, мне жизнь дал, на путь наставил… Гордость я рабочую почувствовал. А сам куда заворачиваешь?

В словах рассказчика было столько горечи, что я опять поспешил его успокоить, сказал, что сын его преувеличивает, никакой особой беды нет, если после трудового дня человек покопается в земле, коли это ему нравится. И вполне естественно, он должен заботиться, чтобы труд его не пропал даром.

— Вот и я так же думал, пока зараза в меня не вселилась. А сын спрашивает: «Ты кто? Советский рабочий или самый отсталый крестьянин прошлого века? У колхозников, как и полагается, общая земля, многие из них отказываются от приусадебных участков, хотят быть сельскохозяйственными рабочими и чтобы трудодни оплачивались деньгами, а не картошкой. Пашут они тракторами, а ты лопатой ковыряешь. Смотреть совестно».

— Нет, ты погоди, — вмешался до этого молчавший инженер. — Парень твой на главное упирал. На психологию. Говорит, что изменения наблюдаются.

— А я почём знаю? Жалуется, что сестёр его в батрачек превратил… Наёмным трудом пользуюсь. Городит неизвестно что…

Инженер, скупо улыбнувшись, взял лопату и сунул её под скамейку.

— Ну, а если вдуматься по существу, то ведь правда на его стороне. Дочка твоя младшая только в этом году в школу пойдёт. Ей бы в куклы играть, а она вёдра таскает. Физкультура, говоришь, отдых? Ты бы хоть врачей спросил. И насчёт наёмного труда тоже справедливо. Весной нанимал то ли сторожиху помогать, то ли ещё кого. Нанимал ведь, признайся?

— Пора больно горячая. Одни не могли управиться.

— В том-то и дело, — с издёвкой заговорил инженер. — А скажи, пожалуйста, зачем тебе такая прорва земли, коли не можешь её обрабатывать? Но главный довод я приберёг напоследок. Не ты ли мне хвастался, что только одной клубники сотню килограммов собрал. А смородины? А яблок? Картошка молодая тоже в цене. Неужели всё сами поели?

Мастер угрюмо потупился.

— Сколько дали земли, столько и взял. Другие побольше имеют, да ещё у соседей норовят кусок оттяпать. Насчёт ягод тоже скажу. Разве можно добру пропадать? Продавали, конечно. Все так делают… Ведь собственные труды вложены. Дача, она тоже расходов требует. Откуда же деньги брать? И не мытарь ты меня, пожалуйста, — рассердился он. — Лучше скажи, как быть? Сам ведь понимаю, что творится неладное…