Ничего не меняется
Ничего не меняется
С кем ни поговори – все твердят о возвращении СССР. С тоской или с пионерской улыбкой. Да я и сам (мне казалось) видел признаки этого возвращения. А 10 июня этого года прозрел: не СССР.
Я люблю кататься на роликах и катаюсь.
И 10 июня я летел на них через Троицкий мост и Дворцовую площадь на Стрелку Васильевского острова, где когда-то собирался умирать Иосиф Бродский, но с которого я рассчитывал вернуться живым.
Стоял прекрасный воскресный вечер; набережные были полны публики; над Невой вздувались паруса; играла музыка и били фонтаны – в общем, империя праздничным днем. Кататься в толпе, замечу, не очень удобно, но тут уж без выбора. Второй год любимое место питерских роллерблейдеров, памятник архитектуры Кировский стадион сносится ради строительства нового стадиона. Сторонники проекта упирают на то, что новый проект будет шедевром технической мысли Кисе Курокавы, а скептики утверждают, что единственный смысл разрушения старого – в освоении средств, и что японца Курокаву позвали ради прикрытия, как звали до этого ради неосуществленного строительства Мариинского театра Доминика Перро: прозрев, и Перро, и Курокава из России бежали.
Но это так, к слову. Я же летел по праздничной картинке империи, счастливый, как бог, и соблазнительный, как дьявол; свернув с Биржевого моста на Кронверкскую протоку, улыбнулся обильно толпившейся милиции, ни на секунду не задумавшись, имеет ли милиция отношение ко мне. В ушах были наушники от плеера, губы у стражей беззвучно шевелились; я их строй проскочил за секунду. То, что они меня собираются бить, я понял позже, когда сквозь музыку услышал свистки и меня, догнав, схватили откуда-то сбоку.
Схвативших было трое. Они являли, с поправкой на время, троицу Никулин-Вицин-Моргунов. Бить меня собирался толстозадый ментяра, в руку вцепился мертворожденный сержант-женщина, рядом мялся кривобокий и кривозубый подросток-курсант, с болтавшейся в ступе воротничка шейкой. Такие обычно растут в деревнях в самых убогих хатах: они, мечтая о выходе в люди, карьеру делают не через курсы комбайнеров, а через школу милиции, со временем эволюционируя в толстозадых ментяр.
Вот представьте, любезный читатель, что это вы летите с насыщенной эндорфинами кровью по прекраснейшему в мире виду, а вас хватают и собираются бить. Я, конечно, не знаю, что вы при этом думаете, но я лично испытал мысль из числа двойных, хорошо описанных Достоевским в «Братьях Карамазовых».
Первая мысль была, что 10 июня в Петербурге завершается Международный экономический форум, и, следовательно, сановники с форума изволят откушивать в плавучем ресторане «Летучий голландец», жандармы же их охраняют, перекрыв все дороги вокруг, дабы подлая чернь, вроде меня, не нарушала покой.
Вторая же мысль состояла в том, что я отчетливо, почти на физиологическом уровне вдруг понял, почему Вера Засулич стреляла в Трепова, Степан Халтурин готовил убийство Александра II, а Александр Ульянов – Александра III. Более того, в эту секунду я в некотором смысле стал одновременно Засулич, Халтуриным и Ульяновым-старшим (получается, меня правильно схватили).
А третьей одновременной мыслью, не описанной Достоевским, но несомненно распускавшейся в моем воспаленном мозгу, была та, что сегодня Россия в своем развитии вернулась вовсе не в СССР, то есть в странную и чуждую русскому духу утопию, где милиция охраняла народ, а не бар от народа. Мы вернулись к нормальной, естественной и единственно возможной форме существования страны, дихотомия которой выражена формулой: «здесь барство дикое и рабство тощее», а также «страна рабов, страна господ».
Более того: никогда, ни в какие времена жизнь у нас, в России, другой не была – и, подозреваю, никогда другой и не будет. Про «возвращение в СССР» мы же твердим, будучи сбиты с панталыку формой, вроде советских песен или советских названий: на самом же деле, милиция (слово, подразумевающее в противовес полиции народность) – она никакая не милиция, а жандармерия: в той степени, в какой ОМОН – это не особый милицейский отряд, а казаки с нагайками (то-то ряженое казачество так добивается прав ОМОНа!).
Хотите понять, что сегодня в стране происходит? Проводите параллель не с правлением Брежнева, а, условно, Николая Второго, тем более, его управленческие таланты, на мой невзыскательный вкус, равны менеджерским талантам Владимира Путина. В стране есть две группы: баре и быдло, между ними мятущаяся прослойка напрасно сочувствующих быдлу интеллигентов, вчерашних разночинцев. Невиданный экономический подъем подогревает сочувствие, усиливает социальные сдвиги и порождает революционные ожидания, то есть разговоры, что деление на тиранов и рабов несправедливо и надо это дело, на европейский манер, прекратить. Вот, 9 января (ну, или какого-то там мая) в Петербурге прошел мирный «Марш несогласных», который казачество покрошило. Шествие, как полагает государь император, было устроено на деньги германских агентов, которым выгодно ослабление российской империи, и Каспаров – немецкий шпион и агент. Что, я что-то не так описал?
Между тем деление на бар и быдло – не столько требующая разрешения несправедливость, сколько симбиоз, существовавший, повторяю, во все времена и являющийся сущностью русскости.
Если в Европе в Средние века стеной обносили города, страхуя от разорения не только барона с вассалами, но и свободных ремесленников, составляющих основу городов, то в России кремли защищали лишь бояр да попов, оставляя подлый люд в чистом поле под ударами (подлый люд, несмотря на это, яростно защищал именно кремль, а не свои дома: к вопросу о симбиозе). В Европе социальные потрясения означали смены социальных устройств (начиная с голландской революции 1566-го), а в России – лишь смену элит, причем борьба во имя справедливости приводила только к репрессиям: вспомните декабристов. У нас такая страна, и другой она быть может, либо лишившись русского населения, либо перестав быть Россией – что, в сущности, одно и то же, и что есть крайне интересный проект, но пока не о нем.
Сейчас же хочу поделиться тремя простенькими соображениями.
Первое: в российской жизни не надо ничего принципиально менять (да-да, я понимаю, что Сурков этой идее рукоплещет, но он, возможно, рукоплещет и в театре – это ж не повод, чтобы не идти на спектакль). Сочувствие униженным и оскорбленным – доброе чувство, но не повод, чтобы приводить их во власть. Представьте, что оппозиция победила и что Касьянов – премьер, а Немцов – президент. Оба будут гонять по Кутузовскому с мигалками: собственно, оба уже и гоняли. Среди оппозиции особняком только Лимонов и Каспаров, первый из которых натуральный Бакунин, а второй – не столько агент Европы, сколько либеральствующий барин, эдакий Некрасов: немножко попашет – попишет стихи. В единственном удавшемся случае построение нового социального строя в России привело к тирании столь кровавой и мерзкой, что померкла Ходынка. СССР стал более-менее терпим, лишь когда обрел привычное деление на номенклатуру и совков, чему совки в массе были только рады. То есть, еще раз: любые изменения в России – это изменения не социального строя, а внутри строя. Из грязи можно попасть в князи (или в мрази, что обычно одно и то же): история дает массу примеров, взять хоть Меншикова. Хотя можно, не рассчитав силы, из князи попасть в грязи: привет Ходорковскому, который, наверное, не раз пытался припомнить, чем закончилось житие Меншикова в Березове.
Второе: тем, кому мерзки оба клана, остается возможность побыть пресловутой прослойкой, причем не без комфорта, имея доход выше раба, но не имея политических рисков бар: надо только держать баланс. Кажется, именно это и имел в виду империалист Дима Быков, сказав как-то, что любит империю за возможность спрятаться в ее складках (ну да, в прозрачной демократии не спрячешься). И кто бы сказал, что пышущий жаром Быков, эдакий Алексей Толстой нашего времени, некомфортно живет?
Третье: надо получать удовольствие от восстанавливаемой связи времен, о которой так грезила интеллигенция во времена СССР. От созерцания картины Руси и России, воссоздающейся на глазах. Ну да, квартал под Мариинский театр снесли, а театр не построили; ну да, небоскреб «Газпрома» убьет небесную линию Петербурга. Но Николай Второй вообще планировал снести часть петербургского центра под строительство «возвышенного метро» (представляете Северную Венецию с сабвэем?) Не нравится ста сорокаметровый небоскреб? – не надо участвовать в его строительстве и надо терпеливо ждать, пока средства на зачистку района под стройку будут освоены; тогда там вместо газпромовского гиганта возведут квартал элитного жилья. Что же до справедливости, то в Петербурге в 1913-м году судили группу строительных подрядчиков, наворовавшихся на двухсотлетии города: время ускорилось, и нам, возможно, надлежит ждать не 2013-го, а всего лишь 2008-го.
Зато оглянитесь по сторонам: нынешний переход России на дореволюционные рельсы делает ясными многие прежде туманные картины: мечта историка! Как пел Окуджава, «а прошлое яснее и ясней». Вот я долго не мог понять, как после революции народ-богоносец мог крушить храмы и допускать расстрелы попов – а теперь, после попыток ввести основы православия в школах, после пасхальных служб со словами: «Дорогой Владимир Владимирович», очень даже пониманию. Потому что православие в России есть не вера в бога, а вера в русское – с барством и рабством – устройство жизни. Исчезнет устройство – рухнет и православие, сохранившись на уровне кружка ревнителей старины. Сегодня вообще очень понятно, откуда взялась революционная ситуация в России в 1905-м и в 1917-м. Понятно, например, почему Морозову давали заигрывать с революционерами: просто его не успели отправить, отобрав собственность, в Краснокаменск.
Конечно, общественное устройство по принципу «барство-рабство» есть вещь опасная в том смысле, что постоянно провоцирует смену элит: шантрапа, пробравшись во власть, хамеет и перестает ощущать запросы толпы. Но с другой стороны, хамство – это глубинный настрой толпы: какой обладатель на последние деньги купленного «жигуленка» не мечтает на джипе сгонять с дороги тех, кто на «Жигулях»? И значит, мягкая смена элит успокаивает толпу, в отличие от революции – а мягкая смена элит скоро нам предстоит.
Здесь бы я и поставил точку рассуждением о приоритете эволюции над революцией, тем самым превращая письмо ученым соседям в некотором роде в письмо Булгакова товарищу Сталину, но есть еще одно соображение, касающееся поведения той самой укрывшейся в складках империи прослойки, к которой я сам принадлежу – и, подозреваю, к которой принадлежит немало читателей «Огонька».
Во-первых, хватит иллюзий по поводу альтернативных – европейских, американских, протестантских, азиатских, китайских – путей России. Быть русским – это значит принимать как данность барскорабство. Кто это принимает – тот и русский, будь то гастарбайтер, подставляющий выю под строительное ярмо, или атомный православный, своими хоругвями, как отмычкой, отворяющий дверь во власть. А кто не принимает – тот эмигрирует в мир с иным устройством жизни (горькая правда в том, что большинство российских фрондеров просто боится или не может в этом ином мире с тем же комфортом существовать: в России мыслящий класс во многом кайфует именно от того, что не причастен ни к тупости черни, ни к мерзости власти).
А во-вторых, прослойке пора определяться с правилами и параметрами своего прослоечного существования. Иначе получится, как с милым и тонким что-где-когдашником Михаилом Барщевским, который, придя работать во власть, тут же нацепил наличный «Мерседес» хамскую «мигалку», хотя его не принуждали.
Никто не мешает сегодня внутри своего кондоминиума, своего дома, своего подъезда, своего двора жить абсолютно европейским укладом, – то есть в равенстве, справедливости, законности и чистоте. Как, собственно, никто не мешал и до революции, когда ходили в галошах и не воровали галошных стоек из Калабуховского дома. У меня есть подозрение, что именно этот стиль жизни внутри образованного (но не являющегося властью) класса до революции и создает у нас теперь иллюзию дореволюционной России как европейской державы.
И еще одно: с властью можно сотрудничать тогда, когда сотрудничество не подло (читает же профессура в госуниверситетах лекции за мизерную плату). И нельзя сотрудничать – ни за какие деньги – когда это сотрудничество подло. Нельзя работать на пропагандистской программе даже звукорежиссером, нельзя участвовать в строительстве небоскребов в Петербурге даже инженером, нельзя участвовать в экономическом форуме, ради которого перекрывают движение в городе (но в лондонском форуме – можно). Как видите, даже краткого списка запретов достаточно, чтобы убедиться, что миссия мыслящего тростника настолько сложна, что революционное физическое устранение градоначальника на этом фоне выглядит соблазнительно легко.
Но быть Верой Засулич – тоже нельзя. Нужно попросту милиционеров (не говоря уж про градоначальников) на своих роликах объезжать за километр.
И, Сурков, довольно аплодировать: это не вода на вашу мельницу, это просто вода.
2007
Данный текст является ознакомительным фрагментом.