Ничего не меняется

Ничего не меняется

Когда ты не почетный гость питерского экономического форума, а просто питерец, и к тому же на роликах, некоторые обстоятельства этого праздника выглядят совсем по-другому

Я люблю кататься на роликах и катаюсь. Это не к теме, а к началу сюжета. 10 июня я летел через Троицкий мост и Дворцовую площадь на Стрелку Васильевского острова, где когда-то собирался умирать Иосиф Бродский, но я-то рассчитывал вернуться живым.

Стоял прекрасный воскресный вечер; набережные были полны публики; над Невой вздувались паруса; играла музыка, и били фонтаны — в общем, империя праздничным днем. Кататься в толпе, замечу, не очень удобно, но тут уж без выбора. Второй год любимое место питерских роллерблейдеров, памятник архитектуры — кировский стадион, сносится ради строительства нового стадиона. Сторонники проекта упирают на то, что новый проект будет шедевром технической мысли Кисе Курокавы, а скептики утверждают, что единственный смысл разрушения старого — в освоении средств, которые на нулевом цикле осваивать особенно легко, строить же никто ничего не собирается.

Но это так, к слову. Я же летел по праздничной картинке империи, счастливый, как бог, и прекрасный, как дьявол; свернув с Биржевого моста на Кронверкскую протоку, улыбнулся обильно толпившейся милиции, ни на секунду не задумавшись, имеет ли милиция отношение ко мне. В ушах играла музыка, губы у стражей беззвучно шевелились; я их строй проскочил за секунду. То, что они меня собираются бить, я понял позже, когда сквозь музыку услышал свистки, и меня, догнав, схватили откуда-то сбоку.

Схвативших было трое. Они являли, с поправкой на время, троицу Никулин-Вицин-Моргунов. Бить меня собирался толстозадый, в руку вцепился мертворожденный сержант-женщина, рядом мялся кривобокий и кривозубый подросток с болтавшейся в ступе воротничка шейкой.

Вот представьте, любезные читатели, что это вы летите с насыщенной эндорфинами кровью по прекраснейшему в мире виду, а вас хватают и собираются бить. Я, конечно, не знаю, что вы при этом думаете, но лично испытал мысль из числа двойных, хорошо описанных Достоевским в «Братьях Карамазовых».

Первая мысль была, что 10 июня в Петербурге завершается Международный экономический форум, и, следовательно, сановники с форума изволят откушивать у Петропавловской крепости, служивые же их охраняют, перекрыв все дороги вокруг, дабы подлая чернь, вроде меня, не нарушала покой.

Вторая же одновременная мысль состояла в том, что я отчетливо, почти на физиологическом уровне вдруг понял, почему Вера Засулич стреляла в Трепова, Степан Халтурин готовил убийство Александра II, а Александр Ульянов — Александра III.

А третьей одновременной мыслью, не описанной Достоевским, но, несомненно, распускавшейся в моем воспаленном мозгу, была та, что сегодня Россия в своем развитии вернулась вовсе не в СССР. Мы вернулись к нормальной, естественной и единственно возможной форме существования страны, дихотомия которой выражена формулой «здесь барство дикое и рабство тощее», продолжите ряд сами.

Более того: никогда, ни в какие времена жизнь у нас, в России, другой не была и, подозреваю, никогда другой и не будет. Про «возвращение в СССР» мы же твердим, будучи сбиты с панталыку формой, формальностями вроде советских песен или советских названий: на самом же деле милиция (слово, подразумевающее в противовес полиции народность) — она никакая не милиция, а как раз полиция и есть.

Хотите понять, что сегодня в стране происходит? Проводите параллель не с правлением Брежнева, а, условно, Николая II, тем более что его управленческие таланты, на мой невзыскательный вкус, были повыше талантов Леонида Ильича. В стране (между 10 процентами богатых и 35 процентами беднейших) — мятущаяся прослойка напрасно сочувствующих быдлу интеллигентов, вчерашних разночинцев. Невиданный экономический подъем подогревает сочувствие, усиливает социальные сдвиги и порождает революционные ожидания, сводящиеся к тому, что деление на тиранов и рабов несправедливо и надо это дело на европейский манер прекратить.

Между тем деление на бар и быдло — не столько требующая разрешения несправедливость, сколько симбиоз, существовавший, повторяю, всегда, во все времена и являющийся сущностью русскости.

Если в Европе в Средние века стеной обносили города, страхуя от разорения не только барона с вассалами, но и свободных ремесленников, составлявших основу городов, то в России кремли защищали лишь бояр да попов, оставляя подлый люд в чистом поле под ударами пришельцев (подлый люд, несмотря на это, яростно защищал именно кремль, а не свои дома: это к вопросу о симбиозе). В Европе социальные потрясения означали смену устройств (начиная с голландской революции 1568-го), а в России — лишь смену элит, причем борьба во имя справедливости приводила только к репрессиям: вспомните декабристов. У нас, повторяю, такая страна, и другой она может быть либо лишившись населения, либо перестав быть Россией — что, в сущности, одно и то же.

Из вывода, состоящего в неизменности российского устройства, хочу поделиться тремя простенькими соображениями.

Первое: в российской жизни не надо ничего принципиально менять. Сочувствие униженным и оскорбленным — доброе чувство, но не повод, чтобы приводить их во власть. Представьте, что оппозиция победила и что Касьянов — премьер, а Каспаров — президент. Оба будут гонять по Новому Арбату с мигалками: собственно, один уже и гонял.

В единственном удавшемся случае построение нового социального строя в России привело к тирании столь кровавой и мерзкой, что померкла Ходынка. СССР, обратите внимание, был более или менее терпим, лишь когда обрел привычное деление на номенклатуру и совков, чему, по-моему, совки в массе были только рады.

Второе. Тем, кому не хочется ни в один из кланов, остается возможность побыть пресловутой прослойкой, причем не без комфорта, имея доход выше быдла, но не имея политических рисков барства: надо только держать баланс.

Третье. Надо получать удовольствие от восстанавливаемой связи времен, о которой так грезила интеллигенция во времена СССР. Повторяю: не свергать и не призывать к свержению, а именно получать удовольствие от созерцания картины Руси и России, воссоздающейся на глазах. Ну да, квартал под Мариинский театр снесли, а театр не построили; ну да, небоскреб «Газпрома» убьет небесную линию Петербурга. Но Николай II вообще планировал снести часть центра под строительство «возвышенного метро» (представляете Санкт-Петербург с сабвеем?). Не нравится 140-метровый небоскреб? Не надо участвовать в его строительстве и терпеливо ждать, когда средства на зачистку района под стройку будут освоены; тогда там вместо газпромовского гиганта возведут квартал нормальной этажности элитного жилья. В России воруют, как точно заметила Великая Екатерина, оттого, что «человек по природе своей слаб и несовершенен»: фаворитов при ней было не счесть и воровали они немерено, однако ж Екатерина осталось Великой.

Нынешний переход России на дореволюционные рельсы делает ясными многие прежде невнятные явления: мечта историка! Как пел Окуджава, «а прошлое ясней и ясней». Вот, скажем, я долго не мог понять, как после революции народ-богоносец мог крушить храмы и допускать расстрелы попов, а теперь, после попыток ввести основы православия в школах, после пасхальных служб, начинающихся словами «дорогой Владимир Владимирович», очень даже понимаю. Потому что православие в России есть не вера в Бога, а вера в отечественное — с барством и рабством — устройство жизни. Исчезнет устройство — и православие сохранится на уровне кружка ревнителей старины. Сегодня вообще очень понятно, откуда взялось, как нарастало и как поддерживалась сочувствующими революционная ситуация в России в 1905-м и в 1917-м. Понятно, например, почему какому-нибудь Морозову давали заигрывать с революционерами: просто его не успели отправить, отобрав собственность, в Краснокаменск.

Конечно, общественное устройство по принципу «барство-рабство» есть вещь опасная в том смысле, что постоянно провоцирует смену элит: шантрапа, пробравшись во власть, мгновенно хамеет и перестает ощущать запросы толпы, теряя с ней связь. Но с другой стороны, хамство — это глубинный настрой толпы: какой обладатель на последние деньги купленного «жигуленка» не мечтает на джипе сгонять с дороги всех, кто посмел усомниться в его барской крутизне? И, значит, мягкая смена элит успокаивает толпу, в отличие от революции — а мягкая смена элит скоро нам предстоит.

Здесь бы я и поставил точку рассуждениям о приоритете эволюции над революцией, но есть еще одно соображение.

Во-первых, хватит иллюзий по поводу альтернативных — европейских, американских, протестантских, азиатских, китайских — путей России. Быть русским — это значит принимать как данность барскорабство. Кто это принимает — тот и русский, будь то таджикский рабочий, подставляющий выю под строительное ярмо, или атомный православный, своими хоругвями, как отмычкой, отворяющий дверь во власть. А кто не принимает — тот эмигрирует в мир с иным устройством жизни (горькая правда в том, что большинство российских фрондеров попросту боится или не может в этом ином мире с тем же даже не материальным, а душевным комфортом существовать: в России мыслящий класс во многом кайфует именно оттого, что не причастен ни к тупости черни, ни к коррупции власти).

А во-вторых, прослойке пора определяться с правилами и параметрами своего прослоечного существования. В конце концов милый и тонкий собеседник, человек принципов и образования, сразу после разговора с тобой отправляющийся вещать с экрана гостелевидения или, допустим, швыряющий окурок из окна машины, разрушает всю иллюзию прослоечной чистоты. Да что окурок — я был сильно потрясен, увидев, как милый и тонкий что-где-когдашник, придя работать во власть, тут же нацепил на машину мигалку: се многих путь. Его, что — принуждали?

Никто не мешает сегодня внутри своего кондоминиума, своего дома, своего подъезда, своего двора жить абсолютно европейским укладом, то есть в равенстве, справедливости, законности и чистоте. Как, собственно, никто не мешал и до революции. У меня даже есть подозрение, что именно этот стиль жизни внутри образованного (но не являющегося властью) класса до революции и создает у нас теперь иллюзию дореволюционной России как европейской державы.

И еще одно: с властью можно сотрудничать тогда, когда сотрудничество не подло (и тогда можно сотрудничать даже забесплатно, как и поступает, например, сейчас любимая студентами безумная профессура за абсолютно мизерный оклад). И нельзя сотрудничать — ни за какие деньги, — когда это сотрудничество подло. Этот выбор делает миссию мыслящего тростника настолько сложной, что решение о революционном физическом устранении градоначальника на этом фоне выглядит соблазнительно легко.

Но быть Верой Засулич тоже нельзя. Нужно попросту милиционеров (не говоря уж про градоначальников) на своих роликах объезжать за километр.