Россия просит цензуры

Россия просит цензуры

В России пока что действует та цензура, что с приставкой само-. Но не сомневаюсь, что и обычная скоро появится.

Из недавнего прошлого, которое я прежде наивно считал коммунистическим, а теперь полагаю чиновным, канцелярским, – российский народ вынес одну примечательную привычку.

Привычка состоит в том, чтобы ко всему дурному в жизни подходить с двумя вопросами: «Кто виноват?» и «Что делать?». Предполагается, что во всякой гадости есть виновный, подлежащий наказанию, а во всякой системе – возможность изменения. И что если переписать законы, подрегулировать что-то в функционировании государства – то и гадостей никто совершить не сможет.

В некоторых случаях этот подход срабатывает, но когда применяется ко всему подряд, без разбора – тут, конечно, ситуации образуются совершенно удивительные в этой вот вульгарной бюрократичности и полном игнорировании кипящей непостижимости бытия.

Нет, серьезно: я убежден, что случись, скажем, камню из космоса попасть в мирную избу и покалечить ее обитателей (а недавно, помните, роль небесной пращи могла сыграть станция «Мир») – как тут же пойдет поиск виновных. Ракетно-космические войска, Академия наук, евреи, американцы, местные власти – словом, кто-то за небесный промысел должен ответить. А затем будет спущен циркуляр: запретить постройку домов без согласования с обсерваторией. Ну, а дальше случится известно что: очереди к астрономам, взятки, фирмы-посредники, контроль за посредниками и взятки среди контролеров… Тьфу.

Ну, а теперь – грустная история семьи Тригоровских.

Жила-была в этой семье девочка Лена, прелестное существо невинных лет (фамилию семьи я на всякий случай изменил). И вот однажды она взяла в школьной библиотеке книгу Дмитрия Емца «Гроб на колесиках». Не знаю, что ее подвигло. Возможно, она слыхала, что Емец – это создатель книг о Тане Гроттер, нашего ответа Гарри Поттеру, а возможно, резонно сочла, что «Гроб на колесиках» – это книга страшилок, которыми дети любят друг друга пугать.

Сразу скажу, что, с моей точки зрения, Дмитрий Емец напугать своей книгой никого не в силах, кроме ревнителей богатств русского языка (цитата: «Что касается моего среднего братца Утопленника, то он подвергся нападению Полосатых носков. С носками-то он справился, но они позвали на помощь Карябалу. В результате Утопленник теперь выглядит очень скверно, даже хуже Двуголовика»). То есть читать как-то тянет не очень. Но девочка Лена прочла. И отъехала своим сознанием туда, откуда приезжает гроб на колесиках. Она начала рисовать исключительно гробы, кресты, могилы, вообще все то, что обычные дети редко рисуют – и загремела, наконец, в соответствующую клинику.

Я специалист по детской психике небольшой: психотерапевт Александр Теслер, академик РАМН, уверял, что от одной книжки такого случиться не могло, что книжка могла в худшем случае сыграть роль детонатора при заряде, который отнюдь не книжкой был заложен. Но мама девочки Лены решила по-другому.

Она задала два вековечных русских вопроса, а к поискам ответа привлекла юриста, который, поразмыслив, сказал, что виноват, пожалуй, не писатель, и даже не издатель, а школьный библиотекарь, поместивший такую книгу в хранилище.

И начал составлять соответствующий иск, который, когда вы будете читать этот номер, возможно, уже будет подан в суд.

А на досудебном этапе история стала достоянием программы «Времячко» на ТВЦентре, к которой я имею отношение в качестве одного из ведущих.

«Времячко» пригласило в студию все могущие пролить свет на историю стороны – маму, адвоката, детского психолога, даже представителя, если не ошибаюсь, библиотечного коллектора (представители школы прийти отказались), и устроило перекрестный допрос.

Вы представляете, как это в эфире происходит: вот вам аргументы, теперь вы нам свои факты.

И когда страсти вскипели, как вскипает кофе в джезве, готовясь сбежать, я задал присутствующим в студии зрителям провокационный – то есть дурацкий, но резонный – вопрос: ребята, а может, надо просто ввести цензуру?

И публика, собравшаяся на прямой эфир с бору по сосенке, а потому обычно раскалывающаяся в своих оценках, вдруг выдохнула хором: надддаааа!

Еще не веря своим ушам, я попросил по вопросу о цензуре проголосовать. Кто за? – Лес рук. Кто против – ни одного, как на выборах Туркмен-баши. Все за: и молодые, и старики; и в шиньонах, и со стрижкой под «ноль»; и в очках, и в наколках.

Кто-то из моих коллег робко заметил, что, мол, не надо с водой-то ребенка! – но был смят единодушием зала. Люди хотели, чтобы их свободу выбора ограничили, и с радостью сбрасывали с себя груз выбора. Полагаю, не хотели слышать неприятный ответ на вопрос «Кто виноват?» – «Это я сам виноват! Это я не интересовался, как растут и что читают мои дети, мне было проще откупаться от них деньгами, игрушками, компьютером». Или даже еще более ужасный ответ: «Никто не виноват. Так случилось. И так будет всегда, потому что мораль, и, следовательно, вина существует лишь среди людей, а в мироздании никакой морали нет, и виновных искать бессмысленно, и остается страдать – в том числе оттого, что сделать ничего нельзя. Таков наш скорбный удел».

Но нет, такие мысли ни в единую голову не приходили. Мысль вообще есть работа души, а душа для сегодняшней России – понятие старорежимное. Есть добрый царь, он все решит за нас; есть злые чиновники, которые всю его мудрость изгадят и сделают плохо – и должна быть цензура, которую следует передать в руки все тех же чиновников, ибо есть надежда, что добрый царь их вразумит.

Для надежды – в отличие от мысли и чувства – никакой работы души не требуется. Она – наш компас земной, данный в ощущениях априори, как стрелке компаса даны магнитные поля.

И вот увидев все это дело, я по-настоящему испугался. Потому что, простите мне пафос, который всего лишь оценка в ее предельном выражении, состояние нравов у нас ныне ниже воды в унитазе.

Состояние нравов в современной России вообще определяется тем, что исключительно деньги и производное от них важны и что ради материального дохода можно пожертвовать всем, что есть нематериальное, включая свободу выбора, свободу слова, свободу шутки, свободу иронии, свободу чувства, наконец.

Какие тут шутки – вон, на концерте канала «Культура» актеру Михаилу Козакову не дали прочесть басню Крылова «Пестрые овцы», усмотрев в образе Льва, приставившего волков присматривать за овцами, намек на Сами-Знаете-Кого (то ли еще было бы, когда б Козаков решился прочесть «Тараканище»?!).

Я не знаю, сформулированы ли запреты официально сверху (ну да, мне говорили, что ни на одном телеканале больше нельзя давать слово Владимиру Рыжкову и Дмитрию Рогозину), но у меня впечатление, что запреты «снизу» формируются на опережение.

Мы на всякий случай заранее затыкаем себе рот, потому как рот нам дан не для того, чтобы им говорить, а для того, чтобы им жрать.

И добро бы дело шло о страхе серьезного наказания – то есть тюрьмы или сумы, – но нет, речь всего лишь о возможном понижении текущего потребления. О понижении, условно говоря, класса автомобиля.

То, что расплатой за самоцензуру может быть стыд, никого не заботит – какой стыд, если есть деньги. Посмотрите, что произошло со всей некогда блистательной командой НТВ: 99 % из них ради денег (это называется «верностью профессии») согласилось заниматься тем, что раньше в открытую презирали. О господи, чем сегодня они занимаются?! Женя Ревенко, бывший юноша бледный со взором горящим, ушел в пресс-службу правительства, и, когда я однажды попросил его что-то из правительственных дел прокомментировать в эфире, получил через секретаря: «Евгений передает привет, но говорит, что в его задачу освещение работы правительства не входит».

Будем надеяться, секретарь что-то напутала – иначе лучше бы Ревенко умер молодым, как он, собственно, профессионально и умер, как там профессионально умерли все, не осталось даже блокадной Тани Савичевой, не осталось никого, ни в подчиненных, ни в начальниках, ни на одном центральном канале. Константин Эрнст, когда-то снимавший такие нежные, такие завораживающие фильмы про карнавал смерти в Венеции, над которыми я, человек несентиментальный, рыдал – он теперь делает такой Первый канал, что даже несентиментального меня вгоняет в краску.

Эрнсту – ему что, расстрел грозил?! Полагаю, в худшем случае – комфортное дауншифтерство, производство докфильмов и пост главреда в журнале типа Newsweek. Но он предпочел наступить на горло собственным песням ради песен о главном (и чем дальше – тем более песен о Главном) и связанных с этим благами.

И это явление, это предательство, это «свобода в обмен на продовольствие» – ширится и растет. Так что остатки свободной гвардии выглядят в глазах большинства маргиналами, в смысле – идиотами. Лера Новодворская? – русофобка и дебилка. Тот же Козаков? – он че, мальчик, еще бы пушкинского «властителя хитрого и лукавого» прочел! Правозащитники, НГО, узники совести? – козлы, лузеры, неудачники, содержанки Запада, не способные заработать ни копейки и вообще не способные ни на что.

Хорошо, что Сахаров умер, а остальные оглохли и ослепли.

Я хотел сказать, «не могу осуждать их» – но, собственно, почему не могу? Я тоже был из таких, из самоцензурирующих, поскольку начинал профессиональную карьеру в советское время. Но однажды Валерий Аграновский, игравший в советской журналистике примерно ту роль, которую сегодня Валерий Панюшкин играет в журналистике российской, на меня закричал: «Зачем вы себя режете?! Это пусть они вас режут! А вы оставляйте все до конца! Если они что-то вырежут, у вас не будет хорошего текста, но будет чистая совесть! А если сами вырежете, не будет ни текста, ни совести!»

И, судя по тому, что все прекрасно поняли, что стоит за местоимением «они», эта формула снова верна, хотя на нее снова никто не обращает внимания.

То есть цензура, или Главлит, или Управление по контролю гостайн и нравственности (при Минпечати) – но что-то из этого ряда непременно появится, вопрос только в сроках.

Могу даже предложить тест. Если в моей статье вам ни разу не встретилось имя «Путин» – значит, цензуру введут до конца уже этого года. А если встретилось – значит, до конца следующего.

2007