Двадцать четвертая годовщина
В канун Октябрьской годовщины в Москве несколько раз объявляли воздушную тревогу. Самолеты противника 6 ноября настойчиво прорывались к городу. Те, кто замыслил злодейский план «Барбаросса», хотели во что бы то ни стало сорвать советский праздник, деморализовать и терроризировать Москву. Около пяти часов вечера на город устремилось 250 самолетов. Зенитчики и истребители мужественно отражали попытки врага хозяйничать в московском небе. В этот день налетчики натолкнулись на плотную завесу зенитного огня. Над городом и на подступах к нему было сбито 34 самолета. В сумерки и вечером в облаках шарили лучи прожекторов, голубыми мечами рассекали пасмурное небо, они ослепляли вражеских летчиков, указывали цели воздушным часовым столицы.
За двадцать минут до начала торжественного заседания прозвучал отбой воздушной тревоги, налет отбит…
Весь день на станции метро «Маяковская» готовились к заседанию Моссовета в честь 24-й годовщины Октябрьской революции. Несколько военных корреспондентов, прибывших с Западного фронта, тоже получили пропуска.
В. П. Пронин, председатель Моссовета в годы войны, вспоминает, как 2 или 3 ноября в 10 часов вечера после доклада Генерального штаба Сталин вдруг обратился к нему и к А. С. Щербакову с вопросом:
«— А думают ли москвичи, сохраняя традиции, проводить торжественное заседание Моссовета, посвященное 24-й годовщине Октября?
Признаться, в сутолоке напряженной прифронтовой жизни мы тогда еще не занимались этим.
— Надо проводить, — сказал Верховный. — Где, по вашему мнению, это лучше всего сделать?
Начали перебирать варианты. Хорошо бы в Большом Кремлевском дворце или в Колонном зале, но опасно — фашистские самолеты могут прорваться в столицу… И вдруг кто-то предложил (не помню точно, кто именно):
— А может быть, в метро? Например, на станции „Маяковская“? Станция глубокая, зал вместительный, удобный, его можно быстро приспособить…»
Думал ли кто из строителей или пассажиров метрополитена, что станции «Маяковская», открытой три года назад, суждено в своем мраморном, нержавеющем великолепии стать бомбоубежищем?
Вход в метро темный, не светит даже тусклым синим светом коренастая буква М.
Сегодня станция закрыта для пассажиров и для тех, кто ищет безопасного ночлега.
В узкой двери стоял милиционер в каске, с ручным фонариком. Пятнышка света едва хватало, чтобы высвечивать пригласительные билеты и удостоверения личности.
После площади, погруженной в плотную темноту, люстра в вестибюле метро была празднично яркой. Пли так лишь показалось…
Эскалатор двигался безостановочно. Подземный зал превратился в огромный, вытянутый в длину партер. Днем воинские команды, иногда под вой воздушных сирен, переносили и доставляли вниз стулья, сложенные по два, блоки кресел, свинченные по полдюжины. Разношерстные стулья и кресла перекочевали из Концертного зала имени Чайковского и соседних зданий — бывшего мюзик-холла, кинотеатра «Аквариум», а также с противоположной стороны площади, из Театра Сатиры, кинотеатра «Москва» и Театра кукол Образцова.
Из Зала Чайковского перетащили пианино для концерта: транспортировали вниз по эскалатору.
В дальнем конце станции — трибуна. Два больших канцелярских стола, сдвинутые торцами, покрытые зеленым сукном, — стол президиума. Помощники военного коменданта Большого театра А. Т. Рыбина принесли эту скатерть, часы. На подставке бюст Ленина, рядом букет цветов.
Слева у платформы стоял метропоезд, двери открыты. Окна одного из голубых вагонов занавешены — артистическая для участников концерта.
По соседству с артистической — вагон-буфет: чай, бутерброды, сдобные булочки, мандарины. В окопах, заметенных снегом ранней и сердитой зимы, мандарины выглядели бы, наверное, плодами с другой планеты.
Нарушив привычное направление, от станции «Белорусская» на правый путь подошел специальный поезд. В портале туннеля показался вагон; он остановился в конце платформы. Прибыли члены Политбюро, секретари ЦК, МК партии и другие московские руководители. Через окна вагонов было видно, как пассажирам помогают снимать зимнюю одежду. Весь вечер вагон стоял под охраной, освещенный, двери настежь. Шубы, пальто, полушубки, шинели висели на никелированных поручнях…
Пришел я рано, удалось занять место сравнительно близко от трибуны.
Всеохватывающая сплоченность, преданность идеалам Октябрьской революции, заветам Ленина, ощущение сопричастности к огромному событию, насыщенному пафосом истории, воодушевляли двухтысячную аудиторию.
Подавляющее большинство собравшихся в военной форме. Вперемежку с штатскими — командированные на праздник с фронта, из казарм, из военных училищ, из госпиталей. На многих отпечаток переднего края — не успели побриться, выгладить гимнастерки, в сапогах, забывших о зеркальном блеске, со следами окопной глины. Рядышком сидели капитан с забинтованной головой и политрук — рука на марлевой повязке; капитан помог политруку выпростать ее из рукава шинели.
По тому, как иные неловко, неуверенно ступали на движущиеся ступеньки эскалатора, было ясно, что в метро они впервые.
Запрокидывая головы, вглядывались в красочные мозаичные плафоны художника Дейнеки на потолке.
Молоденькие лейтенанты и маститые комдивы; знатные люди с московских заводов; ткачихи в традиционных красных косынках и убеленные сединами ветераны партии. У вагона, где хлопотали радисты, встретились седовласая Роза Землячка, активная участница Октябрьского вооруженного восстания в Москве, и Николай Подвойский, бывший председатель Военно-революционного комитета в Петрограде.
В вагоне-артистической сидел в наушниках и колдовал над аппаратурой Юрий Левитан. Тепло поздоровались — мы не виделись с Первомайского парада, когда участвовали в радиопередаче с Красной площади. Выразительный голос его был хорошо знаком радиослушателям, но даже многие московские журналисты не знали его в лицо; телевизор еще не продавался.
Левитан многозначительно сказал мне:
— На всю страну!..
Прошло несколько минут и…
— Внимание, внимание! Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Начинаем трансляцию торжественного заседания…
Заседание началось в 7 часов 15 минут вечера. Открыл его короткой речью председатель Моссовета В. П. Пронин. Он предоставил слово для доклада Верховному Главнокомандующему И., В. Сталину.
В то мгновение, когда Сталин — в кителе с отложным воротником, без знаков различия и наград — поднялся на небольшую трибуну, можно было, казалось, услышать сердцебиение переполненного зала.
Прошло много лет, прежде чем полковник в отставке, бывший начальник штаба Московской противовоздушной обороны С. Е. Лапиров признался:
— Начался доклад. И в этот момент посты ВНОС донесли о появлении новых групп вражеских самолетов. Сразу же были приведены в действие все средства ПВО, а у нас в МПВО объявили готовность № 1. На все запросы с «Маяковской» я отвечал: «Все спокойно». А воздушные бои продолжались. В других условиях пора было бы объявить тревогу, но это значило бы прервать трансляцию доклада, и тревоги в Москве в тот вечер так и не было. Воины ПВО не пропустили к столице ни одного вражеского самолета.
Корреспонденты гадали: будет ли опубликован подробный отчет о заседании? А смогу ли я выполнить задание редактора «Красноармейской правды»? На всякий случай записал доклад подробно.
— Наше дело правое, победа будет за нами! — Этими словами закончилась речь, ее заглушили крики «ура!», пение «Интернационала».
Зал проводил докладчика восторженной овацией. Она прозвучала как священная клятва в безграничной и беззаветной преданности своей Родине, как присяга выполнить железную волю ленинской партии…
После концерта, после того как ушел правительственный поезд, поднялись в вестибюль. Нам доверительно сообщили: только что в вагоне метро состоялось совещание. Подтвердили решение — в случае благоприятной (то есть скверной) погоды завтра утром на Красной площади провести парад войск. Пропуска военным корреспондентам выдадут на рассвете в Московском Комитете партии, в секретариате А. С. Щербакова.
Всю ночь мы жили ожиданием плохой погоды. Обнадеживала метеосводка, которая вечером 6 ноября ушла в войска фронта: «Низкая облачность. Ограниченная видимость. Дороги для всех видов транспорта проходимы. В ночь на седьмое наступит похолодание. Вероятны осадки. Действия военно-воздушных сил будут затруднены…»
Конные патрули из конца в конец мерили притихшую Красную площадь, из темноты доносился цокот копыт, приглушенный выпавшим снежком. Циферблат часов на Спасской башне во тьме, не светилось и рубиновое созвездие Москвы.
Редкие машины неторопливо проезжали мимо ГУМа. Они освещали себе дорогу прищуренными фарами: узкие прорези пропускали лишь подслеповатый синий свет.
Решение провести парад на Красной площади до поры до времени держали в тайне — в прифронтовом городе нужно опасаться враждебных ушей и глаз.
Как же и когда возникло это смелое решение? 28 октября, после ежедневного доклада командующего Московской зоной обороны генерала Артемьева, Сталин вдруг спросил, собирается ли он проводить парад войск? Артемьев от неожиданности сослался на неблагоприятную обстановку и высказал сомнение в целесообразности парада. Сталин с ним не согласился, напомнил об огромном политическом значении парада и приказал готовиться. Командовать будет Артемьев, принимать парад — Буденный. Последовало строжайшее предупреждение о полной секретности решения: будет знать только начальство противовоздушной обороны, подготовка пройдет скрытно, под видом дальнейшего усиления обороны Москвы.
В казармах поговаривали о смотре частей перед отправкой на фронт, проводили строевые занятия. Не знали, что еще 1 ноября в Ставку был вызван командующий Западным фронтом Г. К. Жуков и что Сталин ему сказал:
— Мы хотим провести в Москве кроме заседания по случаю годовщины Октября и парад войск. Как вы думаете, обстановка на фронте позволит нам провести эти торжества?
Жуков ответил, что, по его мнению, противник в ближайшие дни не начнет наступления, так как понес большие потери, вынужден пополнить и перегруппировать войска. Против вражеской авиации, которая наверняка будет действовать, необходимо усилить воздушную оборону, перебросить к Москве истребительную авиацию с соседних фронтов…
«Мы, красноармейцы и сержанты, — вспоминает И. В. Орлов, бывший сержант мотострелкового полка дивизии имени Дзержинского, — догадывались, что состоится парад на Красной площади. Наши бойцы в свободные часы, как правило ночью, подгоняли новые шинели, пришивали к ним петлицы, до блеска начищали обувь. В образцовый порядок привели походное снаряжение. Строевые занятия проводились на площади возле Устьинского моста от зари до зари с перерывами на время воздушных тревог. В каждой шеренге было двадцать бойцов, а в каждом сводном батальоне — десять таких шеренг. 4 ноября прорвался немецкий самолет, но его бомбы упали рядом, в Москву-реку, подняв большие фонтаны».
Совет Г. К. Жукова был принят, и в первых числах ноября наша авиация произвела серию налетов на вражеские аэродромы. Внезапный удар нанесли на аэродром южнее Калинина: там базировались немецкие истребители, сопровождавшие бомбардировщики при палетах на Москву. На рассвете тридцать наших истребителей вынырнули из облаков, забросали «мессеры» зажигалками, прошили их пулеметными очередями и без потерь вернулись домой. Немцы потеряли около сорока машин. Тогда же совершили налеты на немецкие аэродромы в Юхнове, Инютине и другие. Это убавило прыти у фашистов в канун Октябрьской годовщины.