9. Звездный час Жоффра

9. Звездный час Жоффра

1. Париж под ударом

Август стал свидетелем удивительного превращения столицы Франции в город на военном положении – еще не осажденный, но находящийся в непосредственной близости от этой участи. Все общественные заведения (включая музеи) были закрыты. Автобусы реквизированы правительством, такси на время пропали с улиц вовсе. Метро продолжало работать, причем на должность контролеров заступили женщины, однако из-за переполненности и давки многие предпочитали ходить пешком. В уличном шуме выделялись гудки карет скорой помощи, развозивших раненых с вокзалов по больницам. В связи с уходом персонала на фронт закрылись многие магазины, а также все театры, за исключением нескольких «синематографов». Более 50 000 человек (в основном женщины) отстояли службу в Нотр-Даме, молясь за Францию{591}.

Ряд продуктов оказался в дефиците. Молока было вдоволь (коровы паслись в Булонском лесу), а вот масла уже не хватало, поскольку некому было его сбивать; булочные прекратили выпекать круассаны и другую сдобу. Исчезла конина: армия забрала столько лошадей, что фермеры предпочли не отправлять оставшихся на бойню, а придержать для собственных нужд. В закрытом теперь от публики парке Бельвиль держали овец и рогатый скот, озеро осушили и пустили туда кроликов – еще одна вынужденная мера на случай осады{592}.

В числе прочих необычных зрелищ была и бредущая к восточной железной дороге отара овец, которую однажды утром наблюдали изумленные прохожие на улице Риволи. Отель George V отдали в распоряжение армии. В Большом дворце, где обычно располагались предметы искусства, расквартировались 2000 морских пехотинцев, Версаль превратился в вооруженный лагерь. По ночному небу над столицей шарили лучи прожекторов в поисках вражеских аэропланов. Около Американской больницы в Нейи ежедневно собиралась толпа – посмотреть, как привозят раненых. Добровольцы самых разных национальностей стекались на медицинский осмотр во Дворец инвалидов. Вердикты врачей, признавших негодными половину русских, треть поляков, 11 % итальянцев, 4 % англичан и только американцев взявших всех до единого, послужили своеобразным срезом уровня здравоохранения соответствующих стран{593}. Британский посол возмутился тем, что лорд Китченер разрешил подданным короля вербоваться во французскую армию. Лучше бы эти 500 записавшихся пришли в британские войска, досадовал сэр Фрэнсис Берти{594}.

Острее всего ощущалась нехватка новостей: вести с фронтов поступали из трех скупых бюллетеней, которые в течение дня печатало Военное министерство. О кровопролитном сражении в Эльзасе парижане узнали из итальянской газеты пятидневной давности, корреспондент которой передал материал из Базеля. Многие местные издания закрылись, уцелевшие дышали на ладан, поскольку сильно взлетели цены на бумагу, а тысячи наборщиков и журналистов призвали в армию{595}. Андре Жид, жаждавший информации, скупал по девять газет в день, Марсель Пруст – семь; ничего особенно нового он из них не узнавал, но восхищался очерками Анри Биду в Journal des d?bats – «четко и по существу, единственные на моей памяти приличные материалы о войне». Однако доверие его пошатнулось, когда Биду одновременно взял на себя обязанности театрального обозревателя. «Перепутает чего доброго!» – опасался Пруст{596}.

Из-за завесы секретности, которой Жоффр и правительство окружили военную кампанию, выпущенное правительством 28 августа краткое коммюнике, сообщающее, что «наш фронт тянется от Соммы до Вогезов», стало для народа потрясением. Узнать как бы между прочим, что враг уже почти в центре страны, – это тяжелый удар. «С высоты какого же идиотского оптимизма мы спустились! – сокрушался Жид. – Газеты сделали свое дело: все вообразили, что наша армия способна обратить немцев в бегство одним своим видом»{597}. Теперь же осада столицы стала ощущаться как неизбежность, тем более когда 29 августа моноплан Taube сбросил на город пять небольших бомб.

30 августа страна узнала, что правительство эвакуируется в Бордо, забирая с собой золотой запас Банка Франции, и что немцы удерживают Компьень. Сэр Фрэнсис Берти в британском посольстве жег конфиденциальные документы. «Немцы, кажется, не сомневаются, что возьмут Париж», – писал он в расстроенных чувствах, и вскоре после сам перебрался в Бордо вместе с большей частью дипломатического корпуса{598}. Дорога на поезде заняла 14 часов вместо обычных семи; Берти жаловался, что его ведомству пришлось тесниться в трех купе, тогда как русские забрали себе восемь и разместили не только семьи дипломатов, но и слуг с детьми{599}.

Государственный служащий Мишель Корде, уехавший из Парижа вместе со своим отделом, с презрением отзывался о своем министерском начальстве: «Стыдно на них смотреть… раскатывают в личных автомобилях… ездят особыми поездами. Горько видеть, как открыто и беззастенчиво они пользуются служебным положением»{600}. Немалым насмешкам подвергались бежавшие из столицы министры, ставшие завсегдатаями знаменитого ресторана Au Chapon Fin («У толстого каплуна»), название которого острословы переделали в Au Capon Fin («У толстого труса»). Именно там Корде в компании нескольких политиков с поразительной вульгарностью обсуждал за аперитивом злободневный лингвистический курьез: почему в языке есть отдельное слово для женщины, потерявшей мужа (вдова), и нет обозначения для матери, потерявшей ребенка. Нелепое соревнование разыгралось между соперничающими парижским и бордосским военными цензорами: оба по очереди огорошивали журналистов, одобряя к публикации материалы, запрещенные другим. Правила публикации новостей в Бордо считались менее строгими, однако Франция, как и все воюющие страны, запрещала обнародовать общие цифры потерь.

Примеру правительства, покинувшего столицу, последовали миллионы горожан более скромного сословия. Среди них был и Пруст, который удалился в свой любимый Кабур на побережье Нормандии. Привычная пятичасовая поездка растянулась до 22 часов. Узнав, что крошечная городская больница переполнена ранеными, Пруст каждый день приносил туда небольшие сувениры – игральные карты, игры, шоколад. Несколько эвакуировавшихся герцогинь сообща открыли благотворительные столовые для бельгийских беженцев, однако писатель заметил, что местные кокотки справляются с раздачей супа куда проворнее.

Перед тем как уехать в Бордо, военный министр в числе последних своих распоряжений успел назначить генерала Жозефа Галлиени военным комендантом Парижа. Сухопарый, в очках, 65-летний генерал с большим опытом колониальных войн за плечами, Галлиени в 1911 году уступил Жоффру должность главнокомандующего Франции. По словам Ллойда Джорджа, который лично встречался с ним в те дни, «это был глубоко больной человек, отощавший и осунувшийся. Смерть, казалось, постепенно вытягивает жизнь из его вен»{601}. В апреле того года Галлиени ушел в отставку, однако, вернувшись в строй в час крайней нужды, он призвал на помощь все свои скрытые резервы, и его энергия, решимость, проницательность и мудрость сослужили стране отличную службу{602}. Как и Ланрезак, он одним из первых посетил ставку главнокомандующего в Витри-ле-Франсуа и 14 августа напрасно пытался отговорить Жоффра от наступления в Арденнах.

Теперь же Галлиени оказался как нельзя кстати. Хоть французы (на взгляд англосаксов) и склонны к чрезмерному проявлению эмоций, старый генерал никак не ожидал, что Мессими расцелует его, назначая на должность коменданта 26 августа. Галлиени немедленно принялся сооружать оборонительные рубежи вокруг города, не питая, впрочем, иллюзий, что, если немцы прорвут фронт, Париж выдержит осаду, аналогичную пережитой в 1870 году. Галлиени раздражала несговорчивость бюрократов, которые не могли перестроиться с реалий мирной жизни на требования чрезвычайной ситуации и, опасаясь вызвать недовольство жителей, отказывались сносить дома для расчистки секторов обстрела.

27 августа в правительстве случился кризис и в Кабинете министров произошли перестановки. Премьером, пусть и дискредитировавшим себя, остался Рене Вивиани, однако впервые за все время в правительство вошли два социалиста. Депутаты Национальной ассамблеи возмущались очевидной неспособностью Мессими как-то воздействовать на Жоффра: к ярости Пуанкаре главнокомандующий отказался пускать на фронт даже президента. В итоге Мессими выжили из Военного министерства, но его преемник Александр Мильеран ничем не облегчил трудности Галлиени. Военному коменданту достался парижский гарнизон числом 100 000 человек, которых удалось наскрести в войсках, однако на внушительную оборонную единицу он не тянул. Чтобы удержать столицу под натиском немцев, по подсчетам коменданта, требовалось три регулярных корпуса (от резервных толку не будет), но получить их от Жоффра не стоило и надеяться.

Англичанин, оставшийся в Париже в первые дни сентября, огорчался запустению, воцарившемуся в самом блестящем городе Европы. Террасы модных кафе почти обезлюдели. Некий знаменитый бульвардье сидел понурый и одинокий, «покинутый своей свитой». Один язвительный парижский редактор утверждал, что дорога из города в Фонтенбло пестрит брошенными на обочине автомобилями, владельцы которых, привыкшие пользоваться услугами шоферов, уселись за руль сами, спасаясь бегством, но машины заглохли на полдороге. Дворец инвалидов осаждали перепуганные граждане, жаждущие получить разрешение на выезд, а вокруг вокзальных касс змеились длинные очереди. Парижане с болью в сердце смотрели, как рубят деревья на заграждения и строят баррикады поперек улиц. Как-то днем высоко в небе над Булонским лесом закружил орел, вызвав множество споров о том, как толковать это знамение. Что это – бронзовый наполеоновский символ или фамильная птица Гогенцоллернов? На самом деле это оказался улетевший из зоопарка гриф{603}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.