2. Пресса и пропаганда

2. Пресса и пропаганда

5 сентября премьер-министр Британии в привычном легкомысленном тоне писал Первому лорду Адмиралтейства: «Дорогой Уинстон, газеты – не без оснований – жалуются, что мы держим их на голодном пайке. Думаю, пора тебе… скормить им через бюро [прессы] “оценку” недельных событий – подсолив и поперчив своей умелой рукой. Иначе публика, чего доброго, решит, что вернулись времена пророка Исайи, для которого война – “это неясный шум и одежды, обагренные кровью”».

Немецкий священник констатировал: «Если до войны газета была просто другом дома, теперь она стала в нем полноправной хозяйкой, поскольку именно она определяет тему почти каждого разговора между родными и друзьями»{893}. Зависимость народа от новостей в эпоху многотиражной прессы привела к тому, что каждое правительство безжалостно стремилось манипулировать сознанием граждан посредством печатного и устного слова, песен, а также недавнего изобретения – киножурналов (к 1918 году французская армия сняла более 600 документальных фильмов для массового зрителя). В нескольких парижских мюзик-холлах, включая «Мулен Руж», живые представления уступили место киносеансам.

Все воюющие стороны понимали, как важна для них поддержка Америки, и активно боролись за ее покровительство. The Times хвасталась в августе: «Британский народ с глубочайшим удовлетворением отмечает, что дело, за которое он сражается, вызывает безоговорочное сочувствие у наших американских собратьев»{894}. В действительности все обстояло сложнее. Редактор из Индианы с презрением, которое разделял весь Континент, писал: «Никогда еще мы не благодарили так горячо наших праотцов за то, что они в свое время отделились от Европы»{895}. Президент Вудро Вильсон, хоть и не возлагал всю вину за развязывание войны на Германию, считал (как несгибаемый моралист), что немецкая и австро-венгерская государственные системы нуждаются в радикальном преобразовании. Американские промышленники (по крайней мере в частных беседах) выражали заинтересованность в таком исходе, который ослабил бы Германию как конкурента на мировом рынке. США с самого начала больше тяготели к Антанте, в ее поддержку высказывался ряд влиятельных американцев – в частности, бывший президент Теодор Рузвельт. Он делал упор на права маленьких стран, особенно Бельгии, хотя до трагедии с затонувшей в 1915 году Lusitania выступал скорее за нейтралитет, чем за участие Америки в войне. Однако Центральные державы тоже находили сторонников, особенно в немецких диаспорах. 14 августа в Штатах было учреждено немецкое информационное бюро, а вслед за ним открыли свое и союзники.

19 сентября на фоне поражений во Франции цензура ужесточилась радикально: запретили редакционные ремарки, содержащие «неумеренные нападки на правительство или верховное командование армии», а также «статьи, призывающие к прекращению или приостановке военных действий»{896}. В начале октября на неделю закрыли газету Клемансо l’Homme libre, выявившую вопиющий факт неоказания помощи раненым. Министры требовали от всех изданий прекратить публиковать списки погибших{897}. В Германии жесткая цензура на газетные комментарии была введена лишь в 1915 году, однако после учреждения в октябре 1914 года центрального органа цензуры в Берлине было официально запрещено обсуждать отступление и поражение на фронте, а также критиковать государственную политику, военные планы и вообще иметь мнение, не совпадающее с официальной точкой зрения, превозносящей военные заслуги страны.

На раннем этапе войны безжалостная цензура вызывала горячее одобрение. Писатель Хилэр Беллок утверждал, что плохие новости, равно как и разглашение военных тайн, следует запретить: «Мудрее всего держать народные массы в неведении относительно промаха, который можно быстро исправить, а также просчетов или даже пороков правительства, устраненных до того, как они станут по-настоящему опасными»{898}. Позже Беллок писал Гилберту Честертону: «Иногда приходится идти на откровенную ложь в интересах отечества». Однако отношения между британским правительством и прессой были отравлены драконовской политикой цензуры в первые месяцы войны, а также вымарыванием даже тех новостей с фронта, которые в любом случае были прекрасно известны врагу.

Все воюющие стороны стремились привлечь к себе на службу самые острые и бойкие перья. Анатоль Франс обличал не только кайзеровскую власть, но и немецкую культуру, историю и даже вино. Композитор Камиль Сен-Санс ополчился на Вагнера. Некоторые писатели искали способы обелить убийство. В эссе о войне и литературе, вышедшем в начале осени 1914 года, Эдмунд Госс называл войну «великим дворником разума». Он сравнивал реку крови с потоком, призванным «очистить застойные пруды и пробить засорившиеся каналы мысли». Сэр Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, доказывал в своем сочинении «К оружию!»: «Счастлив тот, кто умирает с мыслью, что в эту суровейшую годину он послужил отчизне до последнего вздоха».

18 октября 54 выдающихся литератора подписались под статьей в New York Times, озаглавленной «Знаменитые британские писатели в защиту участия Англии в войне». Под статьей красовались факсимильные автографы. Один из присутствовавших в том списке, Арнольд Беннет, написал за все время войны более 300 пропагандистских статей. В письме американскому издателю Беннет признавался, что первую свою заметку «Свобода. Заявление по делу о Британии», опубликованную в октябре 1914 года, он написал, опасаясь, как бы «давление со стороны пацифистов и финансистов»{899} в Британии и США не «спровоцировало слишком раннее прекращение войны» – до того, как с немецким милитаризмом будет решительно покончено. Когда один из авторов New Statesman усомнился в праве литераторов читать мораль на тему войны и мира, Беннет ответил свысока: «Поскольку война – это в первую очередь проявление человеческой натуры, триумф инстинкта над разумом, почему бы серьезным авторам (которые вроде бы немного разбираются в человеческой природе…) не высказаться по поводу феномена воюющей страны, не подвергаясь оскорблениям»{900}. Между тем Беннет вместе с Фордом Мэдоксом Фордом и рядом других писателей получал крупные чеки за услуги от правительственного бюро пропаганды, учрежденного в Веллингтон-Хаусе{901}.

В Германии один ученый подсчитал в сентябре, что 43 из 69 немецких историков работают над статьями о войне. Рудольф Эйкен, преподаватель философии в Йене и нобелевский лауреат, произнес в 1914 году 36 пропагандистских речей. Берлинский философ Алоиз Риль разглагольствовал в печати, что «наша первая победа… была победой над самими собой. Никогда еще народ так не сплачивался, как в те первые, незабываемые, августовские дни. <…> Каждый из нас ощущал, что мы живем ради единства и единство живет в каждом из нас»{902}. Одним из самых ярких примеров предательства научных интересов стал так называемый «Манифест немецких интеллектуалов» («Манифест девяноста трех»), подписанный в октябре 93 представителями интеллигенции во главе с Ульрихом фон Виламовицем-Меллендорфом, заявляющими протест против «лжи и клеветы» союзников, которые «стремятся запятнать честь Германии в ее тяжелой борьбе за существование – борьбе, которая была ей навязана».

Напор печатного и устного слова стремительно усиливался. Разрушение Лувена и артиллерийский обстрел собора в Реймсе стали сильными козырями, доказывающими, что союзники защищают завоевания цивилизации от орды немецких варваров. Во Франции католиков и секуляристов, между которыми до войны наблюдался глубокий раскол, объединила теперь общая ненависть ко всему немецкому. В Британии Веллингтон-Хаус выпустил доклад, составленный Комитетом лорда Брайса по расследованию бесчинств, учиненных немцами в Бельгии и Франции, – доклад задевал за живое, несмотря на протокольный язык.

Несколько французских писателей заявили, будто нашли существенные физические различия между своими соотечественниками и народом кайзера. Выдающийся историк Огюстен Кошен всерьез утверждал, будто у немцев существует свой особый запах – «очень стойкий, от которого невозможно избавиться»{903}, – а также исключительно немецкая разновидность блох, которые якобы крупнее французских. Вот такие перегибы и внушали мыслящим людям отвращение к пропаганде. Чем дольше длилась война и чем больше ужасов она приносила, тем больше становилось тех, кто скептически воспринимал какие бы то ни было факты и доводы в защиту мотивов собственных государств.

Тем, кто считает, что лишь современные СМИ склонны к преувеличению, фантазиям и лжи, полезно посмотреть, какой разгул вымысла и нелепых слухов царил в мировой прессе в 1914 году. Daily Mail опубликовала подробный рассказ о победе в полностью вымышленном морском сражении. «Порочащие слухи расходятся со скоростью лесного пожара, – писал доктор Ойген Лампе в начале сентября 1914 года в Любляне. – Когда двое встречаются на улице, неизменно звучит вопрос: “Какие новости?” Никто ничего не знает, но всегда найдутся те, кто верит и передает самые худшие вести. Неделю атмосфера была крайне напряженной. Семьи, из которых ушли на фронт мужья и сыновья, скорбят, молятся и дрожат в страхе. Газеты добываются с боем. Потом начинаются перешептывания: наших в списке раненых нет. Нам не хотят говорить! Их так много, что всех попросту не переписать!»{904}

Мало кто из журналистов, которым поручалось писать о войне, разбирался в военном деле, и их дилетантство давало о себе знать. Началу траншейной войны французская пресса сперва обрадовалась, увидев в ней трусливую уловку немцев, которых тут же презрительно окрестили «кротами»{905}. Многие газеты охотно муссировали слухи о слабостях противника, упадке боевого духа и перебоях с питанием. Австрийские города якобы умоляли итальянцев спасти их от надвигающейся голодной смерти{906}, а Германия, если верить печатному слову, безуспешно пыталась вербовать тех же итальянцев на смену мобилизованным фабричным рабочим. В конце сентября The Times, сделав подсчет на основании списков погибших и раненых, пришла к сильно преувеличенному выводу, что британцы потеряли за месяц боев 40 % офицеров. Людвиг Витгенштейн писал 25 октября с дозорного корабля на Висле: «Вчера вечером пришло глупое донесение, будто Париж взят. Поначалу я обрадовался, но потом понял, что такого быть не может. Эти выдуманные донесения всегда плохой знак. Когда есть хорошие новости, выдумки не нужны»{907}. Пять дней спустя, жадно просмотрев немецкую газету и не узнав ничего нового, он снова начал опасаться худшего: «Отсутствие хороших новостей – все равно что плохие!»{908}

Тем временем 19 августа l’Eclaireur в Ницце выдумала сражение в Северном море между Королевским флотом и флотом Германии, где британцы якобы потеряли 16 дредноутов, включая Iron Duke, Lion и Superb. Особенным буйством фантазии отличались заметки во французских газетах о немецком кронпринце, командующем одной из армий. 5 августа на него организовали покушение в Берлине, 15-го – тяжело ранили на французском фронте и поместили в госпиталь, 24-го он пережил еще одно покушение, 4 сентября совершил самоубийство, однако 18 октября «воскрес» и снова был ранен, 20-го его супруга сидела у смертного одра, но 3 ноября его признали умалишенным. Понятно, что ни одно из этих событий не имело отношения к действительности.

L’Action fran?aise проинформировала читателей, что в молочных магазинах Maggi и сети магазинов Kub на самом деле скрываются разведывательные центры, где работают прусские офицеры, натурализовавшиеся во Франции еще до войны. В каждом молочном магазине спрятаны передатчики, а молоко Maggi отравлено. Начитавшись, толпа кидалась громить ни в чем не повинные (хотя и в самом деле принадлежащие иностранцам) заведения{909}. Одним из самых фантастических мифов, распространявшихся в народе, был слух о «турпените» – новой сверхмощной взрывчатке, якобы изобретенной химиком Эженом Турпеном, которая без труда уничтожит немецкие войска прямо в траншеях. Ответной реакцией на утки, пускаемые «серьезной» прессой, стал возникший примерно в это время французский сатирический еженедельник Le Canard encha?n? («Утка в цепях»).

В некоторых случаях виновата была не столько пресса, сколько нежелание правительств делиться сведениями и допускать корреспондентов на фронт. Британский полковник Репингтон жаловался, что цензуру используют «как плащ, которым прикрывают все политические и военные просчеты». Без сомнения, система должна была прежде всего поддерживать боевой дух народа, а не только пытаться скрыть от врага военные тайны. После Марны французский Генштаб начал по чайной ложке скармливать прессе какие-то сведения, однако вотум недоверия был уже вынесен, и исправить что-то было сложно. Французские журналисты – а вскоре и их читатели – прониклись глубоким скептицизмом ко всем официальным заявлениям{910}.

Французские солдаты на фронте с презрением отзывались о bourrage de cr?ne (буквально – «набивке черепа»), а на самом деле очковтирательстве, которому способствовали все попадающие к ним газеты. Морис Баррес из l’Echo de Paris, ратовавший за войну, получил от убежденного пацифиста Ромена Роллана прозвище Певец резни{911}. «Пуалю», отвергая официальную прессу, предпочитали окопные листки, которые сочиняли и переписывали друг другу сами солдаты{912}. Пользовались успехом и изредка попадающиеся швейцарские издания. Философ Ален Эмиль-Огюст Шартье, ушедший в армию, писал 25 ноября с фронта: «Journal de Gen?ve тут выхватывают из рук, офицеры собирают вырезки. Военные очерки в нем выше всяких похвал, и, по всеобщему мнению, наши газеты на его фоне выглядят просто смешно».

С ним соглашался также ушедший на фронт историк Луи Дебидур: «Нам всем невыносимо видеть высосанные из пальца статейки об окопах, смекалке наших солдат, общем энтузиазме, бодрости и веселье в войсках и живописном расположении траншей. Все это выдумки чистой воды. Войска всего-навсего спокойны и собраны, стараются держать лицо и не поддаваться ненастью и холоду». Немецкие газеты не отставали. Франкфуртская Oder-Zeitung напечатала статью «Наши бранденбуржцы на Эне», автор которой, военный корреспондент, восхищался способностью солдат навести уют (Gem?tlichkeit) в траншеях и смотреть на происходящее с юмором{913}. Окопы, по словам корреспондента, были «добротно обставлены», а лагеря на передовой напоминали американский фронтир из «Кожаного чулка» Фенимора Купера. Война изображалась как необходимое для закалки мужского характера испытание{914}.

Склонность к фантастическим выдумкам продемонстрировали все европейские народы. 29 сентября писатель Артур Мейчен написал короткую заметку для лондонской Evening News – о явлении солдатам британских экспедиционных войск под Монсом святого Георгия с войском лучников Старой Англии, которые осыпали немцев дождем стрел, и 10 000 врагов пали без единой царапины. И хотя произведение Мейчена имело все признаки литературного вымысла, огромное число людей решило, что автор описывает реальные события. Между тем австрийцы прониклись легендой о 12-летней Розе Зенох, которую искалечило шрапнелью, когда она якобы носила воду раненым на поле боя под Лембергом. Девочка действительно потеряла ногу и оказалась в венском госпитале, где лично Франц Иосиф подарил ей медальон и согласился оплатить протез. История о «маленьком ангеле из Лемберга»{915} заняла почетное место в списках австрийской литературы для детей. The Lady, не желая отставать, порекомендовала недавно вышедшую книгу Нелли Поллок «Бельгийские друзья» (Belgian Playmates): «Злободневная и проникновенная повесть для детей о нынешней войне. Действие происходит частично в Англии, частично в Бельгии»{916}.

Неудивительно, что солдатам воюющих армий противник казался ближе по духу, чем собственные соотечественники в тылу, которых власти усиленно пытались оставить в неведении относительно того, что делается на фронте от их имени.

Немцы гораздо больше узнавали о военно-экономической деятельности Британии из светских сплетен, распространявшихся через нейтралов, чем из союзных газет или от собственных шпионов. Первым агентом, отправленным из Берлина, был офицер запаса по имени Карл Лоди, английский которого был с заметным американским акцентом. Его арестовали 2 октября после изъятия компрометирующих писем, которые он переправлял в нейтральный Стокгольм. Государственный трибунал в вестминстерской ратуше приговорил его к смертной казни, и Лоди расстреляли во рву лондонского Тауэра. «Вы, наверное, шпиону руки не подадите?» – спросил приговоренный у помощника начальника военной полиции. «Нет, – ответил тот. – Зато подам храбрецу». Вернон Келл, начальник «МИ-5», относился к Лоди с уважением, и решение о расстреле его огорчило. Других немецких агентов взяли по наводке бельгийского беженца, который из нейтральной Голландии сообщил Военному министерству имя – Франс Лайбахер – и роттердамский адрес, через который велась переписка.

Однако, к счастью для Берлина, оставались и другие источники информации о военной деятельности британцев. К отчаянию командующих, «Upper Ten» – британский высший свет – не отличался скрытностью. Самые ценные оперативные сведения разглашались в светской беседе на пышных приемах, откуда затем просачивались в газеты нейтральных стран, а значит, и к врагу. «Чтобы узнать все необходимое, достаточно было сходить на званый обед – и, должен сказать, в таких домах, как… у леди Паджет и миссис Дж. Астор сведения неизменно отличались свежестью и точностью, – писал журналист Филсон Янг. – Типичным завсегдатаем таких раутов был лоснящийся оракул из Военного министерства, который, дождавшись, пока слуги покинут комнату, оставив перед ним персик и бокал портвейна, провозглашал: “Кажется, у меня есть чем поделиться”»{917}. С цензурой или без, безопасность военной информации в Британии оставляла желать лучшего на протяжении всей войны – как и сведения, поставляемые публике прессой, скованной по рукам и ногам. Утрата доверия к правительствам в результате неуклюжей и даже деспотической информационной политики стала характерной особенностью войны 1914–1918 годов. Во многом именно ложь, которой власти пичкали народ каждой из воюющих стран, повинна в последующем разочаровании.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.