2. Ле-Като. «Я не знаю, что здесь веселого»

2. Ле-Като. «Я не знаю, что здесь веселого»

Ослепительно яркое августовское солнце, согревающее и ласкающее лучами Францию, не могло развеять туман неопределенности и превратных толкований, в котором блуждали воюющие армии. 25 августа 2-му британскому корпусу отчаянно не везло: плотный поток беженцев тормозил отступающие колонны; какие-то части отставали, хватало и мелких сложностей – например, Королевских ирландских стрелков задержал длинный артиллерийский обоз, двигающийся поперек их пути. Вечером командир батальона полковник Уилкинсон Берд доложил командиру бригады, что его бойцы слишком устали, чтобы маршировать, а затем сражаться этой ночью, если их планируется оставить в арьергарде{489}. В 10 вечера батальон вошел в Ле-Като, в 40 км к югу от Монса. Берд позвонил из почтового отделения в штаб корпуса, где ему велели двигаться дальше до селения Бертри в 5 км к западу.

Он вышел на ярко освещенную площадь, запруженную повозками и людьми – отставшими от своих частей или просто перекусывающими в ресторанах. «Вы здесь задержитесь, сэр?» – спросил один из офицеров. «Нет, это чертовски опасно», – ответил Берд. Он понимал, что стоит батальону разбрестись, и его придется собирать несколько часов. В результате батальон двинулся из города прочь по темному склону холма – и сбился с дороги. Проблуждав до 2 ночи, они выбрались в Ремон, не дойдя пару километров до Бертри, и обнаружили там штаб 3-й дивизии. На просьбу Берда накормить солдат штабной офицер ответил: «Не получится, потому что в четыре мы снова отступаем, а вчера у нас ушло пять часов на сборы». Стрелки повалились спать в ближайших фермерских постройках, а кому-то из офицеров удалось раздобыть еды в небольшом кафе в соседнем селении Моруа.

Накануне вечером 2-й корпус издал «Боевой приказ № 6», начинавшийся со слов: «Завтра армия продолжит отступление». Однако в предрассветные часы 26 августа Смиту-Дорриену пришлось пересмотреть приказ. Многие части были так же измотаны и голодны, как и Ирландские стрелки, а кто-то до сих пор маршировал в темноте по направлению к Ле-Като. Командир корпуса сознавал, что попытка сегодня же продвинуться на юг может привести к разъединению, и тогда отставшие части нагонят немцы, которые уже наступают на пятки.

В качестве исторических личностей генералам иногда недостает колорита, однако к сэру Горацию Смиту-Дорриену это не относилось никоим образом. Двенадцатый из 16 детей в семье, молодой офицер транспортной службы в Зулуленде оказался одним из немногих уцелевших в разгромном сражении 1879 года при Изандлване, после которого его представили к Кресту Виктории за мужество при спасении отступавших с поля боя. Затем он набирался опыта в колониальных войнах и сражался при Омдурмане, где крепко подружился с Китченером. Бурская война упрочила его репутацию, и после этого он прошел череду командных должностей. Убежденный сторонник реформы армии, он агитировал за винтовки и проповедовал пулеметы. В июле 1914 года Смита-Дорриена отправили в летний лагерь частного кадетского корпуса выступить перед несколькими тысячами кадетов, где, к изумлению пропитанной духом ура-патриотизма аудитории, он заявил, что «войны необходимо избежать любой ценой; война ничего не решит; вся Европа, и не только она, будет лежать в руинах; людские потери будут настолько велики, что невосполнимые утраты понесут целые народы». В то время большинство кадетов в зале поморщились, услышав эти «еретические» речи, однако те, кому посчастливилось дожить до 1918 года, вспоминали искренность и независимость мышления Смита-Дорриена с уважением.

Командиром 2-го корпуса он стал неожиданно, сменив генерал-лейтенанта сэра Джеймса Грирсона, внезапно скончавшегося от сердечного приступа. Сибаритский образ жизни и внушительные объемы Грирсона плохо сочетались с тяготами активной военной службы, однако его смерть стала тяжелым ударом, поскольку, как бывший военный атташе в Берлине, он хорошо знал немецкую армию. Китченер выдвинул Смита-Дорриена на смену Грирсону, надеясь, что тот сумеет противостоять Френчу, который его терпеть не мог. В целом спокойный и крепкий, новый командир корпуса был склонен к вспышкам крайней ярости, бросавшей подчиненных в дрожь и побудившей начальника штаба подать в отставку после Монса.

Однако именно этот человек командовал 26 августа при Ле-Като. Перед рассветом Смит-Дорриен посовещался с теми высшими офицерами, которых смог собрать. Алленби, командовавший кавалерией, доложил, что и люди, и лошади «порядком выдохлись». Если 2-й корпус не начнет отступать до зари, неизбежно придется сражаться, поскольку враг уже близко, добавил он. Хьюберт Гамильтон, командующий 3-й дивизией, заявил, что до 9 утра его часть выступить не может никак. 5-я дивизия оказалась еще более медлительной, а 4-я (выгрузившаяся с поезда после переезда из порта только вечером 24 августа и пока ожидающая части обеспечения) увязла в арьергардных боях. Смит-Дорриен спросил Алленби, согласен ли тот поступить под его командование. Кавалерист ответил, что да. «Отлично, джентльмены, значит, мы сражаемся, – патетически провозгласил командир корпуса. – А генерала Сноу [командующего 4-й дивизией] я тоже попрошу перейти под мое командование».

Присутствующие офицеры вздохнули с облегчением. После хаоса и неразберихи, царивших в войсках последние три дня, наконец обозначилась четкая задача, которая их воодушевила. Известие о том, что половине британской армии придется вести второй бой августовской кампании без поддержки и руководящих указаний верховного главнокомандующего, обрадовало поначалу и сэра Джона Френча, узнавшего об этом из доставленного в штаб на автомобиле донесения. Позже он публично отрекся от своей реакции, обличив Смита-Дорриена в мемуарах. Однако, учитывая затруднительное положение, в котором оказался 2-й корпус, сложно представить, что его командир мог бы отреагировать иначе. Он предложил попытаться нанести немцам «останавливающий удар», чтобы получить передышку для возобновления отступления. Смит-Дорриен надеялся на поддержку 1-го корпуса, не получив от Френча даже намека, что Хейг продолжает отступать, оголяя правый фланг 2-го корпуса.

В 7 утра Смита-Дорриена позвали к телефону железнодорожной сети – звонившим оказался Генри Вильсон. Заместитель начальника штаба передавал решение главнокомандующего: 2-й корпус должен возобновить отступление. Поздно, сказал Смит-Дорриен, войска уже вступили в бой и до темноты прерваться не смогут. Позже Вильсон утверждал, что ответил на это: «Удачи! Впервые за три дня я слышу чей-то бодрый голос». Однако, судя по всему, сэр Генри оценил перспективы 2-го корпуса крайне пессимистично. Позже в тот же день Смит-Дорриен в разговоре с Джеймсом Эдмондсом сетовал на то, что его держат в неведении относительно общей картины, и на то, как трудно в одиночку принимать такое серьезное решение. Эдмондс попытался его успокоить: «Не волнуйтесь, сэр, вы поступили правильно»{490}. На это генерал возразил, что в ставке главнокомандующего явно считают иначе: «Этот Вильсон сказал утром по телефону, что, если я приму бой, будет еще один Седан» – имея в виду разгромное поражение французов в 1870 году.

Получив сообщение от Смита-Дорриена, что он намерен остаться в Ле-Като и оказать сопротивление, начальник штаба сэра Джона Френча сэр Арчибальд Мюррей решил, что на этом британским экспедиционным войскам придет конец. Его реакция могла бы показаться слишком театральной, если бы не была абсолютно искренней – он рухнул в глубокий обморок. Его коллега Чайлдс по прозвищу Фидо решил спасти положение: «Не надо врача, у меня есть пинта шампанского»{491}. «И они влили ее в Мюррея. В пять утра! – сардонически констатировал Джеймс Эдмондс. <…> “Кудряшка” Берч, который как раз объезжал поле, с растущей яростью разыскивая кавалерийские бригады, потерянные Алленби, передал распоряжение из ставки главнокомандующего – “сберечь кавалерию и конную артиллерию”». В это время штаб Френча находился в состоянии прогрессирующего сумасшествия.

Теперь и в последующие дни главнокомандующим и его штабом владели пораженческие настроения и настоящая паника. Жоффр убедился в этом лично, когда чуть позже утром прибыл в Сен-Кантен обсудить свой новый план кампании с британцами и командующим 5-й армией Ланрезаком, пока корпус Смита-Дорриена бился не на жизнь, а на смерть в нескольких километрах к северу. Встреча состоялась в мрачном, заставленном мебелью буржуазном особняке недалеко от главной улицы, где обосновался сэр Джон Френч. Ланрезак, будучи с утра в дурном расположении духа, раскритиковал и Жоффра, и Френча (перед его собственным штабом), ошеломив и даже вызвав негодование обоих. Он согласился с утверждением Жоффра, что 5-й армии жизненно важно продолжать контратаку, чтобы оттеснить немцев, и обещал, как только его отступающие войска оставят позади окружающие Авен леса, где артиллерия не могла как следует развернуться, возобновить наступление на открытой местности.

Жоффру было невдомек, что на самом деле Ланрезак ничего подобного делать не собирался. 26 августа, пока британцы сражались у Ле-Като, 5-я армия продолжила дрейфующее отступление; из всех французских войск вести бои в тот день пришлось лишь кавалерии Сорде и горстке территориальных подразделений по левому флангу Смита-Дорриена. Том Вулакомб из Мидлсексского полка один из немногих британских офицеров выразил союзникам признательность за поддержку: «Французские войска… генерала д’Амада приняли значительную часть удара на себя». Тем временем в Сен-Кантене Жоффра потрясла гневная речь британского главнокомандующего, который возмущался отсутствием поддержки со стороны французов и тем, что британские экспедиционные войска с первой минуты на фронте никто не прикрывает. Совещание проходило в закрытой ставнями полутемной комнате, где, по словам Спирса, «все говорили вполголоса, словно в соседнем помещении лежал покойник»{492}. Собеседникам требовались пространные разъяснения, поскольку мало кто из присутствовавших британцев говорил по-французски, а Жоффр с подчиненными плохо владели английским.

Французский главнокомандующий начал излагать свой план контратаки – «Общий приказ № 2». К его изумлению, сэр Джон Френч не знал о нем ничего: впавший в прострацию сэр Арчибальд Мюррей не успел показать вышестоящему начальству важный документ. Тогда Жоффр вкратце обрисовал суть: создать новый «маневренный кулак», объединив 4-ю и 5-ю французские армии по правому флангу от экспедиционных войск, а затем прикрыть их с левого фланга свежими силами. Он убеждал британских союзников в необходимости удержать свои позиции и провести контратаку, обещая поддержку со стороны французов.

На сэра Джона уговоры не действовали – он настаивал на том, чтобы продолжить отступление британских войск. Спирс писал: «В воздухе витала обреченность, такая же ощутимая, как перед вердиктом присяжных о виновности осуждаемого на смертную казнь»{493}. Когда совещание закончилось, сэр Джон Френч вместе со штабом отбыл в южном направлении, не особенно тревожась о том, каково сейчас Смиту-Дорриену, ведущему бой севернее. Снова Спирс: «Это был, наверное, худший день в ставке верховного командования. Нервы на пределе, боевой дух на нуле, полное смятение. Штабным требовалось ободрение, а отъезд сэра Джона произвел прямо противоположный эффект»{494}.

Жоффр писал в мемуарах: «Я уезжал с ощущением крайней уязвимости нашего левого фланга и с тревогой задавался вопросом, сумеют ли они продержаться до того, как я перегруппирую силы». Главнокомандующий «союзными войсками» вынужден был противостоять не только угрожающей массе немецких сил, но и сомнениям в выдержке и компетенции Ланрезака в самом уязвимом секторе, а также британскому главнокомандующему, отстраняющемуся от союзников и явно выбитому из колеи критической ситуацией. Один британский корпус отступал не по намеченному штабом верховного командования направлению, а другой по собственному почину развязал серьезное сражение. Совещание в Сен-Кантене ничего не решило, кроме того, что британцы примирились с дальнейшим отступлением Ланрезака. Жоффр уехал, не пытаясь как-то надавить на сэра Джона Френча. Обоим главнокомандующим явно не хватало главного боевого качества – хватки.

Из справедливости к командующему экспедиционными войсками нужно отметить, что обещания Жоффра насчет поддержки со стороны Ланрезака не были исполнены. Однако это едва ли оправдывало растущее стремление сэра Джона умыть руки и вовсе не участвовать в кампании. Сказать, что в штабе Френча царило уныние, а о взаимодействии и единстве не было и речи, значит не сказать ничего. Помимо того, что главнокомандующий не пользовался доверием подчиненных, к начальнику штаба питал глубокую неприязнь Генри Вильсон, уязвленный тем, что не он получил должность Мюррея. После того как Мюррея оставили на посту после позорного нервного срыва, обида Вильсона только усилилась.

Годы спустя Мюррей писал старому товарищу: «Для меня это было время тоски и унижений. <…> Как ты знаешь, высшие чины [в ставке] старались меня не замечать, постоянно вставляли палки в колеса и даже меняли мои распоряжения. <…> Ни до, ни после мне не доводилось работать с таким вероломным штатом. <…> Зачем я вообще связался с этой кликой Военного министерства, если знал, что неугоден им? Сам виноват. <…> Не хотел бросать сэра Джона. Проработав с ним столько лет, я лучше кого бы то ни было знал, как плохо он, с его здоровьем, нравом, темпераментом, годится для распутывания критической ситуации»{495}. Будь Вильсон более преданным, добавлял Мюррей, «не пришлось бы мучиться с сэром Джоном в одиночку». Единственное, что роднило Френча, Мюррея и Вильсона, – недоверие друг к другу, тревожный симптом для совещания в условиях боевых действий. Личные взаимоотношения среди большей части британского верховного командования, воюющего во Франции, варьировались от натянутых до глубоко неприязненных. За последующий год они не наладились, и интриги расцвели пышным цветом. Генри Вильсон, например, сообщил как-то Френчу, что Китченер – такой же враг британских экспедиционных войск, как Мольтке или Фалькенхайн. Если в британском верховном командовании и существовало какое-то братство, то лишь подобное тому, которое было у Каина и Авеля.

26 августа, когда рассеялся утренний туман, один за другим возвращающиеся из разведывательного вылета пилоты Королевского летного корпуса докладывали, что все подъездные дороги перед позициями 2-го корпуса на многие километры забиты вражескими войсками. «Карты [летчиков] были черными от линий, обозначающих колонны немецких войск», – свидетельствовал штабной офицер{496}. Один только пехотный полк в составе трех батальонов, с 233 лошадьми и 70 повозками в придачу, растянулся на 3 км. Шесть таких полков стремительно приближались к Ле-Като, известному как место рождения Матисса. «Высушенный солнцем, дремлющий городишко, – писал о нем один британский офицер, – не подозревал о том, что вот-вот войдет в историю под грохот орудий, и казалось, ничто не могло его разбудить»{497}. Сражение, которое пришлось выдержать Смиту-Дорриену 26 августа, в 568-ю годовщину битвы при Креси, оказалось куда более кровопролитным, чем у Монса, – и унесло столько же британских жизней, сколько унесет в следующей мировой войне день высадки союзных войск в июне 1944 года. За все последующие четыре года войны уцелевшим не доведется испытать того, что выпало на их долю в этом сражении. Таких битв, чтобы, стоя на возвышении примерно в паре километров к северо-востоку от Ле-Като, можно было невооруженным взглядом окинуть большую часть стратегических точек, у британской армии больше не случалось.

Городок прятался в долине, невидимый для 60-тысячной армады, занявшей позиции на 15 км зеленых лугов и золотых полей, расстилающихся вокруг. Уже убранные кукурузные поля простирались, на сколько хватало глаз, перемежаясь зеленевшими участками сахарной свеклы и клевера с редкими аккуратными стогами. Одному из солдат местность показалась похожей на знакомый учебный плац – «как Солсбери-Плейн, только без деревьев»{498}. Смит-Дорриен расположил свой измученный корпус на малопригодном плацдарме, не проведя необходимую рекогносцировку. Некоторым частям, особенно по правому, ближайшему к Ле-Като флангу, пришлось оборонять позиции, оказавшиеся как на ладони у наступающих сверху немцев, которые могли подготовиться к атаке в «мертвой зоне». Позже критики утверждали, что британцам куда выгоднее было бы закрепиться на хребте повыше, в километре к югу. Смит-Дорриен пожал бы на это плечами: «Не до жиру».

Местные жители вышли помогать британцам окапываться. Ближайший к Ле-Като полк, Йоркширский, засел в неглубоких стрелковых ячейках, выкопанных Королевскими саперами, слева от Суффолкского полка. Норфолкцы пилили одиноко торчащее дерево у своей позиции – хороший ориентир для вражеской артиллерии. Отделения связи раскатывали по намеченному полю битвы на своих повозках с катушками, разматывая телефонные кабели, которых отчаянно не хватало – слишком много было израсходовано и потеряно при Монсе. Важнейшими средствами связи на всем протяжении августовской кампании оставались надежные гражданские и железнодорожные французские телефонные сети. Как отмечал позже официальный историк, «в начале кампании у нас была государственная телефонная сеть, в которой благодаря удачному стечению обстоятельств линий связи имелось куда больше, чем удалось проложить связистам в течении войны»{499}. Тем не менее иногда в августе приходилось передавать сообщения светом или семафорными флажками. Самым надежным методом связи оставалась испытанная тысячелетиями передача с гонцами – пешими или конными. При Ле-Като курьеры, галопирующие от части к части и доставляющие приказы с ежеминутным риском для жизни, были неотъемлемым элементом боя.

Сражение разворачивалось постепенно, с правого фланга британского фронта. Немецкая артиллерия открыла огонь в 6 утра, и вскоре войска Клюка уже вошли в незащищенный Ле-Като, тесня британские пикеты назад к холму у восточной окраины городка. Один из наступавших, лейтенант Кулорн, вспоминал позже: «Я приказал взводу: “Вперед! В атаку!” – и мы начали наступать короткими перебежками{500}. Оглянувшись в момент передышки, я обнаружил рядом лишь восьмерых солдат и пару унтеров. Остальные не тронулись с места». Однако его полк все же продвигался вперед, по несколько метров за раз. К 9 утра орудия Клюка поливали шквальным огнем суффолкцев и йоркширцев вместе с прикрывающими их батареями, которые оказались как на ладони перед немецкой артиллерией. Кошмар растянулся на часы. Полковник суффолкцев погиб в числе первых; вскоре одна из британских батарей лишилась всех офицеров и осталась с одним-единственным орудием. К середине утра Смита-Дорриена обошли с правого фланга, и остаток дня немцы стреляли по суффолкцам и йоркширцам с трех сторон, ведя продольный пулеметный огонь по британским позициям.

Некоторые части 2-го корпуса дальше к северу не успели добраться до назначенных позиций на линии фронта к началу сражения. В 7 утра запыхавшийся ординарец с приказом немедленно выступать в Бертри прикатил на велосипеде к ферме, где прикорнул на пару часов командир Ирландских стрелков полковник Берд. Сперва Берд растерялся, не зная, где искать своих солдат. Он поднял капитана Диллона, адъютанта, крепко спавшего в кресле. «Простите, сэр, мне очень стыдно, – извинился Диллон. – Помню, как сел, и больше ничего – пока вы меня не разбудили». Час спустя, ведя за собой клюющий на ходу носом полк, Берд вошел в Бертри, где у штаба корпуса встретил Смита-Дорриена{501}. «Вы готовы сражаться?» – спросил генерал. «Да» – ответил Берд. Подтянутый, сосредоточенный командир корпуса обвел взглядом колонну. «Орлы! Им нужен хороший бой и больше никакого отступления». Ирландских стрелков развернули в 3 км к северо-западу от вокзала Кодри, по центру британского фронта.

По свидетельству одного из штабных офицеров, Смит-Дорриен, понимая, что жребий уже брошен, не хотел никакого вмешательства главнокомандующего. «Его очень тревожило, как бы не явился сэр Джон, – он довольно долго распространялся на эту тему, отметив мимоходом, что левый и правый фланги оголены, однако он намерен задать немцам хорошую трепку, несмотря на риск попасть в окружение»{502}. Около 10 утра немецкая пехота начала массированное наступление через скошенные поля к западу от Ле-Като. Клюк ошибочно полагал, что развертывает свой 4-й корпус против шести дивизий британских экспедиционных войск, отступающих на юго-запад. В результате этого просчета формированиям Клюка, сталкивающимся с британцами в неожиданных местах, пришлось постоянно вступать в нескоординированные стычки, не оставившие им шанса навалиться всей массой.

Войска Клюка устали не меньше противника, после 50-километрового марш-броска совершенного накануне. Вопреки утверждениям британцев о превосходящих силах, брошенных в атаку на 2-й корпус, 26 августа против Смита-Дорриена выступили только шесть полков, три-четыре егерских стрелковых батальона и несколько тысяч спешившихся кавалеристов. При поддержке первоклассной артиллерии это была внушительная и грозная армия. И все же на битву Давида с Голиафом (каким сражение при Ле-Като осталось в британских преданиях) оно походило мало. Силы были примерно равны.

Как и при Монсе, приближающиеся толпой на расстояние выстрела войска противника выкашивались подчистую. «Промахнуться по немецкой пехоте невозможно, – писал 43-летний майор Берти Тревор, командовавший ротой йоркширцев. – Они прут целыми отрядами»{503}. Однако и обороняющиеся, в свою очередь, страдали от артиллерийского огня, который нанес особенно сильный урон британским батареям, развернутым так же открыто, как и их предшественницы на хребте Мон-Сен-Жан при Ватерлоо в 1815 году. Первому герцогу Веллингтону и впрямь многое при Ле-Като показалось бы знакомым: вражеские войска, наступающие тесными колоннами; возницы, хлестающие взмыленных лошадей артиллерийских расчетов, спешащих к позициям; курьеры, снующие туда-сюда с приказами.

Немецкий офицер недоумевал: «Невозможно поверить, что человек из плоти и крови способен выдержать такую мощную атаку. <…> Наши наступали со всей решительностью, однако эти ни с чем не сравнимые солдаты отбрасывали их снова и снова. Невзирая на потери, английская артиллерия кидалась на защиту пехоте и поддерживала смертельный огонь на виду у наших собственных орудий»{504}. Другой участник событий с немецкой стороны, лейтенант Шахт из пулеметной роты, отзывался о происходящем более скептично: «Перед нами показалась [британская] батарея, расположенная, по нашим меркам, слишком близко к линии обороны, в самой гуще пехоты, к которой мы подошли почти вплотную. Приготовиться! Цель на 1400 м! Беглым огнем! Недолет. Выше! Вскоре наблюдаем результат. Мечутся, словно муравьи в разоренном муравейнике. Повсюду вперемежку люди и лошади снуют и падают под неумолчное тра-та-та пулеметов»{505}.

Когда Смит-Дорриен отправил свой скудный резерв в подкрепление оказавшемуся под ударом правому флангу, мало кому удалось прорваться под огнем немцев. Берти Тревор из Йоркширского полка позже утверждал, что эту битву «не описать словами. <…> Каждый из нас расстрелял по 350 обойм, и многих положили. Но мы угодили в западню – странно, как вообще кто-то выбрался живым и невредимым. Тому, кто не выстаивал час за часом под взрывами и шрапнелью, под пулеметным и винтовочным огнем, не понять, что такое война. Я не знаю, что здесь веселого»{506}. Кружащий над полем немецкий аэроплан, который, намечая цели для артиллерии, периодически сбрасывал цветные дымовые бомбы, придавал современный колорит сражению в стиле XIX века. К 10 утра по правому флангу Смита-Дорриена одна артиллерийская батарея лишилась всех офицеров и осталась с единственным орудием. В этом сражении батальоны разных британских графств – йоркширцы, суффолкцы, корнуоллцы, аргайл-сазерлендцы и батальон Восточного Суррея – проявили стойкость и профессионализм, которых их командованию – за исключением командира корпуса – ощутимо не хватило.

На левом британском фланге день начался с небольшой катастрофы. 1-й Собственный полк Его Величества всю ночь провел на марше. Рассвет он встретил на дороге к Линьи, дожидаясь обещанного завтрака. Капитан Р. Бомон заметил на горизонте всадников, не похожих ни на британцев, ни на французов, однако предположение, что это могут быть немцы, его полковник отверг как заведомую чушь{507}. «Враг, – отрезал командир, – находится по меньшей мере в трех часах». Услышав долгожданный грохот повозок, солдаты обрадовались: «А вот и кухни!» Сложив оружие, все вытащили походные миски, несмотря на то что повозки, показавшиеся вслед за всадниками, начали разгружать, так и не доехав до британцев. В результате немецкая кавалерия получила возможность без помех развернуть свои пулеметы и открыть огонь по тысяче столпившихся в ожидании завтрака британских солдат.

Первая же пулеметная очередь убила полковника и обратила в паническое бегство три роты, побросавшие сваленные в кучу винтовки. Почти все побежавшие упали замертво, уцелели только те, кто сразу кинулся на землю. В конце концов помощнику командира удалось, собрав уцелевших, вызволить оружие и вытащить большинство раненых. Однако суровый урок, показавший, чем опасно разгильдяйство, чудовищно дорого обошелся Собственному Его Величества полку, в считаные минуты потерявшему 400 человек убитыми. Среди очевидцев этого конфуза был командир взвода соседнего Уорвикского полка лейтенант Бернард Монтгомери, впоследствии фельдмаршал, который крайне отрицательно отзывался о большинстве сторон британского командования и управления того дня. На какое-то время полку Его Величества удалось удержать позиции, имея дело лишь с немецкой кавалерией и стрелками. Однако, когда с левого фланга полк начали обходить всадники генерала Георга фон Марвица, британская пехота отступила.

Немцы, в свою очередь разворачивающиеся на виду у противника, пострадали не меньше, чем войска Смита-Дорриена: Гэмпширский полк стрельбой из винтовок обратил в поспешное бегство немецкую батарею, отцепившую орудия и собравшуюся начать обстрел. Действия полевой артиллерии обеих воюющих сторон осложняло то, что расчетам необходимо было видеть цель – для стрельбы так называемой прямой наводкой. Передовых наблюдателей, корректирующих огонь по телефонной связи, тогда еще не было. Памятуя сокрушительное поражение британцев при Коленсо в Англо-бурской войне, развертывать артиллерию и конные упряжки в пределах досягаемости немецких винтовок и пулеметов было безумием, однако подобное повторялось в течение всего дня при Ле-Като, а потом снова и снова на протяжении августовской кампании. Британские орудия стреляли по открытым целям с расстояния 1100 м – не намного лучше артиллерии Веллингтона при Ватерлоо. Немцы были лучше оснащены для ведения огня с закрытых позиций с помощью тяжелых гаубиц, однако обе стороны сдерживал ограниченный запас боеприпасов. Шквальные залпы наводили ужас на тех, кто под них попадал, но по сравнению с той мощью, которой достигнет артиллерия в дальнейших битвах, это были детские игры.

Даже во время самой жестокой боевой операции не бывает так, чтобы все участники сражались одновременно. При Ле-Като, в то время как одни части серьезно страдали, другие провели на удивление спокойное утро в первоначально обойденных немцами секторах. Том Вулакомб из Мидлсексского полка свидетельствовал, что около половины двенадцатого он «съел не самый хороший обед» в батальонной столовой тыла. Вернувшись на передовую, какое-то время «мы болтали и перешучивались, начиная зевать от скуки»{508}. Даже когда вокруг начали падать немецкие снаряды, Вулакомб продолжал завороженно наблюдать за четырьмя черными коровами, безмятежно пасшимися неподалеку. В итоге одну убило прямым попаданием, но остальные три все так же беспечно жевали жвачку до конца боя. Один из участников с немецкой стороны с таким же удивлением писал об овечьей отаре, которая с отчаянным блеянием пересекала линию фронта под грохот канонады.

Пехотный лейтенант Реблинг, смотревший в направлении британских позиций в наблюдательную трубу, обнаружил, что установить, откуда стреляет противник, все равно не удается: «Мимо постоянно что-то свистело и врезалось в землю. Потом вдруг стоящий через одного от меня выкрикнул: “Адье, Зубенбах, мне крышка!” “Брось, Буссе! – осадил его капрал Зубенбах. – Выше нос!” Чуть погодя раздался стон: “Задето лишь плечо и ухо…”»{509} Реблинг забрал у раненого винтовку и патроны, однако по-прежнему не мог разглядеть, куда стрелять. Вокруг начала рваться шрапнель, у лейтенанта задело пулей ружейный ремень и пробило руку. Перевязал его один из солдат.

Канонада со стороны британцев постепенно стихала, по мере того как делали свое дело немецкие орудия. Но когда лейтенант Фрике вскочил на ноги и взмахнул саблей, поднимая своих солдат в атаку, пуля тут же сразила его. Потом на глазах Реблинга та же участь постигла ротмистра, сына офицера, участника Франко-прусской войны: «Сабля его отца, смертельно раненого в должности командира этой же самой 7-й роты под Бомоном в 1870-м, упала на землю навеки». У городка Кодри лейтенант фон Давьер, чтобы подбодрить солдат под обстрелом, вызвал гомерический смех, прокричав: «Я потерял свой монокль! Кто подберет – отдайте после битвы!»{510} Противники-британцы удостоили бы его аплодисментов.

Немцы начали теснить экспедиционные войска по центру фронта лишь около полудня, неся при этом ощутимые потери. Полковник мидлсексцев Халл подпустил врага на 500 м. Залп британцев возымел эффект, однако спешившаяся немецкая кавалерия к тому моменту уже просочилась в Кодри. Ирландских стрелков, удерживающих часть городка, подняли в контратаку. К облегчению полковника Берда, приказ отменил старший по званию, заявивший: «Главное для нас – остановить и измотать немцев»{511}. Вскоре после часа дня вокруг начали сыпаться снаряды, и Берд увидел бегущих в тыл британских солдат. Все транспортные лошади мидлсексцев были убиты, вскоре запылали городские дома. «Многие бежали назад в позорном беспорядке, даже офицеры некомандного состава, – писал офицер связи Александр Джонстон. – Становится грустно и тревожно за будущее, когда видишь англичан, ведущих себя подобным образом, тем более что и огонь не был сильным, и потери не особенно тяжелыми. Бежали, разумеется, только плохие солдаты или те, кто остался без командования, поскольку офицеров убило или ранило; немало было и стойких бойцов, которые храбро держались до последнего».

Полковник Берд пытался сдержать бегущих из Кодри, когда внезапно столкнулся со своим командиром бригады: тот, обмякнув, сидел верхом на скакуне, которого вели под уздцы в тыл два штабных офицера. «Здравствуйте, сэр, – сказал полковник. – Надеюсь, вы не ранены». «Нет-нет, просто возвращаюсь ненадолго назад», – пробормотал командир бригады и покинул поле боя. Высшего офицера оправдывала контузия осколком снаряда, однако в последующих сражениях рядовых за подобные поступки будут расстреливать. Немцев на время вытеснили из южной половины Кодри благодаря контратаке, в которую повел горстку британцев адъютант командира дивизии.

Тем временем по правому флангу положение 2-го корпуса ухудшалось. Смит-Дорриен рассчитывал на поддержку Хейга, но формирования 1-го корпуса все еще отступали, хотя их уже почти никто не преследовал, а ставка верховного командования даже не пыталась развернуть их обратно. В результате немцы смогли беспрепятственно ударить по открытому флангу у Ле-Като. Пехота и батареи попали под шквальный артиллерийский и пулеметный огонь противника, который теперь мог обозревать британские позиции до последнего метра. Рядовой Фред Петч из Суффолкского полка стрелял по немцам, подбирающимся со стороны небольшого оврага справа, когда одна пулеметная пуля отскочила рикошетом от ствола его винтовки, а вторая пробила навылет левое бедро и правую ногу, «почти парализовав левую сторону»{512}. Когда наступило недолгое затишье, показалось «будто рефери просвистел в свисток. Мы лежали и гадали, какой будет вторая половина “матча”», – писал Джордж Рейнольдс из Йоркширского полка.

Вторая половина мало чем отличалась от первой. Вскоре после полудня стало очевидно, что британцам нужно отступать – некоторые уже и так просачивались в тыл. Несколько частей благополучно отступили, но остальные задержались, и немецкая пехота подобралась к ним сзади, по холму у Ле-Като. «Около 14:30 положение ухудшилось дальше некуда, – писал Берти Тревор из Йоркширского полка. – Гребень холма справа от нас… разнесли в клочья, максимы лупили по нам почти в упор, с расстояния около 800 м; беспрерывно рвались снаряды и летела шрапнель. Половина наших была ранена, боеприпасы заканчивались. <…> Один батальон уже сдался, я видел, как немецкая гвардия взяла их в плен и проскакала вокруг парадным маршем»{513}.

Сложнее всего оказалось вытаскивать с поля боя британскую артиллерию. Огневые позиции некоторых батарей были расположены на одной линии с пехотой. Расчет должен был подойти с упряжкой к орудию, подцепить его и увезти в тыл, и все это под прицелом расположенных в полутора километрах немцев. На глазах у правого фланга Смита-Дорриена артиллеристы проявляли незаурядную, забытую уже доблесть, снова и снова устремляясь галопом вперед под градом пуль и снарядов в попытках вытащить свои орудия. Пехота, повскакав, радостными криками приветствовала лошадь артиллеристов, мчащуюся по склону на виду у немцев. На стороне противника лейтенант Шахт и его коллеги-пулеметчики не верили своим глазам: «Чуть ли не в самой гуще разрывов вдруг появилась темная масса. Это был [британский] отряд, приближающийся бешеным галопом. Мы подумали только: “Они что, свихнулись?” Но нет, это они с беспримерной храбростью пытались в последнюю минуту вытащить свои батареи. <…> 12 пулеметов нестройным хором застрочили по этим самоубийцам. Какая же кошмарная там возникла свалка! <…> Одна [лошадь] осталась стоять под этим диким градом пуль, пощипала траву, заржала, требуя воды, и устало помотала головой».

Снова и снова пули и рвущиеся под ногами снаряды валили всадников и лошадей на землю в бьющиеся окровавленные груды. Два орудия удалось вытащить из мясорубки и отвезти в тыл, однако соседние пришлось бросить, сняв затворы. Крест Виктории получили один офицер и двое ездовых, которые, промчавшись в 200 м от приближающейся немецкой пехоты, каким-то чудом вывезли одну из двух гаубиц. Второй отряд, предпринявший аналогичную попытку, был уничтожен полностью. Суффолкцы, аргайл-сазерлендцы и йоркширская легкая пехота прикрывали в середине дня отход 5-й дивизии, неся большие потери. В 3 часа дня майор Тревор из Йоркширского полка увел уцелевшую часть своей роты. При отступлении через поле рядом с ним убило двоих, однако «мы шли, а не бежали, как и подобает настоящим олдершотцам; три раза мы разворачивались и отвечали на огонь противника. Потом каждый ринулся к траншеям и другим укрытиям под смертельным огнем. <…> Мы отступали через орудийные батареи, вокруг которых лежали убитые артиллеристы»{514}.

Смит-Дорриен стоял у дороги, глядя на марширующие мимо войска – в предсказуемом беспорядке, но на удивление бодрые духом в большинстве своем. «Это было восхитительное зрелище, – писал он позже. – Они шли размеренным шагом, покуривая трубки как ни в чем не бывало, все формирования перемешались между собой. Тогда они напомнили мне толпу, возвращающуюся со скачек»{515}. Отзыв, надо сказать, мало общего имел с действительностью: корпусу Смита-Дорриена пришлось разыграть сражение XIX века против мощи оружия XX века, и ни одному из здравомыслящих его участников такой расклад понравиться не мог. Кроме того, ошибочно было бы делать вид, будто все как один проявляли героизм. Офицерам приходилось размахивать револьвером, останавливая дезертиров. В середине дня в Кодри полковника Ирландских стрелков Уилкинсона Берда, принявшего командование бригадой, попросили возглавить новую контратаку. Когда он отдал приказ майору, командующему соседним батальоном, тот посмотрел Берду в глаза и сказал: «Должен предупредить, сэр, люди больше в атаку не пойдут. Их сильно потрепало». – «А обороняться смогут?» – «Думаю, что да»{516}.

Отчаянно пытаясь что-то разузнать, Берд окликнул разгоряченного штабного, скачущего мимо: «Эй! Эй! Скажите, что произошло!» Тот крикнул в ответ: «5-я дивизия справа от нас разбита наголову. 4-ю дивизию слева теснят назад. До свидания!» Описанная им картина довольно сильно преувеличивала бедственное положение британцев, однако точно отражала панику, охватывающую тех, кто должен был проявлять стойкость. Александр Джонстон был сильно возмущен, когда его командир бригады объявил отступление из Кодри: «Мне кажется, нам следовало постараться удержать город. Немецкая пехота не выказывала намерения атаковать». Однако ливень орудийного огня остудил боевой пыл защитников. Уилкинсон Берд попросил майора соседнего батальона прикрывать отступление в арьергарде. «Я постараюсь, сэр, – ответил майор, – но должен предупредить: после всего пережитого мои ребята могут не выдержать сильную атаку». Несмотря на проявленное британской артиллерией мужество, командир батареи, которого Берд попросил поддержать бригаду огнем, отказался, заявив, что не может подставлять своих людей под немецкие винтовки. Тогда Берд официально отдал приказ командиру батареи, однако вскоре узнал у ординарца, что батарея отступила в тот же миг, как немцы начали стрелять по ней от Линьи. Поступок благоразумный, но бесславный.

В конце концов конный ординарец подал бригаде Берда сигнал к отступлению. Сотни солдат, лежавших до того на скошенном поле, поднялись и побежали на юг к мосту за железной дорогой, проходившей позади британского фронта. Одному из очевидцев сцена напомнила «начало большого кросса по пересеченной местности». Берд и адъютанты частей сели в седло – чтобы их хорошо видели солдаты: «Мы смотрели на это столпотворение. Первыми показались ездовые, погоняющие упряжки с орудиями, и повозки, облепленные цепляющейся за борта пехотой. Затем, через некоторое время, – толпа выбившихся из сил и бредущих шагом. <…> И в самом конце – офицеры, идущие поодиночке или парами».

Халл, несгибаемый командир мидлсексцев, отступал последним из своей дивизии. Некоторые артиллерийские расчеты поспешили в тыл, даже не пытаясь вызволить орудия, что побудило молодых офицеров Ирландских стрелков вызваться прикатить брошенные пушки. Однако без лошадей и сбруи задача представлялась невыполнимой. Ирландские стрелки в тот день потеряли пять офицеров и 60 рядовых убитыми и пропавшими (большинство попали в плен) – и еще 25 ранеными. Уилкинсон Берд прошел это сражение невредимым, однако три недели спустя потерял ногу в другой битве. Лейтенант Зигенер, немецкий пехотинец, рассказывал, как начали наступать его солдаты при виде отходящих британцев: «Несмотря на большие (и продолжающие расти) потери, мы хотели дожать врага. В 200 м от нашего фронта находилась траншея, в которой еще сидели бойцы. Но и там уже виднелись белые флаги. Британцы выходили с поднятыми руками. Один офицер подошел и сдал свою саблю, но издали по нам по-прежнему палили. Я указал на это и пригрозил немедленно его расстрелять. Британец махнул своим, и пальба стихла»{517}.

Йоркширцы по правому флангу проявили беспримерную самоотверженность. К 16:30 их отрезали, немецкий горнист протрубил британский сигнал прекращения огня, надеясь избежать дальнейшего кровопролития. Остатки батальона продолжали сражаться; один из офицеров, 42-летний майор Чарльз Йейт, повел 19 уцелевших в последнюю штыковую атаку, в которой был тяжело ранен. О том, как расценивать такие подвиги – как героизм или как напрасные жертвы, – будут спорить еще долго; Йейта же наградили Крестом Виктории посмертно, поскольку он погиб в немецком плену, вроде бы при попытке к бегству. Некоторых йоркширцев немцы, в конце концов захватившие позиции, закололи штыками, однако большинство пощадили и с ранеными обращались гуманно. Когда те немногие, кому удалось пробраться обратно к основным силам 2-го корпуса, построились, недосчитались полковника йоркширцев и 17 офицеров почти со всеми подчиненными. Командование остатками принял на себя Берти Тревор.

По центру британского фронта Шотландские горцы Гордона не получили сигнала к отступлению, который около пяти вечера подал верховой, не потрудившийся подскакать к увязшей в бою части ближе чем на 250 м{518}. Семафорящего верхового заметил один субалтерн, но ничего не сообщил, поскольку ему было не до того. Три взвода ускользнули по собственному почину и вернулись в результате в британский строй. Остальные продолжали отстреливаться с Оденкурского гребня до темноты вместе с отставшими из числа Королевских шотландцев и Королевских ирландцев. Непонятная ссора завязалась между командиром гордонцев и временно повышенным до полковника офицером, по совпадению носившим фамилию Гордон, кавалером Креста Виктории, полученного в Южной Африке. Гордон, объявив себя старшим по званию по отношению к командиру полка, взял командование на себя и увел шотландских горцев на юг по темноте. В селении Бертри несколько офицеров вошли в бар и, обнаружив сидящих там немцев, по их собственному малоправдоподобному утверждению, пригрозили им револьверами и расстреляли. В конце концов почти вся часть числом 750 человек сдалась в плен. Подробности их печальной одиссеи, наверняка включавшей ожесточенные взаимные обвинения между высшими офицерами, канули в Лету. Раненый шотландский офицер рассказывал, как молодой немецкий лейтенант угостил его шоколадом и спросил: «Зачем вы, англичане, с нами связались? Это бессмысленно. Мы через три дня будем в Париже».

Французская кавалерия генерала Сорде, вступившая со своими 75-мм орудиями в бой дальше к западу, сыграла бесценную роль в прикрытии британского отступления, которое продолжалось и ночью. Дивизия генерала Анри де Феррона также атаковала немецкие формирования, развертывающиеся по направлению к Ле-Като. Без их поддержки войска Клюка обратили бы левый фланг Смита-Дорриена в бегство еще днем – с катастрофическими последствиями. Некоторые позиции 2-го корпуса обстреливались немецкими снарядами не один час после того, как британцы их оставили. «Британцы отошли так мастерски, что мы даже не заметили», – писал капитан кавалерии Фрайхерр фон дер Хорст{519}. Смиту-Дорриену удалось завершить упорное противостояние самым сложным из тактических маневров – отрывом от подошедшего вплотную противника.

Немецкий капитан артиллерии Фриц Шнайдер назвал 26 августа славным днем в истории своего полка, но «британцы тоже сражались храбро. Это нужно отметить. Они держали свои позиции, несмотря на тяжелые и кровопролитные потери. <…> Когда вечером мы оказались на дороге в Бовуа, мимо нас провели группу из 40–50 пленных. Все это высокие, крепко сбитые парни с впечатляющей выправкой и формой. Никакого сравнения с низкорослыми, бледными, растерянными французами в перепачканных мундирах, которых мы захватили два дня назад в Турне!»{520} Самым популярным трофеем с поля боя оказались десятки брошенных британских шинелей – победители оценили качество.

Неудавшаяся попытка окружить и разбить войска Смита-Дорриена плохо отразилась на репутации Клюка и заодно продемонстрировала силу сопротивления, с которой придется столкнуться немцам. Позиции, занятые 2-м корпусом 26 августа, были заведомо проигрышными. Однако Смит-Дорриен не потерял самообладания и вызволил свои войска, сохранив вполне сносный боевой порядок. И все же до триумфа британцам в этом сражении, как и в битве при Монсе, было далеко. Они просто задержали противника на несколько часов и избежали катастрофы, в основном благодаря тому, что враг не смог оперативно сосредоточить против них превосходящие силы. 2-й корпус бросил на поле боя 38 орудий, официальные потери при Ле-Като составили 7812 человек – серьезный урон для маленькой армии, хотя в последующие дни в строй вернулось немало отставших. Таким образом, наиболее вероятным числом потерь с британской стороны представляется 5000, из которых около 700 были убиты, 2500 – взяты в плен, остальные ранены.

Во время отступления 2-го корпуса стоявшие по обочинам штабные офицеры, направляли людей к своим частям. Идентификацию затрудняло то, что многие раздали кокарды жителям окрестных селений. Том Вулакомб из Мидлсексского полка делился наблюдениями и собственными смешанными чувствами при отступлении: «Дорога… была кошмарной – повсюду мертвые и раненые лошади, людские тела; столпотворение из лафетов, орудий, карет скорой, повозок, телег, многие без извозчиков, хаотично двигаются и сталкиваются. Я маршировал в тот вечер свежий и полный сил, хотя в бой незадолго до того вступал выжатый, словно лимон. Враг умеет взбодрить».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.