Л. Троцкий. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПИСЬМА
Л. Троцкий. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПИСЬМА
(Новое «среднее сословие». Выборы в Петербургскую думу. «Более или менее социалистическая» демократия. «Оседло-образовательный» ценз. Кто скажет последнее слово?)
Русская «интеллигенция» дописывает последние страницы своей истории. Ее рост, развитие, упрочение ее позиций вызывают полное ее перерождение. Из своеобразного «ордена» с привлекательной романтической окраской она превращается в прозаическое «среднее сословие» буржуазного общества. В среднее сословие, ибо она стоит между крайними социальными классами, буржуазией и пролетариатом. В этом она уподобляется старому мещанству. Но в то же время она глубоко отличается от него – и по своей роли в хозяйстве современного общества и по своему политическому и идеологическому облику. Она является средним сословием нового типа. Старое мещанство, как представитель хозяйственной рутины и идейной примитивности, дробится каждым взмахом капиталистического колеса. Косное, невежественное, политически-суеверное, оно – все в прошлом… С полным основанием оно могло бы обратиться к новому «среднему сословию»: «Тебе я место уступаю, мне время тлеть, тебе цвести»… Новая демократия, поглощающая нашу старую милую «интеллигенцию», не только не сокрушается развитием крупного производства, – наоборот, расцветает вместе с ним. Можно даже сказать, что эта развивающаяся группа в целом есть не что иное, как воплощенный ответ на технические, административные и «идеологические» запросы крупного производства и вырастающего с ним в связи буржуазно-демократического государства. Она живет продажей своей «умственности». Поэтому, в отличие от старого мещанства, она профессионально-интеллигентна, профессионально-инициативна, гибка, подвижна, не боится новых слов, не прячется от реформ в общественные щели, наоборот, всегда толчется на политическом солнцепеке…
Рост этой интеллигентной демократии обусловливает повышение ее нравственной самостоятельности (от «народа») и политической самоуверенности. Она организуется, сплачивается, выдвигает самостоятельно лозунги, вырабатывает (не стесняясь, разумеется, плагиатом) самостоятельные формы политического и философского мышления. Она подбирает себе не слишком скомпрометированное имя: в последнее время она предлагает называть себя «гражданской демократией», чтобы не оказаться демократией буржуазной{15}. Нет более ни одного факта общественной жизни, на который она не налагала бы или не стремилась бы наложить свою печать. И чем дальше, тем настойчивее и увереннее. Пролетариат, поскольку он вступает в сферу политических интересов, на первых же шагах встречается с буржуазной демократией. И его борьба за классовое самоопределение на половину, если не на три четверти, будет сводиться к борьбе против опекунских посягательств буржуазной демократии. Не понимать этого имеют привилегию только те горе-социалисты, которые продолжают надеяться, что российская интеллигенция в непорочности донесет себя до социализма. Наши ссылки на политическую волю буржуазной демократии представляются им маневрированием в царстве призраков. «Излишне пускаться в хитроумные объяснения (известных явлений)… злыми кознями несуществующей (несуществующей!) у нас „буржуазной демократии“, пытающейся отнять у пролетариата предстоящую ему гегемонию во время переворота. Нашим „ах бедным“ из „Русск. Вед.“… далеко до такого маккиавелизма». («Вестн. Русск. Рев.», N 2, стр. 132). Таково противоречивое положение нашей буржуазной демократии. В то время как субъективно она вынуждается к самоотрицанию, объективно она изо дня в день и из часа в час занимается самоутверждением.
Последние выборы в Петербургскую думу, произведенные на новых началах, приобщили к избирательной кампании умеренные верхи либеральной демократии столицы в лице нанимателей дорогих квартир{16}. «Цвет обеспеченной, знатной и популярной интеллигенции Петербурга», – как писали наши газеты, – столкнулся с трактирщиками, подрядчиками, лесоторговцами. Победителями оказались последние, так как «интеллигенция» оказалась застигнутой врасплох и обнаружила – «отсутствие твердой организации, а также недостаток партийной дисциплины» («С-ПБ. В.»). Но урок выборов не прошел бесследно. В той напряженной возне, которая происходила во время выборов – вокруг них, на собраниях и в прессе, буржуазная интеллигенция столицы накопляла элементы организации и партийной дисциплины. И одна из петербургских газет, утешая разбитых квартиронанимателей, говорит с полным основанием: «Это период ученичества. Будем надеяться, что выделится несколько хороших „учеников“, которые могут стать учителями»… Будем надеяться!..
Некая умеренно-либеральная и умеренно-умная провинциальная газета такими речами характеризует общественный смысл петербургских выборов
«Крупный квартиронаниматель, по своему материальному обеспечению, а следовательно и по условиям жизни, ничем не отличается от домовладельцев и купцов. На этой почве (?) розни между ними нет и не может быть. Но, с другой стороны, в категорию крупных квартиронанимателей в Петербурге входит почти весь цвет русской интеллигенции. Это-то обстоятельство разделило людей, соединенных общностью материальных интересов, раскололо русскую, если можно так выразиться, буржуазию. („Если можно так выразиться?“… Конечно, можно! Дерзайте, почтеннейший!) Другими словами, петербургские выборы лишний раз доказали, что доктринерское деление населения на буржуазию и не-буржуазию (цензура очевидно мешает сказать газете: пролетариат) не имеет никакой почвы в современной России, что если что-нибудь разделяет русское общество на две половины, то это степень культурности, умственного развития и гражданского самосознания»…
«Таким образом, у нас в сущности нет либеральной буржуазной партии. Все наши либералы в земствах, в городских думах и в литературе держатся хотя умеренной, но чисто демократической политики, так как отстаивают чисто народные интересы: заботятся о развитии местного самоуправления, о школах, о народной медицине… Все наше прогрессивное движение… опирается на интересы рабочего класса, а потому по существу своему оно носит более или менее социалистический характер. Вне социализма у нас нет в настоящее время ни одной прогрессивной политической программы».
Должен извиниться перед читателем: конец цитаты (с красной строки) взят мною не из либеральной газетки, а из «социалистически-революционного» органа («Вестн. Р. Р.», N 1, стр. 236). Конец этот, тем не менее, как видите, прекрасно гармонирует с началом. Но пусть наш бедный подцензурный коллега не пугается сделанного сопоставления: оно означает не то, что буржуазно-либеральная газета мыслит «революционно-социалистически», а лишь то, что «социалисты-революционеры» мыслят буржуазно.
«Цвет русской интеллигенции» стоит на одном материальном уровне с домовладельцами, купцами и фабрикантами. Следовательно, «розни между ними нет и быть не может». Тем не менее, интеллигенция, в противовес капиталистам, «опирается на интересы рабочего класса» и выдвигает программу «более или менее социалистического характера». Либеральная газета, в полном согласии с «доктриной» «Рев. Рос.», думает, что «социально-политическая рознь» вызывается только разными степенями «материального обеспечения», тогда как на самом деле она определяется различными ролями в общественно-производственном процессе. Капиталисты владеют средствами производства и непосредственно эксплуатируют наемный труд. Интеллигенция средствами производства не владеет: живет продажей своей «интеллигентности»; непосредственно пролетариата не эксплуатирует. В связи с этим она заинтересована не столько в повышении нормы прибавочной стоимости, сколько в увеличении своей доли в общем фонде национального дохода. А эта доля возрастает по мере «развития местного самоуправления, школ, народной медицины», словом, по мере повышения народно-культурного уровня – на общем для всей буржуазии базисе капиталистических отношений. Вот почему деятельность интеллигенции по необходимости охватывает некоторые «чисто народные интересы», нимало не приобретая этим путем «социалистического характера». Такого рода характером отличается только деятельность по объединению пролетариата в классовую партию во имя социальной революции. Мы же до сих пор не слышали, чтобы «цвет русской интеллигенции» занимался в Петербургской думе или вокруг нее такого рода работой.
Повторяем. Различия в политических физиономиях известных групп определяются не степенями материальной обеспеченности, а характером выполняемых этими группами общественных функций. Капиталисты, в том числе землевладельцы и домовладельцы, несущие известный налог с имущества, всегда тяготеют к установлению имущественного ценза во всех общественных и государственных учреждениях. Наоборот, интеллигенция в целом всегда против «несправедливого» имущественного ценза. Ее симпатиями пользуется ценз образовательный.
Джон Стюарт Милль[64] в своем «Представительном Правлении» высказывает ту мысль, что «только в просвещенном меньшинстве можно найти восполнение или корректив стремлениям демократического большинства». В интересах такого «корректива» Милль допускает множественность вотума{17}, но он не склонен обосновывать ее на имущественном цензе, ибо «критерий этот очень несовершенен в житейской борьбе: случай играет несравненно более значительную роль, чем заслуга, и весьма трудно, – с горечью жалуется Милль, – образованием обеспечить себе соответственное социальное положение». Посему – «единственным основанием для предоставления одному лицу нескольких голосов может служить личное умственное превосходство». Не следует только забывать, прибавим мы, что это «личное умственное превосходство» (образование) составляет монополию господствующих классов.
Образовательный ценз, как дань «личному умственному превосходству», всегда выдвигался нашей «более или менее социалистической» демократией против чумазого думского купечества и против дикого земского дворянства. В этом, если хотите, «прогрессивная» идея образовательного ценза. Но другой своей стороной он выдвигается против всеобщего равного избирательного права, выталкивая за черту политической активности широкие народные массы. В этом его глубоко-реакционная сторона, которая заставляет нашу партию видеть в «образовательном цензе» не что иное, как «козни буржуазной демократии», обусловливаемые ее сознательным или бессознательным стремлением отнять у пролетариата «гегемонию во время переворота»…
В связи с разбиравшимся в земствах вопросом о понижении избирательного ценза в нашей литературе снова была выдвинута «симпатичная» идея «оседло-образовательного ценза», в пользу которого все чаще «раздаются голоса». Основными требованиями указанного ценза выставляются: возраст 25 лет, три года жительства в данной местности и образование не ниже полного среднего. Для уездов в Саратовской губернии (вне городов) этот критерий означал бы приращение в 286 избирателей: земских служащих – 152, служащих в экономиях – 77, других служащих – 57. При этом среди земских служащих 59 врачей, 26 ветеринаров, 10 страховых агентов и 57 учителей. Все это кадры «несуществующей у нас буржуазной демократии». Но стремится ли она сама к политической роли? Несомненно. В той же Саратовской губернии были опрошены все врачи, ветеринары и страховые агенты по губернии – не согласились бы они уплачивать за право голоса от одного, до двух процентов со своего жалованья. Из 102 опрошенных лиц 99 высказали полное согласие{18}. Здесь гражданская зрелость «гражданской» демократии выдержала серьезное испытание. А как относятся к «оседло-образовательному» принципу хотя бы, например, «Русские Ведомости»? С горячей симпатией. Значит ли это, что наши «ах бедные» из «Русск. Вед.» ставят себе прямую задачу – исторгнуть гегемонию у пролетариата? Нет, не думаем, – к этой цели сознательно стремятся пока лишь наши «ах бойкие» из «Рев. России». Что же касается широкой легальной «более или менее социалистической» демократии, то она «просто» строит политические формы по образу и подобию своему. Она оседла, она образована. А значит – «оседло-образовательный» ценз.
Отсюда видно, что не только «социалистический», но и чисто-демократический характер значительнейшей части нашей интеллигенции является чрезвычайно сомнительным. Вся она и материально и духовно – в крайнем случае, только «духовно» (в литературе) – связана с органами общественного самоуправления – сословно и имущественно – с привилегированными земствами, отчасти – с думами. Земство рисуется ей провиденциальным хозяином России. За пределами земской элиты начинается пассивный демос, опекаемый народ. Очертить из земского центра избирательный круг тем или другим «оседло-образовательным» радиусом – таков пока максимальный размах гражданского демократизма нашей гражданской демократии.
«Обвинение» большинства интеллигенции в недемократизме может показаться продуктом болезненной политической подозрительности. В самом деле, мы так привыкли верить в несколько неопределенные, но все же лучшие чувства интеллигенции к народу. И эта столь знакомая нам публика может отказать народу в политических правах? Клевета! На это мы ответим. В истории никогда не следует полагаться на добрых знакомых. Ибо их лучшие чувства могут прийти в конфликт с их общественным положением, и тогда они предадут, – разумеется, «скрепя сердце», может быть, «со слезами на глазах» – но все-таки предадут…
И психологические и политические моменты такого предательства подготовляются совершенно независимо от воли самой интеллигенции. Выше мы отчасти наметили уже механизм этого процесса. Интеллигенция выдвигала против думских и земских хозяев свой принцип образовательного (или пониженного имущественного) ценза. В этом проявлялось и проявляется ее народолюбие, так как именно во имя интересов народа она требует для себя избирательных прав. В процессе ее постепенного общественного самоопределения этот ценз становился для нее естественной нормой, – естественной тем более, что он дает опорный базис для борьбы на два противоположные фронта: сегодня – с реакционной буржуазией, завтра – с революционным пролетариатом. Такова тенденция. Она не исключает, разумеется, дальнейшего выделения из интеллигенции радикальных элементов.
Нужно помнить при этом, что демократия в целом поставлена в гораздо более благоприятные условия политического развития, чем пролетариат: к ее услугам громадный литературный аппарат легальной прессы; вся практика органов нашего самоуправления и наших легальных съездов упражняет и закрепляет в известных формах ее общественные инстинкты и развивает в ней вполне определенные навыки политического мышления, – и не только в тех верхах интеллигенции, которые уже теперь достучались в городские думы, но и в широкой «периферийной» интеллигентской массе, которая составляет агитационный аппарат всех избирательных кампаний, легкую кавалерию всех оппозиционных «оказательств».
Не будет, поэтому, ничего неожиданного, если демократия окажется способной сказать свое определенное и очень веское слово в момент ликвидации нынешнего государственного режима.
«Долой самодержавие!» скажет на уличных баррикадах революционизированный нами пролетариат. – «И да здравствует оседло-образовательный ценз!» отзовется согласным хором интеллигентная буржуазия, приступая к созыву Учредительного Собрания. В этом решающем «диалоге» последнее слово должно принадлежать пролетариату – должно, если не жалкой насмешкой над собственным бессилием были наши речи об авангарде… Это последнее слово прозвучит так: «Да здравствует всеобщее, равное, тайное и прямое избирательное право!».
«Искра» N 59, 10 февраля 1904 г.