II

II

Руководящую силу реакции образует, конечно, крупнейшее поместное дворянство. Когда Столыпин от имени правительства брал под свою защиту 130.000 помещиков, он в сущности клеветал на себя, рисуя свою политику слишком демократической. Число помещиков с ежегодным доходом свыше тысячи рублей можно определить в 60.000 душ. В их руках находится около 75 миллионов десятин земли, ценою около 6 миллиардов рублей. Но операции крестьянского банка за годы революции позволяют заключить, что аграрное движение обрушилось не на все дворянство, но почти исключительно на имения свыше 500 десятин. Таких поместий в стране около 30.000, – и их владельцы образуют, главным образом, становой хребет контрреволюции. Класс чистого социального паразитизма, крупное землевладельческое дворянство по существу враждебно даже невинным конституционным обрядностям современного русского парламентаризма: оно с достаточным основанием предпочитает вершить свои дела не на театральных подмостках. Но как класс правящий, тесно связанный с судьбами бюрократической монархии, оно вынуждено в большей или меньшей мере проделывать лицемерие официальной государственности. В этом смысле классическим типом нынешней политики российского дворянства является его коронованный глава. Он непосредственно принимал доклады министра погромов Трепова, он обменивался сочувственными телеграммами с покрытыми кровью вождями черносотенцев, он теперь систематически дарит свое помилование всем осужденным громилам. И в то же время он принимает у себя депутатов Думы и посылает своих министров произносить пред ними речи. Он подает пример умеренно-правым депутатам, этим погромщикам по натуре и конституционалистам по высочайшему повелению. Подлинный характер этой жадной своры раскрывается не в сдержанных при всей своей разнузданности выступлениях думской фракции, а в откровенных постановлениях Совета объединенного дворянства.

Крайнее правое крыло Думы образуют погромщики sans phrases (без дальних слов). В результате думской дифференциации их осталось теперь очень мало: с минским Шмидом[127] солидаризировалось 25 человек, а с «Союзом русского народа» – менее десяти. Но они воплощают собою боевую армию контрреволюции за стенами Таврического дворца. Это «народ» реакции: озверелый мещанин захолустья, воспитанник арестантских рот, выгнанный со службы пристав, привратник дома терпимости, деревенский кулак милостью полиции, волжский крючник, молдаванский кулак и темный выходец деревни, оглушенный грохотом фабричной машины. Социальное отчаяние, духовное варварство, нравственный разврат, изуверский фанатизм и наемная готовность соединились в кроваво-грязный ком «Союза русского народа».

На лондонском съезде нашей партии автор этих строк поддерживал «поправку», которая должна была установить разницу социальной природы Совета объединенного дворянства и Союза русского народа[128]. Эта разница в течение истекшего года сказалась в ряде расколов по линии привилегированного дворянского паразитизма и плебейской демагогии, в изгнании из Союза Пуришкевича, безграмотного полишинеля с наполеоновскими замашками, олицетворяющего контроль дворянства над разнузданными санкюлотами Дубровина[129], и, наконец, в образовании «националистической» и «умеренно-правой» фракции, в которые вошло большинство депутатов, избранных при помощи голосов и кулаков погромного Союза^{35}.

Революция может и должна использовать классовый антагонизм внутри реакции, чтобы оторвать народные группы, одурманенные развратной демагогией, от того сословия, в лице которого она имеет смертельного врага: ее победа – для него утрата 75 миллионов десятин и социальная смерть.