Баллада о дикой пшенице

Здесь были деревни. От них ничего не осталось.

Осотом зарос понемногу погост.

Земля от людей накопила такую усталость,

что тут же забылась, не чуя метелей и гроз.

Не надо жалеть ни поля, ни поклонные поймы.

Об их одиночестве нам ли скорбеть?

Здесь были деревни. О них ещё кое-кто помнит.

Запомнят ли нас? Не спеши и по чести ответь!

Встревожит берёзы порыв ледяной с океана —

и град по заречью пройдёт, как варяг.

А в ясную полночь мерцающим зельем тумана

всклубится глубокий, глотающий эхо овраг.

И то, что звалось яровым ли, озимым ли клином,

не стало, как древле, названья иметь.

Я здесь как пришелец — в пространстве безмерно тоскливом.

А вечность спустя, тут хозяином хаживал кметь.

Я в лес углубился, где гул одиночества глуше.

К поляне, что светом, как линза, полна,

я вышел, блуждая, и в ярких цветах обнаружил

былинку одну — ту, что взгляду не сразу видна.

Средь жадных, и праздных, и тянущих млечную влагу,

и зевы разъявших, нарядных, хмельных,

стоял этот злак — серый стебель был твёрд, как отвага,—

не принял он ласки изнеженных пальцев моих.

И вот мне открылось: то колосом дикой пшеницы

в тайге нелюдимой и втайне от всех и всего

земля отдохнувшая стала в работу проситься,

как просится глина на круг гончара своего.

Да будет! — Пойдут облака волоокие цугом

над полем, где встанет грядущего хлеб.

И дали великие стронутся — медленным кругом —

и в поте замесится глина трудов и судеб.

Так будет опять. Ведь забота земли неизменна.

И колосу дикой пшеницы расти,

как будто ещё не повержена власть Карфагена

и тысячелетье ещё до Крещенья Руси.

г. Москва