Глава 34 Зал

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 34

Зал

– Вот рожа!.. Ну идиот… – произносилось это так громко, что трое в мантиях от неловкости ежились. «Рожа», впрочем, относилось не к ним, а к прокурору Лахтину, который в этот момент убеждал мантий оставить решение Хамсуда в силе. Дело было в Мосгорсуде. Речь о поправках…

– Ну, идиот… – почти вслух комментировал прокурора импозантный гражданин в возрасте. Он ходил на все столичные суды, где рассматривались мало-мальски резонансные процессы. К Немцову, судившемуся с Лужковым, к Лимонову, к Яшину, судившимся с задержавшими их на митинге милиционерами, ну и, конечно, к Ходорковскому. Ему было интересно. Да к тому же имелся и свой «личный опыт». Не раз предлагал мне написать статью о том, как три месяца провел в «Матросской тишине» за то, что в каком-то очередном суде… прищемил палец судье и бросил судебного пристава на клетку. Я засмеялась. Человек обиделся. Что, впрочем, не помешало ему в следующий раз предложить мне написать о том, как он ворвался в кабинет к прокурору города, предварительно обматерив секретаршу и судебного пристава. Его судили за «хулиганку» и приговорили к штрафу в 1000 рублей… Я читала материалы дела и опять смеялась.

– Чем я хуже? У нас судьбы с Ходорковским почти похожи!

Таких чудиков было много. Особенный их наплыв суд переживал весной. Честное слово, не иронизирую. Они постоянно с кем-то спорили, вслух комментировали что-то во время заседания, ругались с приставами, если те просили их выйти из зала: «Отошел от меня, мандр…ла». И пристав действительно отходил…

Мы к ним привыкли. Мы принимали их такими, какие они есть. А им нравился ход процесса, то, как «бойко» работают подсудимые, но зато почти всех их раздражали адвокаты. «Надо сильнее. Надо кричать. Давить этих гнид (прокуроров. – Примеч. ред.)… А они, как вяленые рыбы. Фу…» И, конечно, они сами хотели бы быть адвокатами и даже возглавить команду адвокатов. Как им казалось, вот тогда бы…

Но были и другие. Спокойные, неприметные. Инженеры, учителя, молодые преподаватели Высшей школы экономики, биологи, научные сотрудники, доктора наук. Сидели с блокнотиками и с благоговейным видом записывали за Ходорковским и Лебедевым, иногда тоже не выдерживали и тихо ругались на прокуроров. Еле слышно. Но не опускались до нецензурщины…

Приходили молодые мамаши, которые в тот момент кормили детей грудью, чад оставляли на мужей. Потом сменялись, и приходили их мужья, а мамаш с чадами оставляли дома… Ходили даже будущие мамаши с животами… Ходили актеры из «Современника», МХАТа и БДТ. Актеру Юрскому Данилкин даже сделал замечание за «разговоры»… Актер Александр Феклистов в суде оставался даже до вечера и кушал вместе со всеми в столовой суда… Ходил офисный планктон (народ на полном серьезе брал отгул за свой счет), студенты-юристы и экономисты, ходили мелкие предприниматели (крупные – ни разу, ни одного лица из оставшихся олигархов и представителей крупного бизнеса), ходили учителя (специально выстраивали свой график в школах так, чтобы один день на рабочей неделе капитально был свободен), ходили инженеры, пенсионеры. Ходили все.

И опять же – Ходорковский им был никем, и они ему были никем. Но для него была очень важна их поддержка, для них было важно поддержать его. Это даже и объяснить-то трудно – зачем люди ходили в суд. Просто стоило его один раз увидеть и услышать…

Так что совершенно резонен был упрек Лахтина, как-то оглядевшего публику и заявившего, что надо, мол, всех присутствующих переписать. «Сидят тут в рабочее время»…

Ходорковский им был никто, и они ему были никем. Но он менял людям мировоззрение на 180 градусов. Стоило только его увидеть и услышать…

– О, Андропова вспомнил! – засмеется Ходорковский, на которого и приходил народ «в рабочее время». Что поражало народ? То, как говорит, держится, выступает, формирует мысли. Им восхищались. Впрочем, как и Лебедевым. Вибрации их голоса, тембр, умение держать себя, отсутствие какой-либо игры, двойного смысла в словах, темы, которые они поднимали, и то, как поднимали, – все это не могло оставить публику равнодушной. Зрители чувствовали подъем и сопричастность к какому-то важному историческому событию. Разворачивающемуся на их глазах здесь и сейчас.

Да, шестым чувством мы все улавливали: в этих стенах определенно происходит что-то исторически важное.

Перешагивая порог зала суда, мы попадали в другой мир, оставляя свои проблемы и проблемки за дверями… Поведение подсудимых давало импульс нашему обыденному сознанию. Импульс к творчеству, уверенности в себе, максимализму. К бесстрашию в какой-то степени. Ходорковский и Лебедев существовали в невидимом обывателю мире – мире бизнес-процессов, сделок, законов. И им не надо было знать эти законы наизусть. Они все чувствовали. Лебедев чувствовал финансы, наш герой – нефтянку…

И вот народ попадал в этот их мир, и на заседаниях через этих обоих подключался к сопереживанию весь зал, включая судью… И не процесс шел – шла сама жизнь. Зрители, становившиеся очевидцами этой жизни, испытывали такой подъем духовного переживания, что чувствовали: выйдя за порог суда, уже не смогут жить и видеть мир по-старому, не имеют права погрязать в мелочах. Потому что вот она, жизнь настоящая…

И в том, другом мире, за порогом суда, как правило, мы все сталкивались с непониманием окружающих. Почти все. Автору этих строк в родной редакции, например, было сказано, что он излишне впечатлителен…

– Это твои личные субъективные ощущения…

Вскоре перед «впечатлительной» мной встала еще одна проблема – Ходорковский. Он менялся на глазах. Нет, не осунулся, не постарел… Хотя и это тоже. Потухшие глаза. В них не было прежних огоньков, не было больше этой голливудской улыбки несмотря ни на что. И вроде улыбался по-прежнему, а в глазах – тоска.

Нет, это не значит, что что-то в нем сломалось. Просто менялся. И менялся, прежде всего, характер. Это был уже не прежний, известный своей сдержанностью, спокойствием и невозмутимостью подсудимый. Повторюсь: стал кричать. И это был не привычный тихий сдавленный полушепот в моменты крайнего недовольства, от которого проступали мурашки по коже, а буквальный крик. Крик, заставлявший прокуроров отрывать головы от своих компьютеров, а судью – снимать очки и нервно теребить оправу…

Ходорковский стал позволять себе то, что Лебедев позволял себе с первого дня ареста. Лебедев не изменял этой своей манере со 2 июля 2003 года, когда на допросе у следователя положил ноги на стол, сразу продемонстрировав свое отношение. У Ходорковского семь лет тюрьмы все было иначе. Он никогда не писал язвительных писем и жалоб на следователей и прокуроров, называя их «бандой преступников» и «шпаной» и требуя привлечь к ответственности. Ходорковский искренне пытался объяснить, показать, доказать что-то судьям, прокурорам, следователям, которые, как ему казалось, просто в силу своей некомпетентности не понимают гражданское законодательство, специфику ценообразования, свободу договора и прочее… И уж тем более никогда Ходорковский не повышал голос и не срывался. А тут… Он кричал. Громко, раздраженно и зло. Он говорил язвительные речи. Он вступал в полемику. Временами, устав от чтения и писанины за своим раскладным столиком в «аквариуме», он откидывал голову и смотрел в одну точку. Словно четки, перебирал пальцами те же ручку, маркер, карандаш – все, что попадалось под руку. И под взгляд его в этот момент было лучше не попадаться. Взгляд был напряженный и, казалось, устремлялся на вас, будто его обладатель недоволен и вами тоже. Напряжение Ходорковского стремительно передавалось залу…

В редкие минуты напряжение, впрочем, улетучивалось. Ходорковский вдруг начинал шутить.

– Ну, пусть на митинг тогда выйдут к Госдуме, с плакатом постоят, выражают недовольство! – это про следователя Каримова и прокурора Лахтина, вопреки Гражданскому кодексу считающим, что свободы договора не существует.

– Платон… ну, не дерзи!.. – а это уже относилось к Лебедеву, чересчур, по мнению Ходорковского, спорившего с судьей.

Обалдевать от Ходорковского будет и судья. Он будет слушать его с неподдельным интересом, в кулуарах даже делиться впечатлениеями – что поражен уровнем его интеллекта и складом ума, что уважает его позицию, что, наконец, все понимает, но…

– Ха! Молчите, представитель государства! – а это, смеясь, Ходорковский требовал от представителя Российского фонда федерального имущества, до какого-то момента присутствующего на процессе постоянно, но никогда не объясняющего, какой же урон потерпело от ЮКОСа государство, которое он представляет, зато всегда автоматически поддерживающего все ходатайства обвинения…

Но эта смена настроения Ходорковского была сиюминутной. Потом им снова надолго завладевало напряжение, он уходил в себя, о чем-то размышлял в уже привычной позе – откинув голову и смотря в одну точку. И не приведи Господь поймать на себе его тяжелый взгляд…

– Нет, вообще, он так думает. Он ни на кого не смотрит. Он так всегда думает, смотря в одну точку. Даже в детстве он так всегда думал, – говорит мне мама Ходорковского Марина Филипповна. – Я тоже поначалу думала: с мальчиком, наверное, чего-то того… Вот иду с ним по улице. Все дети как дети. А он уставится в одну точку, молчит, лицо сосредоточенное. И так всю дорогу. Как полоумный, ей-богу. Я говорю: «Миш, что с тобой?». Он отвечает: «Не мешай. Я прокручиваю фильм целиком». Мы накануне фильм смотрели, и он потом в голове его восстанавливал по фрагментам. Потом я к этому его методу думать привыкла. А сначала тоже пугалась…

……………..

Этой его особенности пугались и в ЮКОСе – правда, уже от того, что Ходорковский всегда такой разный.

……………..

– На очередном совещании он нас всех разнес, – вспоминает бывший сотрудник ЮКОСа. – Как всегда, говорил полушепотом. Прошелся по всем, в том числе и по мне. Все разошлись по кабинетам. Через пять минут мне звонок, поднимаю трубку – он. «Александр… Я извиняюсь… Вы не думайте, что я… Я не сильно вас обидел?» Я держу трубку в руке и медленно схожу с ума. «А… Михаил Борисович… чего?» – говорю. И так он довольно часто после совещаний многим названивал. Ну, да, разносил часто, но это были обычные рядовые совещания с разбором полетов, как и в любой компании… Что извиняться?.. Мы все обалдевали от этих его звонков…

Спустя годы обалдевать от Ходорковского будет и судья. Он будет слушать его с неподдельным интересом, в кулуарах даже делиться впечатлениеями – что поражен уровнем его интеллекта и складом ума, что уважает его позицию, что, наконец, все понимает, но…

Но Ходорковский менялся день ото дня, и все сталкивались с тем, с чем не сталкивались ни в школе, ни дома, ни в институте, ни в комсомоле, ни даже в ЮКОСе – с его громким, переходящим в крик, голосом…

И эту новую черту в Ходорковском всем предстояло понять и принять. Как неизбежность, не сейчас, так потом все равно бы просочившуюся на поверхность…

А народ на него продолжал ходить. Народ – как результат всей его этой семилетней деятельности. Результат, к которому наш герой, может быть, и не стремился.

Но Ходорковский менялся день ото дня, и все сталкивались с тем, с чем не сталкивались ни в школе, ни дома, ни в институте, ни в комсомоле, ни даже в ЮКОСе – с его громким, переходящим в крик, голосом…

Прокуроры же обзывали этот народ проплаченными маргиналами. Прямо на заседаниях. И именно про этих людей прокуроры потом в «Комсомольской правде» скажут, что, мол, их специально нанимала защита – для поднятия репутации подсудимых…

Думаю, стоит отдельно рассказать о некоторых из тех, кто приходил в суд.

…………………

Ливан – завсегдатай всех столичных митингов, пикетов и акций протеста. Состоял в ОГФ, «Солидарности», коллеги иногда подозревали его в двойной работе на органы. Впрочем, от задержаний, побоев и штрафов Ливана эта возможная работа почему-то не спасала…

Итак. Однажды Ливан кинул в спортивную сумку молоток и вечером, когда стемнело, отправился к Хамовническому суду. Подойдя к Хамовникам, Ливан посмотрел сначала на пятачок суда, поежился – стояли приставы, потом кинул взгляд на окна зала № 7, затем перенес взгляд на противоположную сторону – многоэтажка. Аккуратно сверил, какие окна дома находятся на том же расстоянии, что и окна зала № 7. Что-то просчитал в уме и двинулся во двор многоэтажки…

…Утром прокурор Лахтин как обычно монотонным голосом читал обвинительное заключение прокуратуры по второму делу Ходорковского и Лебедева. Он так делал уже месяц, спугнув от скуки часть публики и журналистов.

Было тепло, май, солнечные лучи наполняли зал. Окна были приоткрыты…

– В организованную группу Ходорковского и Лебедева также входил административный персонал…

– Банду Путина под суд! Позор! Банду Путина под суд!

– Роли в организованной группе были распределены следующим образом…

– Банду Путина под суд! Позор! Банду Путина под суд!

Это был Ливан. Он кричал из той самой многоэтажки. Накануне вечером он без проблем зашел в подъезд дома, поднялся на чердак, вбил в дверь принесенный замок, закрыл на ключ, чтобы вернуться сюда утром. Утром Ливан пришел не один. Участвовать в операции с ним вызвалась пенсионерка Здравомудрова (инвалид второй группы). Третий человек закрыл Ливана и Здравомудрову на замок, ключ положил себе в карман и ретировался – как и договаривались…

Когда на третий выкрик «Банду Путина под суд!» приставы испуганно стали закрывать окна в зале, они увидели следующую картину: пожилая женщина с костылем и в вязаной шапке, а рядом с ней небритый молодой человек лет тридцати держат плакаты и кричат… Молодой пристав зажмурился: не показалось ли. Открыл глаза – картина прежняя. Лишь заметил, что пожилая женщина еще и в солнечных очках…

Что интересно, операция Ливана удалась. Его слышали все, «аквариум», потупивший голову судья, прокуроры…

Брали Ливана и пожилую женщину долго. Точнее, их никак не могли взять. Ключ-то был унесен в неизвестном милиционерам направлении, а попытки выбить замок самостоятельно подручными средствами не удались. Так прошел час. Еще через час на место прибыло МЧС, замок выбит, Ливан и Здравомудрова доставлены в ОВД, статья – «хулиганка», штраф – 1000 рублей…

Жителям многоэтажки наказали внимательно следить за тем, кто входит в подъезд. Вход же на чердак стражи порядка зацементировали. Чтоб уж наверняка…

А Ливан и Здравомудрова через час уже сидели в суде. В качестве зрителей…

…………………

– Ну, кто так держит плакат?! Встаньте левее. Плакат на себя, распрямите. Два шага на меня. Еще, еще, еще… Стойте. Господи, все приходится объяснять!

Это Марина. Учительница русского языка и литературы в одной из крутых московских школ. Уверена: «Настоящие мужики сидят только в тюрьме». У нее неплохая зарплата. У нее есть машина. Ей чуть за сорок. Немного потрепанная жизнью, со своими сложностями и проблемами. Но в них она как-то ловко умела не погружаться и все свободное от своей крутой школы время проводила на конференциях «Солидарности» (в которой и состояла), митингах оппозиции, у выходов из метро (где раздавала листовки), ну и в Хамовниках. Где теперь на улице и отчитывала старушку-коллегу из «Солидарности», стоящую у дороги и протягивающую проезжающим машинам буклетики о процессе.

– Поближе к дороге встаньте! У вас же никто листовки не возьмет. Ну, как вы встали?!

Такой пикет напротив окон Данилкина собирался раз в неделю. Все два года. Каждый четверг. И каждый четверг Марина была дежурной на «объекте». Следила, чтобы все прошло нормально, сама стояла с буклетиками, сменяя других, потом сменяли ее. Но за все и всех отвечала она.

– Милая, – кричал ей амбал из джипа, выхватывая буклет, – и какая у тебя почасовая ставка за все это?

– Встань со мной, узнаешь!

И амбал уезжал. Листовки за день расхватывались неплохо. Водители их брали через одного, некоторые хамили, материли, другие улыбались и брали листовку, третьи улыбались, брали листовку и вдобавок сигналили…

Еще Марина была одной из тех, кто следил, чтобы у адвокатов всегда на столе были свежие цветы. Это про нее потом Ибрагимова и Лахтин скажут «Комсомольской правде», что у защиты, мол, был «специальный человек, который следил, чтобы цветы в вазах не прокисали». Прям так и сказали – «не прокисали»… Ну, и, естественно, по их логике, Марине и остальным Ходорковский за это платил.

Хотя ни Марине, ни остальным ни он, ни защита ничего не платили. Все покупалось на профсоюзные взносы в «Солидарности» и собственные деньги.

Потом Марина разбила машину: «Представляешь, еду по Садовому, вроде все нормально, и вдруг подрезаю мужика, а он следующего, я закрываю лицо руками…» Машина вдребезги, у Марины – ни одной царапины. Но теперь так часто ходить в Хамовники не могла – нужно было оплачивать ремонт «мужиков» и кредит за свою разбитую машину, которая уже была в металлоломе. Марина погрузилась в частные уроки и дополнительные занятия в школе. Прибегала на заседания урывками, минут на 20: «Только одним глазком поглядеть на них, убедиться, что живы. Бледные. МБХ что-то какой-то грустный». И убегала.

Она была одной из тех, кто организовал флешмоб у суда в дни оглашения приговора. И хотя боялась, что «придут всего две-три калеки и один Шендерович», пришли полторы тысячи человек…

Ну, а после 14-летнего приговора и интервью Данилкина на Первом канале («Меня ломали, но я не сломался»), Марина окончательно удостоверилась в том, что «настоящие мужики – только в тюрьме».

………………….

…Е. Г. – родственница Сахарова (тетки были родными сестрами), коренная ленинградка, преподает в Санкт-петербургском университете. Генетику. За плечами – 75 лет. Интеллигентка. Профессор. По приезде в Москву на суд («больно на это смотреть») бегает вместе с молодежью из суда по столичным крышам, где пьет красное вино и слушает разговоры молодых. Да и сама рассказывает про свою жизнь так, что дух захватывает. В ее питерской квартире мы – молодежь из суда – всегда будем останавливаться по приезде в Питер. Без всяких стеснений.

Между лекциями в своем университете она иногда занимается вот чем: берет речь известных людей, высказавшихся в поддержку Ходорковского – Ахеджакову, Юрского, Ефремова – делает много экземпляров на своем принтере, распечатывает и разносит по почтовым ящикам своего и ближних районов. А живет она в самом центре Питера – Владимирская, Достоевская, Невский, площадь Пяти углов…

– Клянусь, лично потом проверяла: ни один из жильцов листки не выкинул… – говорила она мне.

Таким «хулиганством» Е. Г. занимается второй раз за свою взрослую жизнь. Первый раз – в 1991-м. Раскидывала по ящикам (у нее одной тогда появился первый принтер – друзья привезли из-за границы) речь Ельцина…

– Было так страшно, я занавесила окна и распечатывала до поздней ночи, а с утра шла и распихивала в магазинах, трамваях. Люди кидались и читали, а я убегала…

Не сумасшедшая, не правозащитница, митингов не выносила и никогда на них не ходила, вечера коротала за чтением диссертаций учеников («разучились писать совсем»), немного одинокая (муж умер, сын жил отдельно), – она радовалась, когда мы приезжали к ней из Москвы. Потому что вечерами можно было говорить только об одном. В университете об этом особо не поговоришь. Некоторые отшатывались, другие наоборот – под ее воздействием посещали Хамовники в Москве, третьим она перестала подавать руку – например 80-летнему профессору, «зло отзывавшемуся о Ходорковском». И еще. Ей было лично стыдно, что Путин «и вся эта шпана» из ее города и университета…

Просила, чтобы институт чаще отправлял ее в Москву на симпозиумы и конференции по генетике. Отпускали. Симпозиумы часто «прогуливала» в пользу Хамовников…

– Знаешь, генетика мне уже неинтересна, – как-то говорила она мне. – Я ей отдала всю себя. Хватит. Для меня сейчас главней вот это… Мне больно и стыдно.

Родственники ее не понимали, иногда подтрунивали.

– Мой сын, его семья, их друзья – хорошие успешные ребята. Но пока в силу возраста живут другой жизнью, другими интересами. Они знают, что где-то там есть Ходорковский и вся его история. Знают, за что его посадили. Но в подробности не вдаются. Это их не отягощает. Я не осуждаю. Молодость…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.