Глава 25 Отказ в УДО

Глава 25

Отказ в УДО

…20-е число августа 2008-го. Вовсю идет война в Грузии. А в Чите в эти дни происходит красочный и анекдотичный отказ Ходорковскому в условно-досрочном освобождении. Съехавшиеся из Москвы журналисты, правда, думают не столько о его УДО, сколько о том, как бы умудриться и в перерыве спросить его всем скопом о том, что он думает об этой войне… Спросить или передать записочку так и не удастся. Как только суд зачитает отказ – его тут же уведет конвой. Грубо и жестко – потому что увидят, как мы задаем вопросы. Ходорковский уже начнет что-то отвечать, как его свинтят. «Извините…» – успевает только бросить он нам.

Да и сам как-то внешне изменился. Не постарел, не поседел, но был уже не тем, кем был еще три года назад. Обычно в таких случаях говорят: помудрел.

Я такого «винтилова» с ним никогда не видела. И, наверное, поэтому оно – одно из самых ярких моих впечатлений от той поездки в Читу. Впрочем, запомнилось и другое.

…В Ингодинском райсуде Читы он встречал каждого входящего в зал кивком и, конечно же, своей широкой улыбкой. Даже тех, кого не знал лично. За три года, прошедших после приговора в Мещанском суде, от постоянного присутствия большого количества публики, вспышек и устремленных на него глаз и телекамер к тому времени он уже отвык. Теперь же все повторялось снова – на рассмотрение его УДО большое количество журналистов съехались из Москвы специально. И, конечно, приехали родные.

Но и от него успели отвыкнуть. Теперь он был не тот, нежели три года назад. Замшевую куртку и джинсы сменила темная тюремная роба, ботинки без шнурков… Да и сам как-то внешне изменился. Не постарел, не поседел, но был уже не тем, кем был еще три года назад. Обычно в таких случаях говорят: помудрел. Да, что-то такое проступило на его лице. Какая-то доля смирения что ли, мягкости… Он повзрослел больше, нежели постарел. Ему было 45. Говорят, в эти годы на лице человека начинает проступать душа. Чем и как живешь, поступки, которые совершаешь, – все, что заслужил, проявляется на лице. И если это действительно так, то к августу 2008-го душа на его лице уже проступила. От его прежнего известного всем обаяния, от прежних огоньков в глазах не осталось и следа. Он обрел настоящую, мужскую красоту. То, что, наверное, заслужил…

– Здравствуйте… здравствуйте… здравствуйте, – приветствовал он каждого входящего в зал. Даже, повторюсь, тех, кого видел впервые. И у тех, кто тоже видел его впервые, настроение сразу поднималось. От неожиданности: вроде суд, такое строгое серое место, заседание, исход которого уже наперед предрешен. И, черт возьми, в первую очередь это понятно ему. А он улыбается. Словно радуясь представившейся возможности увидеть много знакомых и незнакомых лиц.

– Уважаемый суд, Ваша честь, – взял он слово, когда судья Фалилеев открыл заседание. – Я обращаюсь с ходатайством об условно-досрочном освобождении, потому что считаю, что положительное решение вопроса будет справедливым и законным во всех отношениях: и для общества, которому я могу принести гораздо больше пользы на свободе, чем в тюрьме, и для моей семьи, и для меня. Формальное требование, позволяющее принять решение об УДО, соблюдено – я отбыл более половины назначенного мне срока. Главное и содержательное требование, наличие которого должен установить суд, состоит в отсутствии необходимости в дальнейшем отбывании наказания. И такое требование соблюдено в полном соответствии с духом и буквой Закона. Я человек законопослушный по внутреннему убеждению, это отмечено и в моей первоначальной характеристике, представленной в суд. Даже когда закон представляется мне несправедливым, я как законопослушный гражданин этот закон, прежде всего, исполняю. Одновременно, насколько это возможно, борюсь за его отмену или изменение.

Судья Фалилеев, как в будущем и судья Данилкин, слушал его с неподдельным вниманием.

– В течение почти пяти лет лишения свободы я соблюдал все правила поведения. Ни разу и никому я не дал никакого реального повода считать, что не выполняю законные требования, которые на меня распространяются, касаются ли они работы, внутреннего распорядка, отношений с администрацией или чего бы то ни было еще. Именно поэтому в последние 10 месяцев, когда не предпринималось искусственных попыток придумать какие-то нарушения с моей стороны, не было и никаких официальных претензий ко мне.

Однако <…> в понедельник я узнал, что мне предъявлены претензии – ложные и смешные. Во-первых, я будто бы отказался сообщить начальнику СИЗО, сколько человек в моей камере. Я – ЕМУ! Сообщаю: два (раз и два)… – негодуя, Ходорковский даже показал это на пальцах. – Раз и два!

Во-вторых, будто бы крышка бачка для питьевой воды грязная. А специальную питьевую воду здесь в тюрьме ни разу не давали… В суд я приехал из карцера. Кому и зачем понадобилось именно сейчас выставлять нашу власть в таком виде? Для меня это было бы неприемлемо. Вернусь к главному. Я по-прежнему убежден, что приговор по моему делу несправедливый, и именно поэтому я его оспариваю. Реализация этого права не может являться законным основанием для отказа в УДО.

Я провел в тюрьме почти 5 лет, и люди вправе спросить меня: не раскаиваюсь ли я в содеянном, возместил ли ущерб и готов ли его возместить?! Конечно, я очень переживаю и за людей, безвинно страдающих в связи с моим преследованием, и за своих близких. И готов сделать все возможное и невозможное, чтобы облегчить их участь. Но я не могу каяться в преступлениях, которых не было. Не могу не только из-за своей убежденности в несправедливости приговора, но и из-за опасения за судьбу людей, ставших заложниками ситуации, связанной с моим осуждением.

Что касается раскаяния в грешных поступках, которые мне, как и всем, приходилось в жизни совершать, то такое раскаяние – постоянный спутник любого нормального человека. И в любом случае, оно не требует нахождения за решеткой.

В отношении ущерба необходимо уточнить, что перед моим арестом стоимость компании ЮКОС составляла около 40 млрд долларов США. Сегодня мне уже ничего не принадлежит. Если кто-то и считает, что был нанесен какой-то дополнительный ущерб, то после завершения истории с ЮКОСом он погашен с лихвой. <…> Больше с меня лично нечего взять, сколько ни держи меня в заключении.

Еще один важный вопрос, который задается многими и может возникнуть у суда: с какими приоритетами я собираюсь жить на свободе и чем заниматься? Хочу по этому поводу сказать следующее. Я всегда работал тяжело и упорно. Построил лучшую и крупнейшую в стране компанию. Помогал многим людям, в первую очередь – детям.

Мне за свою работу не стыдно. Мой 25-летний стаж работы и большая семья, а также мои собственные жизненные приоритеты служат гарантией моей устроенности в жизни.

УДО ему, конечно, не дали. Формальные причины – «не встал на путь исправления», так как вовремя не убрал руки за спину на прогулке и не «проявил энтузиазма» в овладении специальностью «швея-мотористка»…

Я не люблю разрушительной деятельности и никогда ею не занимался, не собираюсь заниматься и впредь. Наоборот – всегда старался что-то создавать. У меня немало получилось и, надеюсь, еще получится. После освобождения я не намерен возвращаться в нефтегазовый бизнес и добиваться пересмотра неправосудных решений, касавшихся ЮКОСа. Я намерен посвятить себя гуманитарным проектам и, самое главное, заниматься семьей: у меня четверо детей, из них трое несовершеннолетних, которые уже пять лет, может быть, пять самых важных лет своей юной жизни, не видели отца. Мне есть, кому и каким добрым делам посвятить свой опыт и свои силы, и я только прошу суд об одном – в полном соответствии с законом – дать мне такую возможность.

УДО ему, конечно, не дали. Формальные причины – «не встал на путь исправления», так как вовремя не убрал руки за спину на прогулке и не «проявил энтузиазма» в овладении специальностью «швея-мотористка»… То есть отказа становиться швеей с его стороны не было – наоборот, в суде оглашалось его письменное заявление: «если администрация так решила – буду». Просто «горячего желания» с его стороны не было, а это есть признак «неисправления»… Об этом говорили какие-то шишки из администрации СИЗО, УФСИНа Читы и почему-то колонии в Краснокаменске, из которой Ходорковский убыл более чем за полтора года до этого суда… Фамилий уже не помню, да это и не так важно. В зале постоянно стоял смех. Особенно когда чины рассказывали, как Ходорковский не хотел быть швеей-мотористкой, а хотел, видите ли, заниматься научной деятельностью, работать в библиотеке, читать зэкам лекции и писать статьи в научные журналы… Ну, в общем, чины изготовили для читинского суда соответствующую характеристику, с которой, мол, не только УДО применять нельзя, а впору переводить на особый режим.

Больше всех говорил прокурор. Говорил громко. В поведении осужденного, отмечал прокурор, наблюдается «устойчивая тенденция к совершению новых преступлений». «Жизнь показывает», – пояснил он устало.

В зале послышались смешки.

«У него нет ни одного поощрения… – Не успел прокурор закончить свою фразу, как снова смешки. – Попрошу без комментариев. Я ведь спокоен».

Судья Фалилеев, как почти все судьи, которые судили за эти годы Ходорковского, слушал прокурорских и уфсиновских работников с нескрываемым раздражением и усталостью, что, впрочем, потом не помешало ему с ними со всеми согласиться. Точно так же, как Данилкину спустя два года его раздражение и смех над прокурорами не помешают вынести 14-летний приговор – то, что и просили прокуроры…

Но вернемся в Читу.

– Вам понятно решение суда? – спросил Ходорковского судья, отказав ему в УДО.

– Да… Все понятно, – каким-то совершенно безразличным голосом произнес он. И через минуту его быстро-быстро уведут конвойные, не разрешив ни попрощаться родным, ни задать вопросы журналистам…