Глава 32 Его второй процесс
Глава 32
Его второй процесс
– Что это вообще такое? Какие-то слайды… Я прошу сделать Ходорковскому замечание, – возмущалась прокурор Ибрагимова. Ходорковский пользовался своим излюбленным способом донесения информации до аудитории – презентации. Схемы, таблицы, чертежи – все через проектор (за устройством сидела защита) проецировалось на стену напротив судьи. К каждому слайду Ходорковский делал необходимые пояснения. Как, например, сейчас. Казалось бы, безобидная просьба – разъяснить способ, время и место «хищения нефти» и что он, Ходорковский, собственно, похитил. Он не просто просил, а предлагал оппонентам варианты: «А может, я так похитил?» – слайд изображал врезку в трубе, «А может, путем заключения договоров купли-продажи?» – слайд изображал копии этих договоров, «а может…»
– Хватит! Откуда слайды?! Ходорковский непонятно на что ссылается! Мы дезориентированы, – вмешивался Лахтин. – Прошу ограничить его выступление двумя-тремя словами…
И так все два года. Все направлено на то, чтобы заболтать, закричать, заговорить, «загасить» не нравящиеся вопросы, допросы, показания. Впрочем, в какой-то момент публика и сами подсудимые узнают, что прокуроры действуют не одни, а сообща – со следователем Салаватом Каримовым. Тот дистанционно управлял их действиями, сидя в Скайпе: «Попытайтесь снять вопрос», «Скажите то-то», «Лахтин, слушайте внимательно». И Лахтин со товарищи слушал внимательно, исполнял все, что говорил Скайп, а потом отчитывался – «судья с нами согласился»…
– Тот, кто сидит у прокурора Лахтина в компьютере… – не раз начинал так свои выступления Ходорковский. Прокурор молниеносно отрывался от компьютера и поднимал глаза на Ходорковского, а потом снова опускал их в компьютер. И ни одной попытки опровергнуть сказанное.
Вмешательство Каримова в процесс было незаконным – официально следствие-то окончилось ещё в 2008 году, и даже не им – он в то время уже не был следователем. Но никакого отношения к делу не имеющий Каримов почему-то все два года сидел в Скайпе и консультировал своих коллег, заботясь об обвинении, перед которым ответственен…
Сначала был драйв. Он с Лебедевым вошел в этот второй процесс с невероятным запасом сил и энтузиазма. Об этом говорил весь его вид.
И вот все эти дистанционные устройства, вся эта видимость самостоятельной работы – они не могли не раздражать Ходорковского. Ведь если бы они работали самостоятельно, самостоятельно гасили вопросы, допросы, слайды с презентациями, самостоятельно ругались, хамили, дерзили, забалтывали, перекрикивали – это было бы еще куда ни шло. Но присутствие вмешивающегося в процесс Каримова раздражало. Лебедев не раз говорил: почти в каждой фразе, требовании Лахтина и Ибрагимовой чувствовался Каримов. Его стиль, слова. Но если Лебедев воспринимал это с ухмылкой, то Ходорковский… Не сказать, что это было главной причиной, по которой он срывался и переходил на громкий тон. Его раздражал в целом их – Каримовых, лахтиных, ибрагимовых и прочих – подход к делу. И потому вещи, на которые раньше никто бы особого внимания не обратил, иногда вдруг переполняли чашу его долготерпения, и он, всегда подчеркнуто сдержанный, кричал или очень громко говорил. С долгими паузами, жестко и холодно. Проговаривая каждое слово. И тогда зал застывал в оцепенении…
Но новый Ходорковский «пришел» не сразу. Все происходило поэтапно. Постепенно. Сначала был драйв. Он с Лебедевым вошел в этот второй процесс с невероятным запасом сил и энтузиазма. Об этом говорил весь его вид. Лицо, глаза. То, как он говорил, объяснял, рассказывал… Во всем чувствовались подъем, темп, воодушевление, кураж.
Все-таки процесс проводят в Москве, а не в Чите. Все-таки приходит много людей. Он может рассказать, объяснить, показать. И он упивался этой возможностью. Это был его расцвет. Он состоялся. Он и Лебедев нашли, наконец, свою внутреннюю точку опоры. И, конечно, это был уже иной Ходорковский, нежели Ходорковский периода Мещанского суда. Там все же была некая осторожность, аккуратность, незнание, некая надежда на благоприятный исход, на возможность утрясти, кто-то скажет – ожидание сделки… Впрочем, уже не важно. Важно было то, что теперь, на втором процессе, он уже ничего не ждал. Во всяком случае, в его поведении не чувствовалась ни осторожность, ни аккуратность – ничего. Только готовность ко всему. Полное осознание того, что тебя ждет. «Не верь, не бойся, не проси», – читалось у него и Лебедева на лицах. И, конечно, если не в первую очередь, то и не в последнюю он работал на публику. В правильном понимании этого слова. Публика шла на него. Это не могло не подогревать. Он знал, что на него смотрят, что за ним записывают, что о нем говорят, что его обсуждают… И хотя он обращался к судье, он одновременно обращался и к людям. Доказывая свою невиновность в том числе и перед ними…
В общем, первый месяц это был драйв. Но не от понимания собственной значимости, а от того, что не один. Ну, и, конечно, драйв от того, что он опять вместе с Лебедевым. А когда вместе – вообще ничего не страшно, правда ведь?! А главное – они ведь столько могут обсудить и говорить, говорить, говорить… Что в Чите, конечно, было затруднительно – разные камеры, на суд возят почти всегда по отдельности. За пять лет после Мещанского суда виделись урывками…
Видеть их первую встречу после Читы в Хамсуде – это что-то. Он – стремительно входящий в зал, именно стремительно – складывалось впечатление, что не конвой за наручники ведет его к клетке, а он несет себя сам. Да еще такой необычный – не в кожаной куртке, а в старом широком пальто – отцовском (единственное, что в спешке прихватили с собой в СИЗО, узнав о приезде сына). Платон – в спортивной дутой куртке и белом джемпере. И тоже стремительный. Они оба войдут в «аквариум». Сначала он, потом Лебедев (такая поочередность будет всегда), их отстегнут от наручников, они повернутся друг к другу, посмотрят в глаза и пожмут друг другу руки. Под вспышки тысяч фотокамер и смотрящих на них глаз…
Короче, первый месяц Ходорковского переполняли эмоции. От людей, от друга, от прожитого, от предстоящей работы. Драйв, азарт… И одновременно – крайняя сосредоточенность на работе. Она будет всегда. Чтобы не происходило.
И – первые месяцы была еще сдержанность.
– Мне хочется знать, кого я обманул – давайте фамилии этих акционеров! – деловито говорил он прокурорам. – Для того чтобы выяснить, как проходили голосования, кто был обманут, повлиял ли чей-то голос на исход голосования, нужно этих людей установить и допросить. Я требую вызвать этих свидетелей. А то на первом процессе я уже обжегся… – и требовал от прокуратуры список «обманутых» акционеров. Список ему, конечно, не предоставляли.
Судья просто сидел, опустив голову, и молчал. Прокуроры демонстративно посмеивались. А он каждый день продолжал свое…
Но он пока воспринимает все спокойно. Даже очень спокойно. И спокойно то и дело снова требует разъяснить ему обвинение – как именно все-таки похищал нефть. И мимоходом позволяет себе даже такие заявления:
– Думаю, Ваша честь, Вам и в страшном сне не приснится оправдательный приговор. Вам не позавидуешь. С одной стороны, президент Медведев, требующий судить по закону, с другой – прокуроры, пытающиеся склонить Вас на свою сторону. Колесниковой (судья на первом процессе. – Примеч. ред.) было намного легче – ее никто не призывал действовать по закону… Ну, что на это скажешь? Судья просто сидел, опустив голову, и молчал. Прокуроры демонстративно посмеивались. А он каждый день продолжал свое – разъясните, как вина может доказываться тем обстоятельством, что с «похищенного» регулярно платились налоги, а само «похищенное» продавалось госструктурам… Не объясняли.
Спустя три месяца его голос стал жестче. Просит не обрамлять сухую документацию ЮКОСа словами «орггруппа Ходорковского», не произносить вместо «оплаты» «откаты», не завышать цифровые показатели в сотни и тысячи раз… Но пока у него – полуулыбка. Пока не устал. Пока ловит прокуроров на парадоксах.
Четыре месяца спустя. Желание ловить на парадоксах у него все реже. Реже улыбается. Эмоционален. Часто переходит на тот самый известный полушепот…
– Я на суд к Бахминой не был вызван даже в качестве свидетеля! Хотя моих показаний было бы достаточно, чтобы ее не посадили…
Прокуроры завели речь об обыске в подмосковном доме Бахминой. Постановление подписал Каримов, начав словами про «орггруппу, в которую входили Ходорковский и Бахмина».
Бахмина, повторимся, – для него больная тема. Всегда. Простить себе случившегося с ней он не сможет. Как, впрочем, случившегося со всеми сотрудниками, оказавшимися в застенках. И потому каждый раз, когда обвинение будет говорить про какое-то их участие в «орггруппе», он будет реагировать жестко и бить по рукам, если хоть слово не так про сотрудников скажут…
– Позорное дело Бахминой связано с тем, что ей и мне отказали в допросе меня по вопросу, кто и по какой причине принял решение о реструктуризации активов дочерних предприятий! Это решение принял я! С целью сокращения себестоимости производства нефти за счет ликвидации ненужных активов. В итоге значительно сократились затраты. И за ЭТО САЖАЮТ юриста! Который просто оформлял эту сделку! Да это вообще! Да обалдеть просто можно!..
Он останавливался. Делал передышку. И потом так же отрывисто продолжал, не в силах остановить себя:
– Группа Бирюкова и Каримова просто обманула Басманный суд, не допросив меня, представителя собственника и акционера, по делу Малаховского и Переверзина. В результате осуждены невиновные. А я лично юридически и фактически руководил ЮКОСом. Мои права определены Федеральным Законом «Об акционерных обществах». Претензии к действиям подчиненных у меня нет. Нет претензий к Бахминой, Переверзину, Алексаняну, Вальдесу-Гарсиа и другим перечисленным в обвинении сотрудникам ЮКОСа… Нет!..
Тогда и в лице что-то жутковатое было у него. И не то что усмешки, сказать что-либо прокуроры не могли от неожиданности…
………………
Пять месяцев после начала процесса. Все чаще эмоционален. Его обвиняют в инициировании процессов за рубежом «с целью возвращения отчужденных «Роснефтью» активов».
– Единственное обвинение, которое я признаю, – это участие в несправедливой, но законной приватизации.
Тактика судьи – «все для прокуратуры» – очевидна. Данилкин, не отрываясь, смотрит подсудимому в глаза. Нервничает.
Каримов и Лахтин позволяют себе приватизировать большее – право государства на уголовную репрессию. Заручившись поддержкой Бирюкова (бывший замгенпрокурора – Примеч. ред.), который получил полную поддержку от Путина… И хочу чистосердечно признаться: если бы руководству ЮКОСа потребовалась моя помощь в отчуждении у «Роснефти» в пользу акционеров ЮКОСа каких бы то ни было активов, я бы, несомненно, помог, поскольку считаю «Роснефть» незаконным приобретателем этих активов. Только Каримов может считать, что процедура защиты имущества международной компании в зарубежном суде является преступной, требующей создания орггруппы…
Шесть месяцев спустя. Тактика судьи – «все для прокуратуры» – очевидна. И Ходорковский позволяет себе такие, например, заявления: «Законного пути для вынесения обвинительного приговора я вам не оставлю…». Данилкин, не отрываясь, смотрит подсудимому в глаза. Нервничает.
Потом пошли свидетели. Октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, апрель, май, все лето… Наш герой окончательно изменился и был уже не тем, кем был в первые месяцы. На смену азарту и воодушевлению от предстоящей работы по доказыванию собственной невиновности пришла усталость. И как нельзя точно его тогдашнее состояние выразила все та же Настя: «Он бьется, бьется в одну точку и видит: ничего не происходит. А ведь он такой трудоголик…».
И в который раз Настя повторяет, что ее отец привык к тому, что его деятельность всегда приносила результат. «А тут вообще ничего. Пу-сто-та…»
Он и вправду устал. Было заметно. Но его всегда максимальная сосредоточенность на предмете, которым занимаешься, осталась. И как сказал в другом случае Лебедев («Лахтин и прокурорские переводчики – это страшная смесь»), про Ходорковского можно сказать, что его тогдашнее внутреннее состояние и одновременно сосредоточенность на предмете были смесью термоядерной. И эта смесь принесла результат, на который он, может, и не рассчитывал. Судья, по-моему, остался невротиком на всю оставшуюся жизнь, а люди, очарованные Ходорковским, табунами шли в суд, чтобы только посмотреть, послушать «живого Ходорковского»… И приводили с собой все новых и новых людей, и даже те, кто еще пять лет назад верили госканалам, теперь кардинально меняли свою точку зрения. Не все. Но кто-то менял. Стоило только его увидеть и услышать живьем… А это тоже был результат.
Одна знакомая рассказала, что самое страшное наказание для ее сыновей-подростков, если те в чем-то провинились, – это не взять их с собой на суд… А знакомые студенты из Высшей школы экономики, молодые балбесы, то и дело прогуливали лекции, просиживая в Хамовниках. Потом эти студенты (кстати, из обеспеченных семей) раздавали у метро информационные буклетики о процессе…
Ходорковский им был никто, и они ему были никем. Но он менял людям мировоззрение на 180 градусов. Стоило только его увидеть и услышать…
Но вернемся к нашему герою. К тому, каким он был во все оставшиеся – самые важные – месяцы процесса.
Лахтин, Ибрагимова, Шохин – они, казалось, соревновались друг с другом. Кто хлеще ответит на многочисленные ходатайства и просьбы подсудимых объяснить суть обвинения или пригласить экспертов, специалистов, следователей, чтобы они хотя бы объяснили… Ходорковский всегда ждал прямого ответа на прямой вопрос – в чем конкретно обвиняете, как можно похитить нефть при наличии прибыли; объясните, я, может, соглашусь, а, может, нет… Но никогда его не получал. А они, слушая его просьбы, всегда включали «непонималку» и прятались за те самые остроумные, как им казалось, речевки.
– …Еще раз повторю, как бы это ни было обидно для подсудимых, – для нас это очередной процесс. После Ходорковского и Лебедева будут другие подсудимые. И лично Лебедеву, который, наверное, вслух обращается с мольбами к Всевышнему, хочу сказать: не дождетесь!
И он уже и не ждал от них прямого ответа на прямой вопрос. Он все чаще слушал их, отклонив голову к стенке «аквариума». И в темных карих глазах его, казавшихся еще темнее на фоне бледного лица, стояла какая-то осатаненность. Если Лебедев смотрел на прокурорский квартет уверенно, и по лицу его было видно, что он уже готовит им ответный удар, не стесняясь в выражениях, то Ходорковский смотрел на все это с тоской. И не заметить его темные бездонные глаза, устремленные куда-то далеко сквозь прокуроров, было невозможно. Они излучали тяжесть. Обжигали. Он вроде находился в зале, но одновременно витал где-то в иной сфере, подключался к другому миру – где свои часы и свои дела… И заметить этот задумчивый, тяжелый взгляд не мешали ни отсвечивающие блики стеклянного «аквариума», в котором он сидел, ни блики стеклышек его очков…
Иногда он, впрочем, «возвращался» в зал. Удивленно вскидывал брови – когда прокуроры приписывали ему то, что он не говорил…
– А адвокатам, поддерживающим ходатайства Ходорковского, – доносилось от прокуроров, – надо было раньше заботиться о деньгах налогоплательщиков, уходящих на этот процесс. Раньше! Когда их подсудимые разворовывали страну…
Мысленно прожигаю своей зажигалкой шевелюру на голове Ибрагимовой. Через день – его ответ. Знакомым полушепотом. Встанет с места, включит микрофон в «аквариуме», скажет:
– Если прокурор не хочет или боится разъяснять свои собственные термины, то это очевидное манкирование интересами службы по причине какой-то личной заинтересованности. Разумное объяснение подобного, на мой взгляд, следующее. Разъяснение терминов уничтожит обвинение, и профессиональный прокурор Ибрагимова это понимает. «Собственник», «владение», «изъятие», «нефть» – объяснив эти термины, Ибрагимова сделает доступным даже для Лахтина то, о чем уже говорили свидетели обвинения, – 350 млн тонн нефти присвоить невозможно. Я дал Ибрагимовой приличный выход: скажите, что имели в виду, прикиньтесь, что не свинью суду подложили, а просто неудачно выразились. А она…
Лето 2010 выдалось тяжелым. Духота, смог, 40-градусная жара. Заседания велись каждый день, даже когда в зале порой стояла дымка. Жарким выдался в эти месяцы и сам процесс. Всех не переставал удивлять Ходорковский – он кричал.
Судья в просьбе разъяснить термины обвинения, как всегда, откажет. Ходорковский же ни разъяснить обвинение, ни что-либо другое просить больше не будет. Хватит.
– Интересно, на сколько суток меня посадят в обезьянник, если я запущу в него фантой?
– Запусти – увидим… Такие разговоры жарким летом 2010 года вели за моей спиной двое молодых людей. Потенциальной жертвой их так и не состоявшего эксперимента (запустить бутылку все же не решились) был прокурор Лахтин. Шло очередное заседание. Гособвинитель пачками выставлял за дверь специалистов, явившихся по приглашению защиты. Предварительно оскорбив и унизив и их, и подсудимых. «Ходорковский, сядьте! Я не вас спрашиваю!» – затыкал он подсудимого, когда тот пытался прекратить сей беспредел. Но прокурор при молчаливом согласии судьи продолжал оскорблять свидетелей и специалистов. Отчего число желающих запустить бутылкой воды, книгой и даже собственной обувью – что было под руками – день за днем увеличивалось. Некоторые, впрочем, мыслили революционней…
– Этих трех морд (прокуроров. – В. Ч.) надо расстрелять, оставить одну старуху Ковалихину, а остальных пострелять. Кащенко – для них роскошь… – баритоном говорил один мужчина.
– Да вы что?! Вы в своем уме?!
– А что…
– Все правильно человек говорит…
И велись такие разговоры нередко.
Вообще лето 2010 выдалось тяжелым. Духота, смог, 40-градусная жара. Заседания велись каждый день, даже когда в зале порой стояла дымка. Жарким выдался в эти месяцы и сам процесс. Всех не переставал удивлять Ходорковский – он кричал:
– Прошу направить в адрес Генпрокуратуры представление относительно Лахтина, который уже полтора года участвует в процессе и до сих пор не удосужился прочесть Гражданский кодекс! Пока до него это не дойдет, может, он не будет участвовать в процессе! Ну, достало уже это! – и резко отключал микрофон в «аквариуме».
Мы даже не знали, что и сказать…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.