Горькая слава

Горькая слава

Когда приехала полиция, Дуайт Джонсон был уже мертв. Он лежал лицом вниз на полу у продуктовой кассы, неловко подвернув под себя руку и накрыв своим телом пистолет, из которого так ни разу и не выстрелил.

Хозяин лавочки рассказывал:

— Я уже собирался закрывать, когда он вошел. Я сразу почувствовал: что-то с этим негром неладно. «Вы не узнаете меня? — спросил он. — Я Джонсон. Тот самый. Вы меня, конечно, знаете». Я пожал плечами, а он все твердил: «Я же Джонсон. Должны же вы знать Джонсона!» Потом сказал, что хотел бы одолжить у меня немного денег. «Джонсону-то вы можете дать в долг?» Тут я испугался и выхватил пистолет. Он выхватил свой, но я успел всадить в него пять пуль… С ума можно сойти: я в него стреляю, а он не падает, не падает. Только шатается и твердит: «Я же Джонсон… Вы же должны знать меня…» Не понимаю, почему он не стрелял?

— А у него пистолет был без патронов, — равнодушно отозвался полицейский. Он уже перевернул убитого на спину и теперь кончиками пальцев, боясь запачкаться кровью, за уголок тащил из кармана пиджака потрепанный бумажник.

Денег в бумажнике не было. Зато там была небольшая белая карточка. На плотной глянцевой бумаге — золотое тиснение букв. Полицейский пробежал глазами по буквам и свистнул от удивления.

— Этого-то Джонсона вы должны были знать, — пробормотал он, показывая карточку владельцу лавочки. На карточке золотом было оттиснуто: «Соединенные Штаты Америки. Настоящим удостоверяется, что Дуайт Джонсон является кавалером ордена Славы конгресса США».

Орден Славы — высший орден Америки. Награждают им от имени конгресса. Вручают его в Белом доме, и делает это сам президент.

В тот ноябрьский вечер 1968 года перед президентом Линдоном Джонсоном стоял его однофамилец сержант Дуайт Джонсон. Оба высокие, одинакового роста, только президент был белый, а сержант черный. Сияли «юпитеры», стрекотали кинокамеры, и на экранах цветных телевизоров миллионы американцев видели, как белый президент повесил голубую ленту с золотой медалью на шею черного сержанта.

— Наши сердца обращены к миру, — торжественно сказал президент, — но в этом зале мы снова слышим грохот отдаленной битвы…

В тот же вечер сержант Джонсон вылетел в свой родной Детройт. Грохот отдаленной битвы звучал в его ушах. Перед его глазами пылали хижины вьетнамских крестьян, в предсмертном крике захлебывались дети, рыдали женщины. Сержант пытался отогнать эти картины, вспоминал зал в Белом доме, президента, который так торжественно говорил о мире, но Вьетнам не отпускал его от себя. Пройдет всего лишь три года после этого вечера в Белом доме, и психиатр военного госпиталя напишет в учетной карточке сержанта: «После возвращения из Вьетнама Джонсона мучили кошмарные сновидения. Он не признавался в этом ни жене, ни матери. Тайно от всех он безжалостно судил себя за все, что произошло… Он даже задавал себе вопрос: «Имею ли я право жить?»

Он вернулся из Вьетнама молчаливым и каким-то отрешенным. Это заметили все его родственники и друзья. Кармен Бэрри, подруга его будущей жены, рассказывает:

— Они все оттуда возвращаются молчаливыми. Ничего не хотят рассказывать. Такое впечатление, что они устали и не могут понять, за что они убивали людей.

Его двоюродный брат Томми вспоминает:

— Он вернулся непохожим на себя. Больше всего меня поразили фотоснимки, которые он привез оттуда. Ну, вы догадываетесь, конечно… убитые вьетнамцы. Целая пачка цветных слайдов… Однажды он сказал мне, что сам он не застрелил ни одной женщины и ни одного ребенка.

Когда его призвали в армию, он был безработным. Он демобилизовался и снова стал безработным. Каждый день он обивал пороги контор по найму, но работы не было нигде. Таяли «заработанные» во Вьетнаме деньги. С витрин магазинов кричали плакаты, обращенные к бизнесменам: «Найми ветерана!» Но если и нанимали, то белых. До черного ни у кого дела не было.

В задумчивости он останавливался у плакатов, сулящих «интересную жизнь»» в вооруженных силах. В армию — вот куда была гостеприимно распахнута дверь. Причем распахнута одинаково широко как для белых, так и для черных. В армию зазывали, заманивали, завлекали. Но он уже там был, и возвращаться ему не хотелось. Его пугала перспектива снова угодить во Вьетнам.

Однажды вечером в дверь его квартиры кто-то постучался. Стук был властным, требовательным. Мать открыла дверь и охнула, испугавшись. На пороге стояли трое военных полицейских в белых касках и с белыми ремнями через грудь.

— Ты чего-нибудь натворил, сынок? — спросила мать.

— Честное слово, мама, я не сделал ничего плохого, — поспешил он успокоить ее.

Полицейские, белые парни, сунув ладони за широкие белые пояса, угрюмо озирали убогое жилище негров. Офицер вынул блокнот и приступил к допросу. Не подвергался ли Джонсон арестам после демобилизации? Не участвовал ли в антивоенных демонстрациях? Не состоит ли членом партии «Черные пантеры»? Нет, не участвовал, не состою, отвечал Джонсон.

На следующий день он узнал, что награжден высшим орденом Соединенных Штатов Америки.

После церемонии в Белом доме жизнь Дуайта Джонсона потекла, покатилась, закружилась, как в самой фантастической, самой чудесной сказке. Все бизнесмены Детройта, еще вчера отказывавшиеся взять на работу какого-то Д. Джонсона, наперебой стали приглашать на службу единственного в штате Мичиган кавалера ордена Славы Д. Джонсона. Каждому хотелось похвастаться тем, что у него работает герой. Но было поздно. Сержанта Джонсона вернули в армию. Он стал служить в управлении по вербовке молодых американцев в вооруженные силы.

Один из офицеров, служивших в том же управлении, говорил потом:

— Джонсона больше нет, и давайте больше не будем хитрить. Все было заранее продумано. Вся штука в том, что в Детройте много негров. Как заманить их в армию? Показав им живого негра с орденом Славы на шее. Вот, дескать, что вас ждет, ребята! Почет! Уважение! Обеспеченная жизнь! Не хуже, чем у белых. Короче говоря, из Джонсона сделали приманку…

Сам автомобильный король Форд устроил банкет в честь негра-орденоносца. Джонсона посадили за стол между Фордом и генералом Уэстморлендом, который ради этого банкета оставил дела в Пентагоне и примчался в Детройт. Здесь же сам Форд вручил сержанту ключи от нового автомобиля. Сержант отчаянно смущался, ничего не ел, не знал, какую вилку взять, как держать руки. Пот лил с него ручьем. А тут еще телекамеры, блицы фоторепортеров, «юпитеры». Прямо с банкета Джонсона повезли в самый роскошный городской отель. Здесь отныне он будет жить. Сколько стоит номер? Бесплатно, разумеется. Не брать же с героя деньги, черт подери!

И снова телекамеры, блицы фоторепортеров, «юпитеры».

Узнав, что Джонсон собирается жениться, известный в городе ювелир сам привез в отель обручальные кольца и золотую цепочку для невесты. «У меня нет таких денег», — сказал Джонсон. «Что вы, что вы, — запротестовал ювелир. — Я же не тороплю вас. Когда-нибудь заплатите». А из-за спины ювелира стволы телекамер уже нацелились на Джонсона, на кольца, на золотую цепь…

Никто из бизнесменов не хотел брать деньги у Джонсона. Ни за дом, который он купил после рождения сына, ни за мебель, ни за бензин для дареной машины. «Когда-нибудь отдадите, — говорили ему. — Мы же вас знаем!»

Но его заставляли отрабатывать эти подарки. Он выступал в клубах, школах, на негритянских собраниях. Он звал негритянских юношей в армию.

А по ночам его мучили кошмары. Как и прежде, во сне к нему тянулись руки убитых вьетнамцев. Только теперь к нему тянулись руки и убитых американцев. Тех самых юношей, которых он завербовал в армию. В его ушах звучали презрительные голоса: «Ты, подсадная утка… электронный негр… робот Пентагона». Так говорили о нем наяву, за его спиной, и он уже не раз слышал это.

Однажды у матери заболел зуб, и он повез ее к врачу. В приемной дожидался своей очереди полицейский Рональд Торнер. Он узнал Джонсона. Коротая время, заговорил с ним, попросил рассказать, за что тот получил свой орден. И тут мать заметила, что с Дуайтом что-то произошло. Еле сдерживая себя, он сказал полицейскому:

— Не надо об этом, приятель. Если то, что я сделал во Вьетнаме, я сделал бы в Детройте, они схватили бы меня и посадили на электрический стул. Но там был Вьетнам, а не Детройт, и они дали мне орден. Они надели на меня золотую цепь и стали показывать людям, как ручного медведя…

На другое утро сержант не явился на службу. С тех пор он стал пропускать уже объявленные выступления в клубах и школах. Ему грозили разжалованием, арестом, трибуналом. На какое-то время он брал себя в руки, но потом снова запирался в своем доме и не отвечал на телефонные звонки. Один из офицеров-сослуживцев вспоминает:

— Дело доходило до того, что я приезжал к нему домой, вынимал из портфеля наручники, один браслет защелкивал на его руке, другой на своей и так вез его выступать. Только перед самым входом в зал я расковывал его.

Через несколько месяцев Джонсона положили в госпиталь на военно-воздушной базе Сэлфридж, под Детройтом. Солдат Герман Авери вспоминает:

— Он приехал к нам в сопровождении майора. Мы сразу подумали — большая шишка. Ему выдали халат и поместили в отдельную палату. Но не прошло и нескольких часов, как сержанта снова одели в мундир и тот же майор повез его куда-то выступать. Вернулся он вечером усталый и поникший.

Вот тогда-то и написал госпитальный психиатр в больничной карточке Джонсона слова о безжалостном суде над самим собой и о сомнении: имеет ли он право жить?

В день окончания суда над лейтенантом Колли, известным своими преступлениями во Вьетнаме, он убежал из госпиталя и наотрез отказался являться на службу. Его хотели было судить, но в Пентагоне побоялись дурной огласки и приказали просто поставить на нем крест.

Дуайт Джонсон, кавалер ордена Славы, снова стал безработным негром. Бизнесмены Детройта, еще недавно позировавшие с ним перед телевизионными камерами, перестали его узнавать. Приехали люди от Форда и забрали машину. Потребовал уплаты за кольца и золотую цепь ювелир. Пришли счета и за дом, за мебель, за бензин и за сотни других покупок, которые Джонсон сделал в кредит. В семью Джонсона пришла беда.

Заболела его жена Катрин. Ей требовалась срочная операция. Он отвез ее в больницу. Она вспоминает, что он улыбался. И она силилась улыбаться, но оба они думали об одном и том же: чем они будут платить за койку в больнице, за операцию, за больничный уход?

— Поцелуй меня на прощание, — попросил он жену. Катрин поцеловала его в щеку. Он, как маленькую, погладил ее по голове.

— Принеси мне завтра халат и гребенку, — напомнила она. Он улыбнулся и помахал ей рукой.

Вернувшись домой, он позвонил своему приятелю Эдди Райту и попросил подвезти его на машине в одно место, где будто бы ему обещали дать в долг немного денег. Эдди заехал за ним вечером.

…Джонсон попросил остановить машину в белом районе.

— Это здесь, за углом, — сказал он. — Я пойду, а ты подожди меня.

Прошло около тридцати минут. Джонсон не возвращался. Эдди стал нервничать. Машина стояла в тени дерева, на плохо освещенной улице, и Эдди подумал: наверное, это должно выглядеть подозрительно — негр, притаившийся в машине на улице, где живут одни лишь белые.

Он решил, что будет лучше, если он поставит машину под уличный фонарь. Эдди включил мотор, но дорогу ему преградила полицейская машина, на огромной скорости вылетевшая из-за угла. Двое полицейских с пистолетами в руках распахнули дверцы и в несколько прыжков очутились около его машины.

— Что ты делаешь здесь?

— Жду приятеля.

— Как фамилия твоего приятеля?

— Дуйат Джонсон.

— Твой приятель лежит мертвый в продуктовой лавочке.

После того, как его допросили в полиции и отпустили, Эдди поехал к матери Джонсона. Она уже все знала.

— Он устал жить, — тихо говорила мать. — Он искал кого-нибудь, кто бы мог нажать на курок…

Его хоронили на Арлингтонском национальном кладбище в Вашингтоне. Был серый, туманный полдень. Гроб несли восемь солдат в синих шинелях. Лица их были усталые и безучастные: шестые похороны в этот день. Туристы, внимание которых привлекли камеры телехроники, спрашивали друг друга:

— Кого хоронят?

— Говорят, какого-то Джонсона.

— А кто он такой?

Печально пропел солдатский рожок. Сухо прогремел ружейный залп…

История опустила занавес над очередным эпизодом американской войны во Вьетнаме, войны без героев и без славы.