Настоящие парни
Настоящие парни
Звонок из «Правды» раздался на рассвете. Мне передали задание: срочно сообщить все, что я знаю о четырех советских солдатах, подобранных в Тихом океане американским авианосцем «Кирсардж».
К сожалению, в тот час я знал не очень много. «Кирсардж» был еще в открытом океане между Гавайскими островами и Сан-Франциско. Нью-йоркские газеты сообщили лишь, что имена солдат — Архан Зиганьш, Половск Филипп, Анатоль Клучковск и Федор Иван. Было ясно, что переводчик и радист авианосца здорово напутали при передаче донесения на берег.
Газеты сообщали также, что советские солдаты пробыли в штормовом океане сорок девять дней, питались «кожаными ремнями, что, когда их заметили с самолета, они стояли у рубки, тесно прижавшись и поддерживая друг друга». Газеты писали, что экипаж американского авианосца изумлен мужеством и силой духа советских солдат.
Утренние газеты добавили не очень много. Правда, «Нью-Йорк таймс» поместила снимок четырех наших ребят за первым завтраком на борту авианосца. На эту фотографию нельзя было смотреть без боли. Исхудалые, обросшие, в изодранной солдатской форме, они сидели на скамье и держали в руках кружки с бульоном. Один из них глядел в объектив фотоаппарата, и нельзя было оторваться от его огромных глаз на тонком мальчишеском лице.
Таковы были скудные сведения о четверке советских парией, имена которых уже через день повторял весь мир. Но даже в этих скупых сообщениях чувствовалось, что ребята совершили нечто необычное, пережили такое, что выпадает на долю не каждому, вышли победителями из страшной, изнуряющей семинедельной борьбы с океаном.
Весь мир ждал подробностей. Ждала Америка. В то утро в корпункт «Правды» в Нью-Йорке звонили знакомые американцы: «Не знаете ли вы подробностей?» Ждала Москва. Ждала Родина.
Я позвонил в редакцию сан-францисской газеты «Сан-Франциско кроникл» и попросил помочь связаться по радио с авианосцем.
— У нас уже телефонные трубки раскалились от подобных звонков, — ответил мне коллега из сан-францисской газеты. — Вся Америка висит на нашем проводе. Сами бы рады связаться с «Кирсарджем», да не дают связи. Нельзя. Дело военное.
И, вызывая по телефону 12-ю военно-морскую базу в городе Окленде, я не был уверен, что советскому корреспонденту будет предоставлена возможность поговорить по радио с «Кирсарджем».
Конечно, добиться такого разрешения было нелегко. Не оказалось в Окленде таинственного «коммандэра Смита», который один мог дать разрешение на связь. Он разъезжал где-то по служебным делам, и телефонистки Окленда тщетно ловили его по всему калифорнийскому побережью. Никого из высших офицеров не мог разыскать и энергичный дежурный 12-й военно-морской базы. Не было какого-то важного начальника в министерстве военно-морского флота США. И неудивительно: ведь это был воскресный день. Более того, это уже был воскресный вечер.
В три часа ночи я наконец связался с «Кирсарджем».
Сперва я услышал в телефонной трубке писк морзянки, шорох разрядов, затем приглушенный расстоянием голос американского радиста. Узнав, что корреспондент «Правды» хочет поговорить с советскими солдатами, радист позвал в радиорубку дежурного офицера корабля господина Мона.
— Мы восторгаемся их подвигом, — сказал Мон. — Это настоящие парни!
— Нельзя ли поговорить с ними? — попросил я.
Еще пять минут ожидания — и я услышал далекий русский голос:
— Старшина баржи младший сержант Зиганшин слушает…
Это было как удар током. У меня от волнения дрожал в руке карандаш, когда я записывал слова младшего сержанта.
— Экипаж чувствует себя хорошо, — ровным голосом продолжал Зиганшин, хотя я ощущал, я слышал, как он волнуется. — Наше единственное желание — скорее возвратиться на Родину.
И еще добавил старшина баржи:
— На барже осталось кое-какое имущество. Непорядок!
Тот, кто служил в армии, поймет старшину Зиганшина.
Это было произнесено так, как будто не было за спиной у этого юноши ни сорока девяти дней скитаний в пустынном океане, ни мучительного голода, ни жажды.
Я слышал, что кто-то стоит рядом с Зиганшиным и подсказывает:
— Скажи про валенки.
— Кто там говорит «валенки», товарищ Зиганшин? — спросил я.
— Это рядовой Федотов, товарищ корреспондент.
— Передайте ему трубку… В чем дело, товарищ Федотов?
— Да как же, товарищ корреспондент? — услышал я недовольный, как мне показалось, голос. — Сапоги мы съели, на нас валенки. Форма поизорвалась. Одели нас во все американское. Как же мы на берег сойдем? Ведь мы солдаты.
Разговор продолжался всего несколько минут, но даже за это короткое время, даже не видя собеседников, можно было почувствовать, какие они действительно настоящие парни. В эти минуты еще не окрепшие, измученные юноши вели себя так, как ведут себя в строю, при исполнении служебных обязанностей, и лишь та необычная ситуация, в которой они очутились, смущала и тревожила их.
Вызывая по международному телефону редакцию «Правды», я мысленно возвращался к разговору с ребятами:
«На барже осталось кое-какое имущество. Непорядок!» — сказал Зиганшин.
«Как же мы сойдем на берег, одетые не по форме?» — волновался Федотов.
Это было немножко наивно и в то же время глубоко трогательно.
Прилетев в Сан-Франциско, мы узнали, что на «Кирсардже» уже побывали американские, английские, французские и японские журналисты, которых доставили на авианосец вертолетами из Гонолулу. Второй десант, на этот раз уже сан-францисской прессы, высаженный несколько часов назад, до сих пор атакует наших ребят и заодно командира корабля Роберта Таунсенда.
Заметив, что ребята утомлены, измучены жарой и вспышками фотоламп, Таунсенд распорядился закончить пресс-конференцию. Военные моряки оттеснили недовольных репортеров на палубу. Но уже через несколько минут «десантники» по каким-то коридорам и трапам с тыла снова проникли в каюту советских солдат. Тогда командир корабля приказал собрать всех журналистов в отдельной. каюте и держать их под арестом до прихода в Сан-Франциско. У каюты наших ребят были поставлены часовые с винтовками, потому что арестовать удалось не всех репортеров: с десяток из них прятались в кубриках и за палубными надстройками.
Разгневанные «пленники» были доставлены на берег, где они присоединились к толпе репортеров, ожидавших наших солдат на зеленой лужайке.
Было тихое прохладное утро, щедро напоенное весенним солнцем, запахом океана и чуть уловимым ароматом первых фиалок. Осторожно пройдя под мостом Голден Гейт, авианосец сдержанно гукнул, приветствуя еще не проснувшийся город. И в ту же секунду в домах на берегу захлопали, застучали открываемые окна. Люди заполнили балконы, мальчишки появились на крышах. А с плоской спины авианосца уже поднимались вертолеты.
Сделав круг над толпой, желтые вертолеты опустились на лужайку. Толкая друг друга, журналисты бросились к первому. Из дверей кабины вышли огромные летчики в шлемах с очками, все перетянутые какими-то ремнями, с пробковыми спасательными подушками на груди и на спине. Затем вышли Зиганшин и Поплавский.
Они в рабочей форме американских моряков — серых рубашках и голубых парусиновых брюках. Представитель советского посольства в США Анатолий Кардашев первым подбегает к ним, раскинув руки, обнимает их сразу обоих, прижимает к себе и поочередно целует.
Какие же они юные! Какие они тонкие! Они так худы, что спина Кардашева закрывает их двоих, как стена, и фоторепортеры дружно ревут:
— Эй! Спина-стена! Где парни?
А в это время из кабины другого вертолета выходят Крючковский и Федотов. Офицер пытается увести их к машинам в обход толпы. Они торопятся, почти бегут, но толпа настигает их мгновенно.
Пока они добираются до машин, я успеваю переписать сокращенную копию донесения командира «Кирсарджа», которую один из офицеров только что показал мне. В донесении говорится:
«Под флагом командующего 15-м отрядом авианосцев контр-адмирала Фрэнка Брендли «Кирсардж» следовал согласно приказу из Иокосуко (Япония) в Сан-Франциско (Калифорния). 7 марта 1960 года один из пилотов самолета, совершая тренировочный полет, заметил в волнах какой-то плавающий предмет. При ближайшем рассмотрении этот предмет оказался самоходной баржей. У рубки были замечены четверо людей в русской военной форме, поддерживающих друг друга. Это было в 15 милях от «Кирсарджа».
…Командир корабля немедленно изменил курс и направился к барже. Геликоптеры спустили на баржу спасательные приспособления, подняли людей и доставили их на борт авианосца… Немедленно четырем русским был дан горячий бульон — разумеется, в ограниченном количестве. Затем они были помыты и помещены в судовой госпиталь.
…Они сказали, что пробыли в океане почти пятьдесят дней. Это звучит невероятно, но их волосы, воспаленные, красные глаза и изодранная военная одежда подтверждали их заявление. Судовой доктор Фредерик Беквит отметил, что они были полуживы от истощения, но в хорошем настроении, что поразительно. Они были на краю гибели, и, несмотря на сильное истощение, ребята даже подшучивают друг над другом…
…Рядовой Анатоль Крючковский, 20 лет, взял свой солдатский ремень со звездой, серпом и молотом на пряжке и показал, на сколько он похудел. Объем его талии, как мы заметили, уменьшился на 8 дюймов[9].
…Вчера повар — «Кирсарджа», стюард первого класса Лозиа К. Райфорд, предложил готовить для солдат русские блюда. С помощью поварской книги ему удалось сварить «боршт» и приготовить «беф-строганофф». Райфорд заявил, что он, подобно каждому члену экипажа «Кирсарджа», хочет, чтобы русские чувствовали себя как дома.
…Сейчас русские чувствуют себя хорошо. Рядовой Поплавский играет в шашки с авиационным механиком первого класса Василем В. Гетманом, который немного понимает по-украински. Гетман говорит, что Поплавский выиграл все партии.
…Рядовой Иван Федотов, 21 год, попросил гитару и сыграл несколько русских песен. Он сказал, что играть ему трудно, потому что русская гитара имеет семь струн, а американская только шесть…
…Все четверо хотят как можно скорее вернуться на Родину. Они уверены, что их ищут и ждут».
«Невероятно» — этим словом запестрели вечерние выпуски сан-францисских газет.
Ребята отдыхали в маленьком уютном дворике отеля «Караван-Лодж». Они сидели на плетеных стульчиках вокруг бассейна и беседовали с советскими корреспондентами. Администрация отеля закрыла все двери, выставила своих «часовых» и стойко отбивала натиск американских журналистов.
— Завтра! Завтра! — отвечал управляющий на бесчисленные телефонные звонки из газет. — Сегодня пусть мальчики отдохнут.
Зато Москву дали беспрепятственно. То и дело телефонистка по радио взывала:
— Мистер Правда! К телефону!
— Мистер Труд, вам звонят из Москвы.
Ей было нелегко запомнить наши русские фамилии, и она вызывала нас по названиям газет.
До полудня в отель «Караван-Лодж» позвонили не меньше двадцати раз. С солдатами разговаривали из редакций всех московских газет, радио и телевидения.
Но вот администрация отеля решила, что пора пустить во дворик представителей американской прессы. Журналисты вбежали, толкая друг друга, на ходу раскрывая блокноты. Многие тащили звукозаписывающие аппараты.
Сразу же выяснилось, что некоторые из журналистов знают несколько фраз по-русски.
— Что ваше имя? — спрашивал один у наших ребят.
— Как много вы уже стары? — допытывался другой у Зиганшина.
— Как вы ничеффо поживаете, мой сударь? — желал узнать третий.
Ребята остолбенело смотрели на них, от удивления не в силах произнести ни слова. Другие газетчики, не надеясь на свой русский язык, привели с собой переводчиков.
Толпа разбилась на четыре группы. В центре каждой стоял один из наших ребят.
Скрипели перья, щелкали затворы фотоаппаратов.
Вдруг от той группы, в центре которой стоял Федотов отделились трое и кинулись со всех ног бежать к выходу из дворика. Один так спешил, что чуть не упал в бассейн.
— Что случилось, Ваня? — спросил я.
— Я не знаю, — растерянно ответил Федотов. — Они просили показать гармошку, а я сказал, что мы ее съели. Они замахали на меня руками и убежали.
Я успокоил Ивана, объяснив, что газетчики умчались на телеграф.
Неожиданно бросились врассыпную все, кто стоял вокруг Поплавского.
— Ну, а ты что им сказал? — поинтересовался я.
— Ничего особенного, — развел руками Филипп. — Я рассказал им, что четвертого марта мы поймали в океане стеклянный шар, к которому была прикреплена палка. Такие шары ставят японцы с рыболовными сетями. На палку вешается груз и прикрепляется сеть, а шар служит поплавком.
Мы этот шар выловили, — продолжал Филипп, — написали записку о том, что советская самоходная баржа с экипажем из четырех человек больше сорока пяти дней дрейфует в Тихом океане, запечатали записку в гильзу от патрона, прикрепили гильзу к палке, подняли на палку советский военно-морской флаг и пустили шар в море.
Они меня спрашивают: «Вы написали в записке, что вы умираете от голода и жажды?» — «Нет», — отвечаю. «Вы написали в записке: «Ради бога, спасите нас»? — «Нет», — отвечаю. «А где вы взяли советский военно-морской флаг?» — спрашивают. Объясняю, что мы сами сделали из куска холста. Синей краской ленту внизу провели. Красной краской звезду и серп и молот нарисовали. Один из них как закричит: «И это на сорок шестой день голода, холода и жажды!» И все бросились бежать от меня.
— Ничего, они еще вернутся, — сказал я.
Действительно, через несколько минут у входа во дворик послышался тяжелый топот нескольких пар ног. Это журналисты возвращались за новыми сенсациями.
Старшему из солдат двадцать один год, но в штатских костюмах, которые они надели в Сан-Франциско, они похожи на подростков. За сорок девять дней, проведенных в бушующем океане, каждый из них похудел более чем на двадцать килограммов. Они еще не совсем оправились от пережитого, густая синева лежит под их большими, глубоко запавшими глазами, и лопатки острыми углами выступают под пиджаками.
Они не очень красноречивы и не очень охотно рассказывают о себе.
В первые же часы всех поразила скромность этих парией. Дело доходило до курьезов.
— Была ли у вас на барже пища? — спрашивал один из журналистов, прилетевший в Сан-Франциско из другого города позже своих коллег.
— Была, — отвечал ему Крючковский.
— Была ли у вас пресная вода? — продолжал интервью несколько озадаченный журналист.
— Была, — утвердительно кивал головой Анатолий.
Журналист разводил руками:
— А говорили, что вы голодали, страдали от жажды…
На помощь журналисту приходили Анатолий Кардашев или врач Анастасия Николаевна Озерова.
— Ведь продукты кончились двадцать четвертого февраля, а воды они пили по три глотка в сутки. Разве это пища? Разве это была вода?
— Но ведь сперва-то действительно два ведра картошки было и бачок с водой, — окончательно смущался Крючковский. — Они ведь спрашивают не о том, когда это все кончилось, а о том, было ли. Вот я и отвечаю, что было, мол. Отвечаю на вопрос, как положено.
Они не могут скрыть своего удивления всеобщим интересом к ним со стороны американских журналистов. «Ничего особенного не произошло», — старательно втолковывают они репортерам.
И это как раз то, чего не могут понять, с чем не могут согласиться иностранные журналисты. Вот разговор одного из них с советскими солдатами:
Журналист. Я знаю, что в такой обстановке можно потерять человеческий облик, сойти с ума, превратился в зверей. У вас, конечно, были ссоры, может быть, даже драки из-за последнего куска хлеба, из-за последнего глотка воды.
Зиганшин. За все сорок девять дней члены экипажа не сказали друг другу ни одного грубого слова. Когда пресная вода подходила к концу, каждый стал получать по полкружки в день. И ни один не сделал лишнего глотка. Лишь когда мы отмечали день рождения Анатолия Крючковского, мы предложили ему двойную порцию воды, но он отказался.
Журналист. В этом аду вы помнили о дне рождения товарища? Это звучит невероятно! А вы не думали о смерти, мистер Зиганшин?
Зиганшин. Нет, мы думали, что мы слишком молоды, чтобы легко сдаться.
Журналист. За каким занятием коротали вы длинные дни? Например, вы, мистер Поплавский?
Поплавский. Мы точили рыболовные крючки, вырезали из консервной банки блесны, расплетали канат и вили лески. Асхат Зиганшин чинил сигнальную лампу. Иногда я вслух читал книгу.
Журналист. Как называлась эта книга?
Поплавский. «Мартин Иден» Джека Лондона.
Журналист. Это звучит невероятно!
Федотов. Иногда Филипп играл на гармони, а мы пели.
Журналист. Покажите мне эту историческую гармонь.
Федотов. К сожалению, мы ее съели.
Журналист. Что-о-о?.. Как съели?..
Федотов. Очень просто. На ней были части из кожи. Мы отодрали ее, нарезали на куски и варили в морской соленой воде. Кожа оказалась бараньей, и мы шутили, что у нас два сорта мяса: первый сорт — кожа от гармони, второй сорт — кожа от сапог.
Журналист. И у вас еще были силы шутить? Это уму непостижимо! Да знаете ли вы сами, какие вы люди?
Зиганшин. Обыкновенные. Советские!
Есть что-то символическое в том случайном факте, что уже слабеющие от голода и жажды советские юноши, солдаты первого и второго годов службы, недавние рабочие, колхозники, читали вслух Джека Лондона, замечательного американского писателя, создавшего образы сильных одиночек, борющихся за жизнь в мире, где эгоизм, предательство, попрание дружбы допустимы, если хочешь выжить. Насколько выше даже самых сильных героев Джека Лондона и сильнее духом эти парни!
Время от времени люди находят на морском берегу или в песках пустыни жуткие свидетельства человеческих трагедий — дневники тех, кто проиграл неравную борьбу со стихией. Чаще всего это страницы, полные отчаяния, ужаса перед смертью, слез и скорбных молитв. А сколько известно разных историй, когда люди, попавшие в беду, как дикие звери, перегрызали друг другу глотки за кусок хлеба, за глоток воды!
Один из американских журналистов спросил Анатолия Крючковского: «Что вам помогло так долго бороться с океаном?. — Солдат ответил просто: «Наша дружба. Так мы воспитаны, наверное».
Да, так они воспитаны!
В битве с океаном они были не просто четыре человека — русский, два украинца, татарин, они были не просто четыре солдата. Это был экипаж, это был коллектив советских людей.
Когда закончилась Великая Отечественная война, старшему из них было шесть лет. Они как раз из того «спасенного поколениям, которое знает о подвигах их отцов и старших братьев лишь по рассказам, книгам и кинофильмам.
Они помнят, как кончается рассказ Михаила Шолохова «Судьба человека».
«…Около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина».
А вот что рассказал мне Анатолий Крючковский. Рассказал вполголоса, чтобы не услышал младший сержант.
…Клонился к закату, тонул в океане сорок какой-то день дрейфа. Не видно солнца за низкими, стремительно летящими тучами, и только по светлому пятну на самом горизонте можно догадаться, в какой стороне закат. Шумит, бросает баржу океан. Быстро опускается ночь. Темная, холодная пустыня вокруг. Ни огонька. Ни живой души, кроме тех, что рядом, самых близких, милых, навеки родных. Больше никого живого, на десятки сотен миль — никого…
Уже не поднимались, берегли силы Поплавский и Федотов. Уже шепотом спеты все-все песни, рассказаны все-все истории. Даже разговаривать уже нет сил. И повисает в кубрике тишина.
И впервые за все сорок с чем-то дней дрогнуло сердце одного из четырех. А может быть, и не дрогнуло, а просто решил солдат, что пришло время поговорить и об этом.
Тишина… И вдруг один из солдат говорит:
— Как будем умирать, хлопцы?
Тишина… Только океан с размаху колотит по барже.
— Ну что ж, — нарушает молчание Ваня Федотов, — почувствует, что слабеет, умирает, пусть скажет.
Подползем, обнимемся, поцелуемся. Кто будет умирать последним, пусть суриком напишет на стене кубрика наши имена. Погибли, мол, тогда-то. Привет Родине. Поклон матерям.
И тогда вот что сказал младший сержант. Это была самая длинная его речь за все время дрейфа:
— Стену кубрика не мазать! Запрещаю! Запрещаю даже думать об этом. За последние несколько дней мы увидели три парохода. Что это значит? Значит, мы попали на какую-то морскую дорогу. Нас не снесет с нее. Я заметил, что днем нас тащит на юго-восток, а ночью обратно — на северо-запад. Мы болтаемся на одном месте. Увидели три корабля, увидим и четвертый. Не заметит нас четвертый, заметит пятый. У нас еще три пары сапог. Хватит на весь март, а в марте нас обязательно найдут.
«Обязательно найдут в марте…» С этой мыслью уснули солдаты.
А утром тот же солдат, который спрашивал вчера вечером: «Как будем умирать, хлопцы?», тихо запел хвою любимую песню, в которой есть такие слова:
Это ничего, что мы, солдаты,
Далеко ушли от дома.
И младший сержант улыбнулся.
А теперь рассказ Филиппа Поплавского:
— Когда младший сержант стал разделывать первый сапог, мы думали, что сразу все начнем есть кожу. Но Зиганшин даже запретил прикасаться к ней. Он сказал: «Я съем ее первый, и если через сутки не заболею, значит ее можно есть и вам. Вот так».
Вот, оказывается, как это было.
Рассказывает Иван Федотов:
— Когда над нами опустились вертолеты с «Кирсарджа», я был уже так слаб, что запнулся за канат и рухнул было за борт, но меня поймал Зиганшин и удержал… На палубе авианосца Зиганшин сказал американскому офицеру: «Спасибо за помощь. Но просим как можно скорее отправить нас на Родину». По дороге в судовой госпиталь он потерял сознание…
Хрупкий юноша с двумя полосками на погонах был, стальной пружиной, которая двигала этот хорошо подогнанный механизм — экипаж самоходной баржи Т-36. Но это только сравнение, потому что они были не бездушные винтики, а живые люди, обыкновенные, наши, советские.
Простой человек… А сколько миллионов глаз внимательно следят за тобой! Рассматривают твои фотографии в газетах, толпой собираются у телевизора, смотрят на тебя на экране из зрительного зала кинотеатра. Вот этот человек с микрофоном, что сидит рядом с тобой за обеденным столом в отеле «Караван-Лодж», рассказывает сейчас миллионам радиослушателей о том, как ты держишь вилку, и о том, как у тебя завязан галстук. Ничего не поделаешь: ты советский человек, и весь мир хочет узнать о тебе все до мелочей.
Ребята понимали это. Нужно было видеть, с каким достоинством они себя вели.
Когда солдаты пошли в Сан-Франциско покупать шляпы, за ними ринулись десятки фоторепортеров. Ваня Федотов привычно и лихо скосил поля шляпы к правой брови и лукаво подмигнул мне: дескать, мы не лыком шиты. Поплавский и Крючковский примеряли шляпы у зеркала.
Я обернулся к Зиганшину и увидел, что он мучительно краснеет. Он смотрел на шляпу, лежавшую перед ним, и боялся притронуться к ней. Десятки фотообъективов были нацелены на него и на шляпу. Было ясно, что младший сержант попал в переплет. Он еще раз взглянул на фоторепортеров, которые сделали стойку, как гончие перед раненой птицей, и прошептал мне на ухо:
— Я никогда в жизни не носил шляпы…
Широченная «спина-стена» Кардашева как бы невзначай скрыла его от фоторепортеров.
Как полюбили наших ребят моряки «Кирсарджа» жители Сан-Франциско, пассажиры «Куин Мэри»! Стюардессы американского реактивного самолета «Боинг-707» написали им на открытке: «Милым русским ребятам!» Удивительно, но это факт: стюардессы нашего «Ту-104», который доставил солдат из Парижа в Москву, не зная ничего об открытке своих американских сестер, написали почти те же слова: «Нашим милым, нашим славным советским ребятам!»
Оператор телевизионной компании, прихрамывающий грузный старик, не отходил от наших ребят целыми днями. Он как ребенок радовался каждому удачно снятому кадру.
— Никогда за всю жизнь я не работал с таким удовольствием, — сказал он. — Я будто помолодел. Я счастлив, что снимаю настоящих людей.
Служащий таможни во французском порту Шербур сказал:
— У этих солдат лица студентов. До чего же они скромны и милы! К ним можно относиться только как к родным сыновьям.
А вот письмо, которое написал нашим ребятам бывший американский моряк Джо Хаммонд:
«Я старая, видавшая виды тихоокеанская акула, поверьте мне, я знаю, что такое океан, когда у него плохое настроение. До сих пор я, старый циник, был убежден, что человек — ничтожество перед Его Величеством Океаном. Вы доказали обратное. Самый сердитый океан ничего не может поделать с человеком, если это настоящий человек. Я восхищен вашим мужеством и вашей скромностью. Я склоняю перед вами, юноши, свою седую голову».
В письме, подписанном «Человек, который вас полюбил», ребята прочитали:
«Может быть, вы заметили, что в Сан-Франциско за вами неотступно следовал человек в синем берете. Если вы заметили, то, наверное, подумали, что это переодетый полицейский, приставленный для вашей охраны. Нет, я не полицейский, да за вами и не было полицейских, ибо вас не от кого было охранять, разве что от восторженной толпы. Я обыкновенный человек, и я просто хотел узнать, как ведут себя русские после того, как весь мир назвал их героями. Мой отец рассказывал мне о Чкалове и Громове и всегда восторгался их мужеством и скромностью. С тех пор прошло больше двадцати лет. Вы гораздо моложе тех героев, о которых мне рассказывал отец. Следуя за вами по пятам, наблюдая вас, изучая вас, я понял, что героическое заложено в вас с детства. Видимо, вы привыкли носить это в себе до поры до времени и не замечаете, что это заложено в вас. А когда это проявляется, вам как будто становится не по себе, как мне показалось, шумная слава утомляет вас. Это непривычно видеть здесь, на Западе. Вы, может быть, с улыбкой отмахнетесь от моих слов. Но я все-таки скажу, что вы самые человечные герои, которых я когда-либо встречал. Вы настоящие люди — и этим все сказано».
Этим действительно сказано все.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.