Индейцы[13]
Индейцы[13]
В Скалистых горах мы встретили первого индейца. Его пышный головной убор из орлиных перьев и яркие одежды говорили, что это не простой индеец, а индейский вождь. Подняв над головой томагавк, он исполнял ритуальный танец у тлеющего костра.
Индеец был ненастоящий. Вырезанный из цветного картона, он рекламировал лавку сувениров, возле которой вонзилась в землю великолепная индейская стрела величиной с телеграфный столб. В лавке белый человек торговал чашками из обожженной глины, ковровыми дорожками, мокасинами. Увидев нас, продавец выбежал навстречу:
— Обязательно купите что-нибудь, джентльмены! Вещи сделаны настоящими индейцами из племени навахо. Таким сувенирам в Европе нет цены…
За Скалистыми горами лежала бескрайняя пустыня. Природа обделила ее водой и тенью, но зато не пожалела красок. Мы ехали мимо фиолетовых скал и голубых оврагов, мимо оранжевых песков и красных камней, принявших самые причудливые формы.
И все-таки это была выжженная, убогая земля, которая не могла родить ничего, кроме редких кустиков чахлой колючки.
Начиналась территория индейских резерваций.
Вдалеке виднелись низкие постройки, слепленные из цветной глины. Жилищем иной индейской семьи служил кузов старого автобуса, снятый с колес. К жалким лачугам не было съездов.
А на дорожных щитах цветущие индейские воины, раскуривая трубки мира на пороге своих вигвамов, советовали приобретать подержанные автомобили, жевать резинку и пить кока-колу. Краски рекламы конкурировали с красками пустыни.
Потом из песков и реклам возник город Таос, удивительный и неповторимый в своем роде. Представьте себе обитателей Монмартра, переселившихся со своего парижского холма куда-нибудь в Сахару. Вот это и будет город Таос. Что привело сюда художников со всей Америки — яркие и чистые краски пустыни или стремление убежать от тесноты и грохота больших городов, сказать не беремся. Только каждый восьмой житель города — художник, рисующий и тут же продающий свои картины, каждый шестой — заросший до пещерного состояния хиппи, ничего не смыслящий в искусстве, но обожающий богему, а каждый третий — турист, с одинаковым интересом разглядывающий и тех и других.
Впрочем, для приезжих тут припасено зрелище куда экзотичнее. Рядом с Таосом находится поселение индейцев из племени пуэбло.
«Спешите побывать в этой деревне, — кричали на все голоса туристские проспекты. — За весьма умеренную плату вы увидите древнейший в мире многоквартирный дом. В отличие от всех других индейских племен, согнанных белыми людьми со своих земель, пуэбло живут на том самом месте, где они и жили до открытия Америки».
Мы поехали в деревню пуэбло. В двух милях от центра Таоса широкое, укатанное шоссе обрывалось, и начиналась пыльная ухабистая дорога. На дороге стояли три молодых индейца, закутав головы в белые с голубыми разводами одеяла. Все трое были босы.
Поначалу мы подумали, что эти индейцы тоже вырезаны из цветного картона и выставлены для привлечения туристов. Но вот один из стоявших повернул голову и что-то сказал своим товарищам. Сомнений быть не могло. Перед нами были живые люди.
Здесь, на окраине Таоса, обрывалась не только прекрасная автомобильная дорога. Здесь кончался двадцатый век и начинался век восемнадцатый, а может быть, даже и шестнадцатый. Мы смотрели на босых, оборванных людей, и казалось просто невероятным, что где-то существуют небоскребы Чикаго, океанские корабли и обыкновенные матерчатые туфли.
«Вокруг нас стояли удивительные дома. В деревне живет около тысячи человек, и все они расселились в трех домах. Это громадные глиняные здания в несколько этажей, составленные из прилепленных друг к другу отдельных комнаток. Дома подымаются террасами, и каждый этаж имеет плоскую крышу. Этажи сообщаются между собой приставными деревянными лестницами, обыкновенными, наспех сколоченными лестницами дворницко-малярного типа. Раньше, когда пуэбло были независимы, все племя жило в одном колоссальном глиняном доме. Когда лестницы убирали внутрь, дом превращался в крепость, выставившую наружу только голые стены. Так живут и сейчас…»
Это абзац из книги «Одноэтажная Америка». Но так можно написать и сейчас, потому что с тех пор ничего не изменилось в деревне пуэбло. Та же надпись на деревянной доске, извещающая, что для осмотра деревни надо получить разрешение губернатора племени; та же маленькая хатка губернатора; так же пахнет на площади навозом и дымом; с той же боцманской ловкостью бегают по приставным лестницам смирные индейские собаки. Только на узких улицах позируют перед камерами туристов уже дети и внуки тех индейцев, которых видели Ильф и Петров.
Вождя племени в деревне не оказалось: он уехал в резервацию навестить заболевшего родственника. Вместо него нас встретил молодой индеец в белой сорочке с галстуком. Не дослушав наших приветствий, он деловито подошел к кассе, стоящей на прилавке, и привычным движением руки выбил чек за стоянку нашей автомашины (75 центов) и два чека по 2 доллара каждый за право осмотра деревни. При этом на его пальцах сверкнули перстни. Мы поняли, что кое у кого в деревне дела идут неплохо.
Вдали синели горы Сангре де Криспо. Кое-где на них белели пятна снега, выпавшего там неделю назад. Кругом лежала красная земля. Красными были дома пуэбло. Красной была католическая церковь. Только фасад церкви, арка ворот да четыре креста были выкрашены в белый цвет. Красной была печь для выпечки хлеба, сложенная во дворе.
Пожилая индианка в накинутом на голову одеяле принесла из дома тесто в деревянной кадушке, выгребла из печи угли и начала стряпать. Длинной деревянной лопатой она сажала хлебцы в дышащую жаром печь. Рядом крутились собаки. Сердито крикнув, индианка замахнулась на собак лопатой, закрыла отверстие печи заслонкой, сколоченной из досок, и, прихрамывая, пошла к загончику, где жалобно блеяли две облезлые козы.
Смотреть в деревне пуэбло больше было не на что.
За очередным горным перевалом лежал город Гэллоп, который в Америке слывет «всемирной столицей индейцев». Илья Ильф и Евгений Петров посвятили этому городу (они называли его Галлоп) две с половиной странички своей книги. «Город Галлоп, — писали они, — дал нам очень много для понимания Америки. Собственно, этот город ничем не отличался от других маленьких городов, и задача писателя сильно облегчается, так как внешность городка можно не описывать… именно этим вот отсутствием оригинальности и замечателен город Галлоп… Добрый город Галлоп! Его не интересуют события в Европе, Азии и Африке. Даже американскими делами город Галлоп не слишком-то озабочен. Он гордится тем, что со своими шестью тысячами жителей имеет горячую и холодную воду, ванны, души, рефрижераторы и туалетную бумагу в уборных, — имеет тот же комфорт, что Канзас-Сити или Чикаго».
С нашими писателями произошло в Гэллопе два события. Во-первых, в бок их нового автомобиля врезался старый зеленый полугрузовичок. И, во-вторых, мистер Адамс, увлеченный диспутом о Лиге Наций, прошел сквозь витрину магазина, приняв ее за дверь.
У нас тоже стряслась в Гэллопе беда, хотя и не очень серьезная. Что-то случилось с рессорой нашего автомобиля, и пришлось завернуть в автомастерскую. Пока двое расторопных парнишек гремели под машиной гаечными ключами, мы разговорились со старшим механиком. Это был уже пожилой человек со ссадинами на больших руках, потемневших от вечного обращения с металлом и машинным маслом. Он был рад возможности побеседовать с незнакомыми людьми да еще иностранцами.
О себе он сказал так:
— Я, слава богу, здоров, дети тоже здоровы, дела идут неплохо, хотя, конечно, хотелось, чтобы они шли лучше. Казалось бы, все хорошо, а вот по ночам спать не могу… Не могу, и все тут, хоть в петлю лезь. Вечером посмотришь последние известия по телевидению и ложишься с головной болью. Все, что показывают, вроде меня лично касается. Начнутся где-нибудь военные действия? Так ведь у меня старший сын призывного возраста. Стреляют в студентов? У меня дочь — студентка. Негры бунтуют? Ну, у нас в городе негров, правда, мало, зато много индейцев. Придет время, и они взбунтуются. Плату за медицинское обслуживание опять подняли? У меня жена сердечница, и так уже все сбережения докторам отдали. Преступность растет? Боюсь и за себя и за семью. Вот на прошлой неделе кто-то ограбил соседнюю заправочную станцию…
Мы спросили его: почему он думает, что индейцы взбунтуются? Он пожевал губами, развел руками и ответил:
— Да ведь сколько ни терпи, а всякому терпению конец бывает. Придется когда-нибудь белому человеку отвечать за все, что он сделал с другими нациями…
Этот разговор дал нам очень много для понимания нынешней Америки. Оказалось, что рефрижераторы и туалетная бумага сами по себе не обеспечивают счастья. Оказалось также, что жизнь заставила нынешний Гэллоп, по-прежнему маленький и по-прежнему типичный американский городок, интересоваться событиями в Европе, Азии и Африке. Что касается дел внутри страны, то этими делами гэллопчане, оказывается, весьма и весьма озабочены.
Простившись с механиком, мы принялись бродить по Гэллопу, разыскивая ту самую витрину, через которую прошел мистер Адамс. Зачем нам нужна была эта витрина, что она могла добавить к образу наших писателей и их добрых спутников, об этом мы как-то не думали. За минувшую треть века Гэллоп не очень сильно вырос (теперь там 17 тысяч жителей), и мы без труда нашли два фордовских магазина. У обоих из них были стеклянные витрины, но которую именно разбил мистер Адамс, нам выяснить так и не удалось. Мы терпеливо растолковывали владельцам магазинов и клеркам, что мы ищем, но над нами либо добродушно посмеивались, либо поглядывали с подозрением.
В Гэллопе мы стали свидетелями рождения легенды. Набродившись по городу, мы сидели в кафе, когда туда зашел веселый старичок, положил свою ковбойскую шляпу на стул, достал из кармана носовой платок размером с детскую простынку, осушил им свою запотевшую лысину и принялся рассказывать соседям о том, что в Гэллоп из России приехали представители русского страхового агентства по делу о разбитой тридцать пять лет назад стеклянной витрине…
Мы переглянулись, встали из-за столика и на цыпочках прошли мимо старичка к выходу.
К концу следующего дня мы уже ехали по штату Аризона, держа направление на Грэнд-каньон (Великий каньон), самую большую в мире дыру, как называют это чудо света сами американцы. Позади остались горные ущелья, поросшие сосной, и мы снова очутились в пустыне. Одинокий всадник в ковбойской шляпе во весь опор скакал через пустыню, оставляя за собой клубы пыли. Два пеших индейца с длинными посохами гнали куда-то стадо овец. Овец было два-три десятка. Впереди, позванивая бубенцом, шел белый длиннобородый козел.
Ближе к Великому каньону вдоль дороги стали появляться огромные щиты-объявления, уговаривающие нас купить кусок окрестной земли. «Заботься о своем будущем сегодня, — внушал нам, неразумным, первый плакат. — Подумай о приобретении земли».
Полагая, что мы спохватились и задумались о своем печальном будущем, следующий плакат пытался вселить в нас оптимизм: «Вот она, та самая земля, в том самом месте!» Дескать, не унывайте, ребята, не все еще потеряно!
Третий плакат указывал нам путь к светлому завтра: «Присоединяйся к мудрым людям, которые уже обзавелись землей!»
«Покупай сегодня, радуйся завтра!» — ликовал четвертый плакат.
«Через пять минут ты можешь стать владельцем земли, остановись и подумай!» — требовал последний плакат.
Но покупать эту серую, унылую землю, лишь кое-где поросшую кустарником, почему-то не хотелось. Больше того, ее не хотелось брать даже бесплатно.
Ровно через пять минут справа от дороги появился зеленый оазис, посреди которого стояло современное легкое здание конторы по продаже земли. Рядом притулились заправочная станция и ремонтная мастерская.
По случаю воскресенья контора по продаже земли была закрыта. Пришлось обратиться за информацией к владельцу заправочной станции.
Он протирал стекла нашей машины бумагой, которую выдергивал из специального ящика на столбе, и охотно отвечал на наши вопросы. Дела, слава богу, идут хорошо. Плохо в этом месте они и не могут идти: рядом — Великий каньон. В прошлом году вот по этой дороге туда и обратно прошло не меньше четверти миллиона автомобилей с туристами. Многие заправлялись бензином у него.
Землю вокруг мы напрасно называем пустыней. Это скорее целина, которая при надлежащем орошении может стать оазисом, как вот этот участок, где мы сейчас разговариваем. Кто ее покупает? В основном спекулянты. Они ее покупают сегодня, чтобы продавать завтра. Вернее, через десять — двадцать лет. Тогда цена ее будет в двадцать–тридцать раз выше, чем сегодня. Ведь рядом — Великий каньон. Туристов с каждым годом становится все больше и больше. Нужны будут новые мотели, бензоколонки, магазины и все прочее.
— Кому принадлежала эта земля раньше? Да никому. То есть я хотел сказать — индейцам. Но это все равно, что никому.
Заметив, что мы переглянулись, владелец заправочной станции попытался исправить впечатление от его слов:
— Лично я ничего против краснокожих не имею. Но ведь они, как бы вам сказать, не приспособленные для современной жизни, что ли. Нет у них деловой хватки, торговать не умеют, конкуренции не выдерживают. Мало кто из них стал бизнесменом. Ну зачем им эта земля? Какую выгоду они могут извлечь из нее?
Через час мы стояли на смотровой площадке Великого каньона и зачарованно глядели в его бездну. В бездне шел дождь. Лохматая серая туча плавала далеко внизу, извергая на каньон потоки воды. Мы смотрели на тучу и на дождь сверху, как боги. Через несколько минут туча завернула за какой-то изгиб каньона и, оставляя на скалах свои лохмотья, скрылась. На ее месте возникла радуга. Она была похожа на разноцветный висячий мост, концы которого упирались в скалы. Мы стояли на земле, а дождь и радуга были не над нами, а под нами. Не над нами, а под нами парил орел. На самом дне каньона серебряной ленточкой извивалась река Колорадо. Именно ленточкой. Как-никак, а от смотровой площадки, повисшей над бездной, до дна каньона — почти два километра.
Великий каньон — это грандиозный провал в земле, длина которого почти триста пятьдесят километров, ширина от шести до тридцати километров. И это провал необыкновенной красоты, полный чудес и удивительных красок.
«Надо было бы, конечно, спуститься на дно каньона и прожить там с полгода в бревенчатом домике с центральным отоплением, среди хаоса природы и идеального сервиса, но не было времени. Мы сделали лишь то, что могли, — объехали каньон на автомобилей, — писали Ильф и Петров.
Мы объехали каньон на автомобиле, но в одном месте все же предприняли робкую попытку спуститься по тропинке вниз. Тропинка пахла навозом. По ней ходят караваны мулов. Плати сорок долларов и через несколько часов будешь на дне каньона. Настоящие же туристы ходят пешком. Спуск и подъем занимают часов десять — двенадцать. На тот случай, если не рассчитаешь силы, есть спасательная служба: те же мулы и те же сорок долларов. Для экстренных случаев есть вертолеты, пользование которыми стоит сто двадцать долларов в час. Мы же не стали испытывать свою выносливость и с полдороги, отдуваясь и стряхивая со лба пот, вернулись к машине.
Кстати, предположение наших писателей, что на дне каньона стоят домики с центральным отоплением и идеальным сервисом, ошибочно. На дне каньона стоят хижины, сложенные из камня и обмазанные глиной. В этих, с позволения сказать, «домах» нет ни электричества, ни водопровода. В них нет даже окон. И топятся они «по-черному». Там живут около пятидесяти индейцев племени хавасупаи. Говорят, что это — самое бедное племя во всей Америке. Из 142 взрослых мужчин только восемь имеют постоянную работу — погоняют мулов, которые возят вниз и вверх туристов.
В поселок Камерон мы попали еще засветло. Это тот самый Камерон, где наши писатели, мистер Адамс и Бэкки пытались затеять разговор с индейцем, а он им не ответил, показал пальцем на свои губы и сделал рукой отрицательный жест. Тогда здесь стояли два глиняных индейских вигвама, почта, торговый пункт, маленькая гостиница с ресторанчиком, кэмп.
Сейчас здесь по-прежнему четыре домика — почта, длинное деревянное здание фактории, новая гостиница и ресторан. Но индейских вигвамов уже нет. На их месте выросла заправочная станция «Стандарт ойл». За поселком матово поблескивал металлический висячий мост, переброшенный через какой-то местный каньончик, по дну которого извивается река Литтл Колорадо. За мостом заново начиналась пустыня, поглотившая резервацию племени навахо.
Ночевали мы в поселке Серые горы. Над пустыней несколько минут протрепыхал малиновый закат, потух и почти сразу же опустилась темнота. Большая Медведица провисла над нами вниз ковшом. Настоянный на полыни воздух был горек и сух. Где-то в темноте лаяли койоты. Время от времени по шоссе №89 с шуршанием проносились автомобили запоздалых путников.
Весь поселок — два мотеля, заправочная станция и закусочная. Возник он как ночная стоянка туристов вблизи Великого каньона. На заправочной станции работают индейцы. Они моют посуду в закусочной и подметают комнаты в мотелях. Владеют всем этим, разумеется, белые.
Утром в пустыне было холодно. Кое-где по обочинам дороги поблескивали корочки льда. Мы мчались по направлению к Зайон-каньону. Дорога петляла между отвесными скалами самой причудливой формы. Мы видели то замки, то пирамиды, то башни, то пагоды, то вигвамы, то террасы, то просто хаотические нагромождения, которым не подберешь и сравнения. И все это было красного, бордового, желтого, белого, розового, серого, оранжевого цветов. И кругом ни души, ни деревца. Лишь в одном месте мы обогнали двух индейских мальчишек, сидевших верхом на пегой лошадке. Мы помахали им, но они презрительно отвернулись от нас, и передний свирепо стегнул лошадку кустиком полыни.
Дорога круто пошла в гору, машина выскочила на плоскогорье, и у нас захватило дух от открывшегося глазам пейзажа. Цветная пустыня лежала внизу, как холст модерниста. Кое-где виднелись индейские глинобитные вигвамы. Над ними струились сизые дымки. Под обрывом, на краю которого мы стояли, лежала вверх колесами свалившаяся сверху автомашина.
Когда-то здесь проходили кавалерийские отряды седьмой бригады генерала Кастера по прозванию «Дубленая кожа». Кавалеристы с боями гнали непокорных индейцев все дальше и дальше на запад. Вслед за кавалерией тянулись через пустыню караваны переселенцев, мечтающих о новых привольных землях, «где колос выше головы, а пастбища, что райские луги», как поется в старинной американской песне. Многие так и не увидели этих земель. Уходили крытые фургоны вдаль, оставляя позади себя в пустыне свежие могилы, трупы коней и поломанные повозки.
Белые здесь тогда не селились. Что им делать в пустыне, если она и необыкновенно красива? Пусть уж здесь живут индейцы. Надо же Им где-то жить!
На краю обрыва построено несколько грубых деревянных навесов. Под ними столы из неотесанных досок. На столах каменные и медные брошки, ожерелья из разноцветных камешков и покрашенных орешков какого-то неизвестного нам здешнего дерева. Это изделия индейцев, которыми торговали девочки-подростки и старухи. Мы пытались было поговорить с ними, но они знаками дали нам понять, что не знают английского языка. Цены своим изделиям они назначали при помощи пальцев.
Лишь одна индианка изъявила желание ответить на наши вопросы по-английски. Это была стройная девушка лет семнадцати с прекрасными чертами лица и большими грустными глазами за стеклами очков. Две черные косы опускались ей на грудь. Девушкой можно было залюбоваться. Нам показалось, что мы поняли, почему белые так охотно брали себе в жены индианок. Особенно охотники, следопыты, первопроходцы, как мы теперь называем таких людей. Индианка была превосходной спутницей и заботливой подругой, более выносливой, чем белая женщина, более приспособленной к жизни в условиях дикой природы, а порой и более привлекательной внешне, чем ее белая соперница. Не знаем, как раньше, а сейчас американец чрезвычайно гордится, если в нем есть хоть капля индейской крови. Если есть негритянская кровь, об этом молчат. А индейской хвастаются при любом подходящем случае. Мы интересовались: почему? Нам объяснили: во-первых, индейцы — коренные жители Америки, бывшие хозяева всей этой земли. Следовательно, и тот, в ком есть индейское начало, — человек не пришлый, а какими-то корнями уходящий в глубину здешней почвы. И, во-вторых, индейцы ни одного дня не были рабами, как ни пытались их поработить. А это, согласитесь, тоже кое-что значит!
Девушка, с которой мы разговаривали, окончила школу для белых детей. Ну, а что дальше? Чтобы продолжить образование в колледже, нет средств. Много ли заработаешь, мастеря бусы из желудей? А тут еще новая беда: конкуренция, да с той стороны, откуда ее никак не ждали. Теперь индейские томагавки, головные уборы с перьями, луки и стрелы, брошки и кольца плывут в Америку из… Японии. Там ручной труд еще дешевле. Туристы, знающие об искусстве американских индейцев лишь понаслышке, не замечают подделки. Лишь дома, спустя много времени, некоторые с удивлением обнаруживают на какой-нибудь «индейской трубке мира» чуть заметный фабричный штамп: «Сделано в Японии».
На границе Аризоны и Юты недалеко друг от друга стоят два больших дорожных щита. На зеленом, обращенном к тем, кто покидает Аризону, выведены слова прощания: «Возвращайтесь! Мы будем рады вам в штате Великого каньона!» На коричневом — слова приветствия к тем, кто въезжает в Юту: «Милости просим! Вам понравится штат Соленого озера!» Оба щита как решета от пулевых дырок. Видно, что стреляли как со стороны Аризоны, так и со стороны Юты. Кто стрелял? Да любой, у которого в кармане пистолет или на задней стенке «пикапа» винтовка. Почему стрелял? Да со скуки. Появилась цель, отчего не пальнуть!
Неподалеку кончается индейская резервация. Примета вот какая: по обеим сторонам дороги стоят железные чаны, полные пустых бутылок из-под виски. На территории резервации продавать спиртные напитки запрещено. Запрещено и привозить в резервацию алкоголь в любом виде. За найденную в машине бутылку — штраф, а то и каталажка. По субботам и воскресеньям чаны у дороги не вмещают всю опорожненную бутылочную тару. Алкоголизм — один из даров цивилизации, которые «бледнолицые братья» принесли индейцам. Другие дары, неизвестные индейцам до прихода белых, — туберкулез, сифилис, наркотики.
В Зайон-каньоне мы испытали те же самые чувства, что и наши предшественники. Помните, они писали: «Еще вчера нам казалось, что на свете не может быть ничего более величественного, чем Грэнд-каньон. Но прошел всего лишь один день, и мы увидели нечто, если и не такое громадное, то неизмеримо более сложное и фантастическое. На Грэнд-каньон мы смотрели сверху. Зайон-каньон мы проезжали по дну или по выступам стен, в которых была пробита дорогам.
Дорога на дне Зайон-каньона кончается петлей, внутри которой — стоянка для машин. Туристский сезон уже кончился, и мы без труда нашли место для нашей машины. Рядом с нею стояли автомобили с номерными знаками штатов Нью-Йорк, Канзас, Калифорния, Техас, Мичиган и многих других. Вдали виднелась деревянная крыша мотеля.
Зайон-каньон — это один из тридцати восьми Национальных парков Соединенных Штатов, такой же по значению, как Великий каньон, Йеллоустон или Роща секвой. Национальные парки Америки — это, по существу, те же заповедники, но открытые для туристов. Закон строжайше запрещает здесь охотиться, валить лес, взрывать скалы, строить даже крошечные промышленные предприятия. То, что надо туристам — кэмпинги, харчевни, заправочные станции, дороги, стоянки для автомашин, смотровые площадки, — все уже построено.
Помните, как мы писали о том, что большая часть американской земли, лесов, полей, гор и долин огорожена колючей проволокой? Так вот, в Национальных парках этой проволоки нет. Иди куда хочешь, лезь на любую гору, ночуй в любой роще, только не губи природу, не ломай кусты, не руби лес, не сори, не зажигай костров там, где это запрещено. Есть специальные места для палаток, места для пикников, где стоят столы и мангалы, специальные места для костров, места для машин и т. д. За порядком следит специальная служба, в распоряжении которой все средства передвижения, от лошадей до вертолетов, и все средства связи. Служба эта обладает большой властью. Наказания нарушителям порядка довольно суровые. К чести американских туристов, надо сказать, что парки свои они любят и берегут.
Национальные парки — это огромные территории. Например, Йеллоустонский парк раскинулся на 120 километров в длину и на 100 в ширину. Есть где побродить! Есть где и переночевать: к услугам туристов девять тысяч комнат в мотелях и места на полянках почти для трех тысяч палаток. А вот на дороге тесно. В разгар туристского сезона на дорогах Йеллоустона насчитывают до 25 тысяч машин одновременно.
Национальный парк Зайон-каньон граничит с резервацией индейцев племени навахо. Когда-то они жили значительно восточнее, занимаясь земледелием и скотоводством в плодородных долинах Сакраментских гор. В середине прошлого столетия туда пришли войска генералов Карлтона и Карсона. Как писал американский историк Ди Браун, Карсон считал, что единственный способ победить индейцев — это выжечь их земли, уничтожить посевы, отобрать скот. Поэтому он приказал увести весь скот, который был обнаружен, и сжечь всю кукурузу и пшеницу, посеянные вдоль реки Бонито.
Хотя генерал Карсон безжалостно уничтожал посевы зерновых и гороха и плантации тыквы, по мнению генерала Карлтона, дело двигалось слишком медленно.
Поддавшись настойчивым понуканиям Карлтона, генерал Карсон поднажал на свою «программу выжженной земли» и к осени уничтожил почти все индейские плантации и почти весь скот между фортом Кэнби и каньоном Челли. 17 октября у форта Уингейт появилось два наваха с белым флагом. Один из них рассказал, что индейцам теперь приходится питаться кедровыми орехами. Они ходят почти голые, потому что нет ни одежды, ни одеял, и так терроризированы кавалеристами Карсона, что боятся разводить костры, чтобы не привлечь к себе внимания солдатских дозоров.
Оставшиеся в живых навахи были переведены в резервацию. «Резервация» происходит от глагола «резервировать». За индейцами, бывшими когда-то хозяевами Америки, зарезервированы выжженные каменистые пустыни, где далеко вокруг не увидишь дерева и ручья, не услышишь птичьего гомона. В те времена, когда «бледнолицые братья» впервые вступили на территорию Америки, там жили свыше двух миллионов индейцев. Теперь их осталось около шестисот тысяч.
Индейцев уничтожали мечом и огнем, сгоняли штыками с одной земли на другую, пока не загнали в такие районы, где даже сравнение с адом кажется недостаточно сильным.
«Часть ада, где все угли уже дотлели» — так сами американцы прозвали эти безжизненные пустыни, «зарезервированные» навечно за индейцами.
Жестокость, с которой решалась индейская проблема, вызывала отвращение у многих американцев. Известны многочисленные случаи, когда солдаты и офицеры отказывались сжигать индейские деревни и убивать их жителей. Многие охотники, дружившие с индейцами, предупреждали их о приближении карательных отрядов. В библиотеке конгресса США мы видели донесение комиссара по делам индейцев Джона Санборна, который писал своему начальству в Вашингтон: «Наши действия кажутся мне столь бесчеловечными, что я счел необходимым изложить вам мою точку зрения на них. Для такой могущественной страны, как наша, вести безжалостную войну с разоренными кочевниками — зрелище на редкость унизительное. Это вопиющее беззаконие и самое что ни на есть отвратительное государственное преступление. Рано или поздно оно навлечет гнев божий на нас или наших потомков».
Сохранился рассказ рядового 2-го конного полка 2-й конной бригады Джона Бариэта, записанный с его слов.
«Сегодня 11 января 1890 года, — начинается рассказ старого солдата. — Сегодня мне ровно 80 лет. Я родился в 1810 году в графстве Салливэн, штат Теннесси. Мое детство и юность прошли в лесных скитаниях. Я охотился на оленей, диких кабанов и волков. Иногда неделю за неделей я проводил в полном одиночестве, если не считать моей винтовки, охотничьего лома и топорика…
В лесах я встречал индейцев из племени чероки, охотился вместе с ними, спал у их костров. Я подружился с ними и научился их языку. Они научили меня читать следы на земле, изготовлять хитроумные капканы и устраивать западни.
Однажды я наткнулся на молодого индейца, который был ранен белыми охотниками. Он умирал от потери крови и жажды. Я не отходил от него целый месяц и вылечил его. Когда он смог двигаться, я проводил его в индейскую деревню. Это был долгий путь. Индейцы приняли меня как родного. Я провел в этой деревне так много дней и ночей, что дома меня уже считали погибшим.
Я был молодой, сильный, и я дружил с индейскими девушками. Я никогда не забуду этих дней. Девушки пели мне свои прекрасные песни, мы танцевали и целовались. Среди них многие были красавицами. Они были чисты, как вода в горном ручье. Они не знали, что такое проституция, что такое ложь.
1838 год застал меня в форме солдата американской армии. Я знал обычаи и язык индейцев, и поэтому я был послан переводчиком в Дымные горы, где была земля племени чероки. Таким образом, я стал свидетелем и невольным участником страшного преступления. Я видел, как солдаты вытаскивали из вигвамов индейцев и, подгоняя их штыками, вели к фургонам, которые были уже готовы к ужасному путешествию.
Холодным и дождливым октябрьским утром 1838 года 645 фургонов отправились на Запад.
Мне никогда не забыть печали этого утра. Дети плакали и махали ручонкам в сторону родных гор, которые они покидали навсегда. Женщины и дети не смогли захватить с собой даже одеяла, многие были разуты и раздеты.
День за днем, ночь за ночью, скрипя колесами, фургоны шли через осенние дожди и зимние метели. Все дальше и дальше на Запад. Это была дорога смерти. Индейцы умирали от голода и болезней. Я помню ночь, когда я насчитал двадцать два трупа. В их числе была жена вождя племени Джона Розза. Это была красивая, благородная и сердечная женщина. Она отдала свое единственное одеяло чужому ребенку, простудилась и умерла от воспаления легких.
Я совершил с индейцами весь этот далекий путь на Запад, и я сделал все, что было в силах рядового солдата, чтобы облегчить их страдания. Ночами я согревал их детей под своей шинелью и отдавал им мой солдатский хлеб. Однажды ночью я увидел, что повозочный бьет кнутом старого индейца. Стоны этого несчастного слепого старика, извивающегося под ударами кнута, переполнили мою душу. Я заступился за индейца, и повозочный ударил меня рукояткой кнута (видите этот небольшой шрам у меня на щеке?). На поясе у меня висел старый охотничий топорик, с которым я не расставался и в армии… Друзья-солдаты выгородили меня перед капитаном и спасли меня от трибунала.
Мучительное путешествие на Запад, длившееся почти полгода, окончилось 26 марта 1839 года. Четыре тысячи холодных безымянных могил оставили мы за собой от Дымных гор до Оклахомы. Во имя чего?
Еще дед мой говорил, что в Дымных горах есть золото. Когда я был юношей и дружил с индейскими девушками, я видел золотые мониста, украшавшие их шеи. Но белые люди в городах еще не знали об этом золоте.
Не знали, пока маленький индейский мальчишка, живший у сторожевого ручья, не показал белым самородка. Вот этот проклятый самородок и решил судьбу целого народа…
В течение десяти последующих лет белые убивали индейцев, сжигали их дома, отбирали у них землю, попирали ногами все договоры, которые сами же когда-то заключали с индейцами. Но и этого было мало. Тех, кто остался в живых, отправили тропою слез в штат Оклахому.
Дети мои! Это преступление произошло не так давно, но правда о нем пока скрыта от вас. Многие из вас уже не знают о том, что мы живем на земле, которая была отнята у миролюбивого народа, чтобы удовлетворить страсть белого человека к золоту…
Длинная череда лет проплыла над моей головой, неотвратимая старость одолевает меня. Мне тяжело, дети, рассказывать вам о злодействе, невольным участником которого я был. Лишь сознание того, что ни штык мой, ни нож мой не запятнан кровью индейцев, облегчает мою душу. Я знаю, что в памяти индейцев я до сих пор живу как «солдат, который был добр к чероки».
Но убийство есть убийство независимо от того, совершено ли оно в темноте из-за угла или ясным днем по приказу командира. Убийство есть убийство, и кто-то должен ответить за него, кто-то должен объяснить, почему лилась кровь на земле индейцев. Кто-то должен объяснить, почему четыре тысячи могильных холмиков выросли вдоль дорог от Дымных гор до Оклахомы.
Я хотел бы забыть все это, но в памяти моей снова встает вереница из 645 фургонов, медленно движущихся по мерзлой земле…
…Дети! Я обещал вам в день моего восьмидесятилетия рассказать что-нибудь из моей жизни.
Я выполнил свое обещание, дети».
Индейцев продолжают и по сей день безжалостно выгонять из тех районов пустыни, где белые находят нефть или руду. Известно, что правительство США заключило с индейскими племенами триста семьдесят договоров о резервациях и что оно нарушило один за другим все эти триста семьдесят договоров.
Чем могли ответить обескровленные, вымирающие от голода и болезней индейцы на это коварство «бледнолицых братьев»? Только непринятием всей цивилизации белого человека да гордым презрением к нему.
Гордость является достоинством и несчастьем индейцев. Об этом говорили нам многие американцы. Индейцы не стали рабами. Они не были рабами ни одного дня. Но они и не получили членства в американском обществе, даже зыбкого и двусмысленного членства второго сорта. Их просто «оставили в покое», позволив им медленно умирать в той самой части ада, где даже угли уже дотлели.
В Скалистых горах есть индейское племя, которое живет на дне глубокого каньона, куда белые могут проникнуть только с помощью вертолета. В камышовых плавнях на юге Флориды обитает племя, которое до сих пор формально находится в состоянии войны с правительством Соединенных Штатов Америки: старый мирный договор был коварно нарушен белыми, а новый так и не был заключен.
Те же из индейцев, которые соприкасаются с белыми в повседневной жизни, являются объектом жесточайшей эксплуатации, беспардонного надувательства. Недалеко от Великого каньона мы разговаривали с белой женщиной, которая вот уже сорок семь лет живет на территории резервации. Она научилась говорить на языке племени навахо и гордится тем, что индейцы уважают и любят ее.
— Это очень добрые, честные и талантливые люди, — сказала нам миссис Элизабет Браун. — Они искренни и непосредственны, как дети. Беда в том, что многие белые обращают бесхитростность индейцев себе на корысть. Мне то и дело приходится защищать навахо от произвола белых авантюристов. Я уже превратилась в юриста-самоучку.
— А есть ли среди индейцев люди хотя бы со средним образованием?
— Очень и очень мало, — вздохнула старая женщина. — В нашем районе есть школа для индейских детей, но я не знаю, что будут делать эти ребятишки, даже если им удастся окончить школу. Скорее всего они, как их отцы и матери, будут обжигать глиняные чашки да ткать одеяла для продажи, которые вы видели в лавочках индейских сувениров.
— А знаете ли вы какого-нибудь индейца-врача, индейца-инженера?
Миссис Браун пожала плечами:
— Среди моих знакомых таких нет…
Действительно, очень мало индейцев, которым путем огромных усилий удалось получить высшее образование. Днем с огнем пришлось бы искать индейцев, представляющих свой народ в государственных органах США. Лишь небольшая горстка индейцев пробилась в ряды мелких и средних предпринимателей — скотоводов и земледельцев, хотя под оболочкой первобытно-общинного уклада жизни в резервациях идет сейчас бурный процесс развития капиталистических отношений.
Перед тем, как отправиться в автомобильное путешествие, мы прочитали в газете «Вашингтон пост» статью журналиста Колмана Маккарти. Он рассказывает, что только четверо из каждых десяти детей индейцев племени навахо, поступивших в среднюю школу, оканчивают ее. Но и после этого они остаются индейцами, так и не ставшими членами американского общества. Ибо, по словам Колмана Маккарти, безработица среди индейцев племени навахо колеблется между шестьюдесятью и восемьюдесятью процентами, а средний заработок индейских семей почти в пять раз ниже черты нищеты, официально признанной американскими экономистами.
Однажды вечером мы медленно ехали по пустыне Аризоны за желтым школьным автобусом. Автобус часто останавливался и начинал мигать своими красными огнями. Тогда останавливались все машины, встречные и идущие следом по шоссе: таков один из дорожных законов Америки.
Из автобуса на дорогу выскакивали индейские школьники. Они махали на прощание своим товарищам и уходили в быстро темнеющую пустыню, таинственную и молчаливую. Покинув новенький школьный автобус, они возвращались к своим жилищам — кузовам старых автобусов, отслуживших свой век и снятых с колес.
Есть американцы, которых мучает стыд за тот произвол, который их страна чинит среди индейцев. Один из них — Роберт Рассел, бывший профессор Аризонского университета. Уже двадцать лет, женившись на индианке, он живет среди навахо, пытаясь наладить там школьное образование. Ему помогает студент из Нью-Йорка Ли Вейнгрэд, тоже поселившийся на территории резервации. Они одержимы сейчас идеей создать здесь колледж и уже начали сбор пожертвований среди интеллигенции Таоса и Санта Фе.
Профессор и студент обращались за помощью в конгресс Соединенных Штатов, но там отнеслись к их предложению скептически.
— Мы не рассматриваем будущий колледж как дар индейцам, — добавляет Ли Вейнгрэд. — Нет, это совсем не дар. Это выплата лишь маленькой частицы огромного долга индейцам со стороны Америки.
На другой день мы приближались к городу Флэгстафф, к северу от которого простираются индейские резервации. Город известен и славен по целому ряду причин. Среди них: самый чистый воздух в Америке; местной обсерватории принадлежит честь открытия планеты Плутон; в нескольких милях от города застывшая лава вулкана образовала поверхность, похожую на лунную. Здесь, имитируя посадку на Луну, тренировались космонавты Нэйл Армстронг и Джеймс Олдрин.
Черная вулканическая лава застыла огромными складками и буграми. Издали кажется, что это пашня, поднятая гигантским плугом. Мы долго стояли здесь и, признаемся, воображали себя на Луне. Теперь ведь это не так уж трудно вообразить. Двадцатый век!
И вдруг перед глазами встала совсем другая картина. Лента шоссе и индейские ребятишки, выпрыгнувшие из школьного автобуса и растворившиеся в таинственной и молчаливой темноте пустыни по дорогам к их жилищам — кузовам старых автобусов, снятых с колес.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.