Горькая тема

Горькая тема

Недавно мне в троллейбусе уступила место молодая женщина. Кровь ударила в лицо. Я смутился.

— Спасибо! Что вы?! Не надо! — сказал, не садясь.

А она, стоя передо мной, снова приветливо и, увы, участливо предлагала мне сесть. Потом тоже смутилась и тихо сказала:

— Извините!

Так мы и остались стоять и испытали несказанное облегчение, когда на освобожденное ею место сел другой пассажир.

— Почему ты такой мрачный? — спросили меня дома. — Ты себя плохо чувствуешь?

— Нет, неплохо, — ответил я. А мог бы сказать: — Я себя чувствую отвратительно!

Позади был целый день работы в библиотеке, увлеченной и, как мне казалось, успешной. Настроение — оно у меня определяется тем, как шла работа, — было хорошим. Но в него ворвалось напоминание о возрасте.

Долго я был среди окружающих самым младшим. Самым младшим в классе. Самым младшим на курсе в институте и в студенческой компании. Самым молодым преподавателем на кафедре. Потом самым молодым заведующим отделом в редакции. И даже, когда «Скорая помощь» доставила меня в больницу и врач сказал: — Рановато это с вами! — я, тридцатипятилетний, оказался самым младшим в огромной — человек на пятнадцать — палате.

А потом однажды меня пригласили на юбилейный вечер литературной студии Дома пионеров, в которой я занимался школьником. Было это в конце шестидесятых годов. Студия отмечала тридцатилетие. Руководительница, предоставляя мне слово, сказала торжественно:

— Выступает старейший питомец студии!

Я улыбнулся — было мне тогда сорок пять. Старейшим себя не ощущал. Мне казалось — жизнь началась недавно и все впереди. Ведь мне было всего двадцать три года, когда кончилась война и я вернулся с фронта. И тогда, когда начал работать в газете, мне по-прежнему казалось: все еще впереди.

Возраст напоминал о себе не изменениями в здоровье, хотя госпитали и больницы рано ворвались в мою жизнь — но с кем в нашем поколении было иначе?

Возраст напоминал о себе по-другому. Перечитывая любимые книги, вначале замечал, что сравнялся годами с их героями, потом обогнал их. Потом я стал старше, чем был мой отец, который погиб на фронте, когда ему был сорок один год. Старше, чем мама, которая умерла, когда ей было сорок шесть…

В юности я прочитал в книге В. Вересаева размышления о старости. Вересаев, а было ему тогда, когда он писал их, шестьдесят лет, рассуждал, что старость приносит человеку не только неизбежные тяготы, но, если он мудро относится к ней, и радости, неведомые другим возрастам. Его мысли показались мне примечательными. Я их выписал в тетрадь. Но и читая, и выписывая эти прочувствованные, выстраданные строки, умом понимая, что в них много мудрого, воспринимал их, как нечто, меня не касавшееся. Я ни на миг не мог представить себе самого себя в возрасте В. В. Вересаева и тех людей, о которых он писал. Недавно перечитал эти страницы В. Вересаева. Теперь его рассуждения о старости касались меня напоминанием о том, что придвинулось ко мне на расстояние более близкое, чем отодвинулась от меня моя уже далекая молодость. Но странное дело, я перечитал эти страницы как нечто ко мне отношения не имеющее.

Продиктованный самыми лучшими побуждениями поступок милой молодой женщины стал убедительным напоминанием: старость пришла.

Проблема «Быть или казаться?» особенно остро встает перед нами в молодости и особенно трудно ее решить в молодые годы. Но оказывается, ее продолжаешь решать и тогда, когда уже давно не молод.

Какого бы возраста человек не достиг, ему полезно помнить: у каждого возраста — и у того, который он уже миновал, и у того, к которому он принадлежит, и у того, к которому он приближается, — свои особенности, свои радости, проблемы, свои боли и права. Когда старые люди раздражаются на молодых и осуждают их всех скопом, это огорчительно, даже если происходит с позиций достойно прожитой жизни, умудренности, опыта и знаний. Не менее огорчительно, когда молодые с позиций своего здоровья, подвижности, готовности к новому, раздражаются на стариков. Все мы были когда?то молоды и все мы когда?нибудь состаримся. Ни гордиться этим, ни раздражаться не приходится. Понимание этого дано не всем нам. А это — источник многих, часто драматических недоразумений.

Несколько лет назад я видел спектакль. Он был поставлен по талантливой пьесе. Запомнились меткие наблюдения, точные приметы времени, живой диалог. Однако при некотором размышлении замечалась одна особенность пьесы и спектакля.

В центре действия пьесы был человек лет сорока — сорока пяти, ровесник автора. Центральный персонаж автор наделил характером мужественным, крупным, знающим и жизнь и цену себе в этой жизни. Молодые люди, его окружавшие, ни в чем не могли с ним потягаться: они суетились, не слишком удачно острили, не очень убедительно рассуждали. И даже, когда нужно было проявить не бог весть какую смелость и силу, чтобы обуздать буяна, они оказывались более робкими и более слабыми, чем тот, кто был много старше их. Словом, во всем проигрывали по сравнению с ним. Самая привлекательная молодая женщина безоговорочно отдавала предпочтение старшему. Сомнений, что такая ситуация в принципе возможна, нет. Бескорыстность ее чувства тоже не вызывала сомнений. Ее избранник не был преуспевающим человеком. Благополучия и даже простого комфорта он ей не сулил. Героиня полюбила его за человеческие достоинства и готова была последовать за ним на край света, где он занимался своим скромным, суровым и нужным делом.

Для полной убедительности пьесе и спектаклю недоставало малости — справедливого отношения автора к действующим лицам разных возрастов. Все симпатии, все выигрышные положения, все яркие краски он отдал своему сверстнику. Молодые люди, с которыми тот вступал в невольное состязание, были с самого начала обречены на поражение. Автор словно забыл, что он сам сравнительно недавно был молод и не согласился бы тогда, что молодость бледна, неумна, неинтересна. Хорошо чувствуя силу зрелости, обаяние опыта и уверенности, он забыл или не хотел вспоминать обаяния молодости, неопытности, непосредственности.

Психологический поединок на сцене не был поединком равных — это было состязание живого человека с тенями. И в этом состязании автор подыгрывал и подсуживал герою — своему сверстнику. По-человечески это понятно: ему хотелось, чтобы его герой, а в лице героя — поколение, к которому принадлежал автор, было награждено за свою нелегкую жизнь любовью прекрасной женщины. И он, движимый этим чувством, обделил и обезоружил его возможных соперников. Конфликт обмелен, победа досталась легко и не по справедливости. Были принесены в жертву жизненная правда и художественная объективность, от которых не отступает настоящее искусство.

Размышляя об этом, я с внутренним смущением вспоминал: а ведь и у меня есть повесть, в которой я тоже подыгрывал главному герою, своему сверстнику, которому, как и мне, когда я писал повесть, было лет тридцать пять, сделав его значительнее и интереснее сверстника молодой героини. Не так?то просто усвоить объективный подход к возрасту — и своему, и окружающих.

Большие писатели этой способностью обладали. Замечательный пример — повесть Чехова «Скучная история. Из записок старого человека». Чехов написал ее, когда ему было двадцать восемь лет. По нынешним понятиям молодой человек! Главному герою повести — известному медику, профессору Николаю Степановичу — шестьдесят два года: он на тридцать три года старше того, кто создал его образ.

Как ясно, полно, объективно представляет себе молодой Чехов старого человека, как естественно перевоплощается в него! Тут все верно и точно, воспоминания о безвозвратно ушедшей молодости и об ушедших в небытие друзьях; недомогания; мучения стариковской бессонницы; горечь отчуждения, возникшего между ним и женой; обиды — справедливые и несправедливые на детей — сына и дочь, которые не понимают отцовских забот, тревог, непосильности бремени; мудрое понимание, что нельзя таить злого чувства против членов семьи — обыкновенных людей, только за то, что они, увы, не герои; сохранившийся и с годами обострившийся интерес к людям, особенно к молодежи, к ученикам; превозмогающая годы и слабости любовь к своему делу, к науке, к факультету, к университету; высокий душевный подъем, когда он делает то, для чего создан, к чему призван, — читает лекцию, когда испытывает прилив вдохновения. Но сил уже нет, даже на ногах выстоять всю лекцию трудно, а читать сидя не позволяет привычка.

«Мои совесть и ум говорят мне, — думает герой повести, — что самое лучшее, что я мог бы теперь сделать — это прочесть мальчикам (удивительно точно звучит тут слово: „мальчики“. — С. Л.) прощальную лекцию, сказать им последнее слово… и уступить свое место человеку, который моложе и сильнее меня. Но пусть судит меня бог, у меня не хватает мужества поступить по совести».

Все в повести обостряется тем, что Николай Степанович не просто старый человек. Он медик. И знает — его недомогания не просто следствие возраста, они признаки неизлечимой болезни.

«Мне отлично известно, что проживу я еще не больше полугода…» Но он — и это тоже правдиво, ибо свойственно людям, прожившим деятельную жизнь, — не желает думать о смерти, не цепляется за мысль о жизни в ином мире. Он остается и перед лицом близкой смерти верным себе, своим убеждениям: «Как 20–30 лет назад, так и теперь перед смертью меня интересует одна только наука. Испуская последний вздох, я все?таки буду верить, что наука — самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она всегда была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя». Нам нетрудно сказать, что никогда всех проблем человека и человечества наука сама по себе не решит. Но не лучше ли восхититься верой старого человека в то, чему он отдал всю свою жизнь!

Произнеся эти прекрасные и неожиданные для него, чуждого патетике, патетические слова, он скромно и строго оговаривается: «Вера эта, быть может, наивна и несправедлива в своем основании, но я не виноват, что верю так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу».

Читаем исповедь старого, усталого, много потрудившегося, достойного человека и не задумываемся о том, как мог двадцативосьмилетний писатель так перешагнуть возрастной барьер, а верим в реальность созданного им человека — и тогда, когда он по-стариковски слаб и несправедлив, и тогда, когда он по-стариковски мудр.

Есть у Чехова другие старики, не умеющие мудро встретить старость, достойно доживать свои годы, но и они написаны с пониманием того, почему они такие.

В великой литературе немало подобных примеров. Один из самых поучительных — роман немецкого писателя Томаса Манна «Будденброки». Томас Манн закончил роман, когда ему было двадцать пять лет. В этой книге выведено несколько поколений — прадеды, деды, отцы, сыновья, внуки, правнуки. И каждое поколение показано с пониманием его особенностей, привычек, надежд, волнений, тревог, разочарований. Кажется, что писатель к двадцати пяти годам прожил несколько жизней, ощутил все, что дано ощутить человеку в детстве, в юности, в зрелости, в старости.

Нельзя, конечно, требовать, чтобы каждый человек был наделен таким сильным воображением и таким даром психологического прозрения, чтобы мысленно выходить за пределы своего возраста. Но хотя бы малой частицы такого понимания можно пожелать каждому, сознательно относящемуся к окружающим. Прежде всего — к самому себе. Это избавит от многих недоразумений и сделает собственную жизнь богаче и полнее, позволит жить интересами не только своего возраста и поколения, но и тех, кто моложе, и тех, кто старше.

Умеем ли мы поглядеть на себя со стороны? Трезво и вовремя увидеть, каким я кажусь себе и каким представляюсь окружающим.

Людям, которые прожили большую жизнь, накопили опыт и знания, свойственно желание передать это богатство; помочь, научить, объяснить, подсказать. Оно часто приносит прекрасные плоды. Но нередко благие желания оборачиваются не так, как хотелось бы.

Вам не случалось иногда с огорчением замечать, что общение с собеседником, который старше вас, с которым вас долго связывали добрые отношения, стало затруднительным? Прежде вы стремились к нему, теперь начинаете его избегать. Почему? Нередко это происходит тогда, когда ваш диалог постепенно переходит в монолог. Вашему знакомому, еще недавно умевшему говорить не только о том, что кажется важным ему, но и слушать вас, ваши мысли перестали быть интересны. Он слушает нетерпеливо, перебивает на полуслове. Еще не уяснив вашу точку зрения, спешит высказать свою и делает это самоуверенно.

Мы любим учиться, но не любим, чтобы нас поучали. Охотно участвуя в диалоге, не очень?то хотим выслушивать монологи. В душе возникает неосознанный, потом отчетливый протест. Даже верные суждения, разумные советы знакомого и друга вызывают желание возразить.

Вначале с досадой, а потом с обидой замечаем мы такие изменения в собеседнике. Но всегда ли мы видим их в себе? Вовремя обнаружить их, постараться победить их трудно, но очень важно. Прекрасно, когда человеку есть о чем рассказать. Еще лучше, когда он умеет не только говорить, но и слушать. Не только учить, но и учиться.

Быть или казаться? Явно или неявно этот вопрос возникает и тогда, когда нам кажется, что мы его давно решили, определили стиль и манеру своего поведения, ведем себя естественно и просто. Но не случалось ли вам замечать, как иногда меняются немолодые люди, попав в общество, которое много моложе их. Один ведет себя сообразно своим годам и привычкам. Другой подлаживается под несвойственный ему тон, подражает не присущим ему манерам, становится не по годам бойким, развязным, торопливо подхватывает модные словечки, играет роль свойского парня. Суетится. Иногда замечает в глазах молодых искру иронии, а иногда, что еще хуже, не замечает ее. Кажется себе душой общества, рискуя стать его посмешищем.

Согласно вековым традициям русского языка, взрослого человека принято называть по имени-отчеству. Граница этого обращения на нашей памяти сильно изменилась. Сейчас не редкость, когда тридцатипятилетнего, даже сорокалетнего человека называют, да и он сам называет себя «Володей» и «Вовой», «Колей», «Эдиком», «Стасиком», «Жоржиком». Мне всегда это казалось странным, хотя, по-видимому, это изменение в языковых обычаях и возражать против него бессмысленно. Однако немолодой человек, который, попав в молодое общество, когда ему представляются «Феди», «Левы», «Васи», «Пети», отвечает не «Федор Константинович» или «Геннадий Николаевич», а «Федя» или «Гена» — смешон, как всякая попытка казаться не тем, что ты есть. Тем более, что в обиходе порой обращение без отчества, а по имени, тем более уменьшительному, сохраняется нередко на всю жизнь за теми, кого не принимают всерьез, не уважают, кто до седых волос пребывает в недорослях.

Мне случается часто видеть эту женщину. Впрочем, к ней больше подходит слово — дама. Вероятно, она когда?то была недурна собой. Возможно и сейчас выглядела бы неплохо, если бы понимала, что, увы, давно, уже очень давно, немолода и что одеваться ей следовало бы соответственно возрасту. А она в свои годы все поспешает за модой, да еще в ее наиболее экстравагантных вариантах. То появлялась в мини-юбках, то в узких черных кожаных штанах с бахромой, как в ковбойском фильме из жизни Дикого Запада, то в платьице романтического стиля с воланчиками, рюшками, оборочками. Вид пугающе-гротескный. Невольно отводишь глаза.

Не ощущать собственного возраста, прибегать к ухищрениям, чтобы казаться моложе, занятие бессмысленное — все равно, что бегом догонять поезд, который ушел. Недаром образ молодящегося старика — один из самых устойчивых типов в мировой комедии. Однако если дама, о которой шла речь, превращает себя в пугало, если почтенный седовласый человек вдруг появляется с волосами цвета вороного крыла, — это их личное дело.

Но бывает, что утрата ощущения собственного возраста перестает быть личным делом. Каково смотреть на пожилую актрису, которая силится сыграть Офелию, на актера, которому давно играть бы Фамусова, а он выходит на сцену в образе Чацкого? А ведь мы еще хорошо помним такие тягостные премьеры. Сейчас они, к счастью, редкость.

Особое уважение вызывают мудрость и мужество того, кто вовремя подводит черту под определенным этапом своей жизни и творчества. Это относится не только к людям искусства. Я знаю женщину-хирурга, которая много лет делала сложные операции, требовавшие от нее не только мастерства и знаний, но и большой затраты физических сил. В городе, где она работала, и в области у нее был заслуженный авторитет ведущего хирурга. Наступил день, когда она почувствовала, что больше не может оперировать так, как оперировала. Этого еще не замечали коллеги. Первые тревожные признаки она заметила сама. Ее уговаривали остаться. Она была непреклонна. Изменила профиль своей работы в медицине. Ушла, оставив выросших под ее руководством учеников и помощников, и добрую, ничем не омраченную память. Ей нелегко дался этот шаг. Новое начало было трудным. Но она считала: этот шаг лучше сделать раньше, чем позже. Сделать его, пока он доброволен, а не вынужден. Среди многих смелых и благородных поступков в ее жизни этот был, быть может, самым смелым и самым благородным.

Над этой главой стоят заглавием слова: «Горькая тема». Что и говорить, тема действительно горькая. Но мне не хочется кончать ее горькой нотой. Каждому, наверное, приходилось видеть фотографии Л. Н. Толстого, который в преклонном возрасте не чурается никаких физических нагрузок, никакой физической работы.

Известны фотографии И. П. Павлова за игрой в городки. Число примеров можно увеличить. Их множество в разных публикациях о том, как замедлить старение.

Понимая всю важность таких примеров, мне хочется сказать еще об одном — на мой взгляд, самом важном. Физические упражнения были для великих стариков не самоцелью, а средством, чтобы сохранить бодрость для главного дела своей жизни. Оно, и прежде всего оно, неустанный труд во имя этого дела — заполнял их время и помыслы, продлевая их жизнь.

На многих языках в разных вариантах есть пословица «Бездействуя, ржавею!»

Казаться в старости молодым невозможно. Но оставаться молодым душой, не ржаветь, возможно. Трудно, но возможно. Для этого нужно не казаться. Быть. Быть деятельным!