2

2

Укатанная дорога покорно стелилась под колесами ГАЗ-69. На днях здесь ремонтировали мостовую, и мелкий гравий дробно стучал о днище автомашины.

Мимо проносились пятиэтажные, без единого освещенного окна дома, парки, стройки, скверы. Спал ночной Брест — город древний и мужественный, город трудной судьбы.

С огнем и мечом врывались в него татарские орды, грабили польские и литовские феодалы, захватывали шведы; здесь прошли навстречу своей гибели разнаряженные наполеоновские войска, были на постое надменные кайзеровские пруссаки.

— Товарищ майор, может, поедем по улице Кижеватова? — спросил водитель у Дудко. — Так, думаю, ближе будет.

— Да, согласен.

Андрей Митрофанович Кижеватов. Имя лейтенанта-пограничника дало новое направление мыслям Кублашвили. На прошлой неделе — в который раз — ходил поклониться священным камням Брестской крепости. Молча смотрел на изувеченные, расщепленные стволы деревьев — немых свидетелей минувших боев. Растопырив обгорелые сучья, они словно взывали к людям: «Вот что с нами сделала война!»

Сняв фуражку, стоял у красных, выщербленных осколками и пулями стен Тереспольского укрепления. Вот здесь в то раннее утро упали первые снаряды, и вспышки разрывов озарили темно-багровое, точно окровавленное небо.

Уверенные в своей непобедимости, черной тучей ринулись гитлеровцы по мосту через Западный Буг. Путь им преградили пограничники 9-й заставы и красноармейцы 333-го стрелкового полка. Это они не дали захватить крепость с ходу.

Пятьсот орудий, огнеметы долбили метровые стены. Плавился в адском огне кирпич казематов, а люди жили, боролись. И так почти месяц, несмотря на тяжелые фугаски, на слезоточивые газы, на голод и жажду. Боролись, отвергая сладкие посулы парламентеров.

Какое-то удивительное ощущение охватило Кублашвили у Тереспольских ворот. Чудилось, что доносятся стоны, плач детей, скрежет железа, грохот рушившихся стен. Казалось, воочию видит лейтенанта Кижеватова. Глаза его воспалены от бессонницы, повисла раненая рука, но он по-прежнему тверд и непреклонен. Рядом осунувшийся пограничник с ручным пулеметом. Дно окопа усыпано стреляными гильзами. Перед позицией десятка два фашистов, срезанных метким огнем «Дегтярева». Пограничник с ожесточением шепчет запекшимися губами: «Здесь наша застава, и никуда я отсюда не уйду!»

У здания КПП, как постоянное напоминание о доблести отцов наших и дедов, о тяжелых испытаниях, выпавших на их долю, стоит перенесенная сюда часть крепостной стены. Над ней волнующие слова: «Помни! Ты служишь на священной земле, политой кровью героев. Будь достоин их бессмертной славы!»

Кублашвили часто думал о том, что хорошо бы написать на всех домах, у входа в каждую квартиру: «Помни! Ты живешь на земле, политой кровью героев». Эти слова постоянно напоминали бы, как вести себя. Быть может, заставили задуматься тех, кто, презрев честь и совесть, ворует, обманывает, комбинирует, или тех длинноволосых шалопаев, что толкутся у гостиниц, выпрашивая у иностранцев пачку-другую жвачки либо сигарет «Кемэл».

Поглощенный своими мыслями, Кублашвили не расслышал слов майора Дудко. Откликнулся только после повторного обращения.

— Смотрите: Фомичев!

Свет автомобильных фар выхватил фигуру коренастого мужчины с метлой в руках.

— Фомичев. Собственной персоной. Со стороны посмотреть — рачительный хозяин, поднялся чуть свет чистоту наводить, а на самом деле ждет.

— Ждет, только не нас, — заметил Кублашвили.

Скрипнув тормозами, газик остановился. Фомичев, отведя глаза в сторону, насупившись, выслушал майора. Ни слова не говоря, прислонил метлу к забору и, косолапя, зашагал по выложенной кирпичом дорожке к дому.

Дом был угрюмый и приземистый, как его хозяин. На окнах — крепкие ставни. Вокруг усадьбы высокий, глухой, без единой щелочки забор. По верху забора колючая проволока.

Миновав просторный коридор, вошли в комнату. Стол, несколько покрытых застиранными чехлами жестких венских стульев. На старомодном дубовом буфете выстроилось семь белых мал мала меньше слоников. В деревянной кадке огромный, под потолок, фикус с широкими лаковыми листьями…

Фомичев, словно завороженный, держал постановление о производстве обыска. Беззвучно шевеля пересохшими губами, дважды перечитал. Осторожно, точно хрустальную, положил бумагу на краешек стола.

— Предлагаю добровольно сдать имеющуюся у вас, Фомичев, валюту, золото… — Майор Дудко насупил белесые брови.

Фомичев поднял лохматую голову и сердито ударил о колено потрепанной залоснившейся кепкой.

— Поверьте, оговорили меня! Нахально оговорили! Не суседи, а враги, штоб ни дна им ни покрышки! Ненавидят меня, как собака кошку. А за што?

Глотая окончания слов, будто боясь, что его не выслушают до конца, торопливо говорил, что не по своей охоте пошел в полицаи, немцы заставили, что каждому своя шкура дорога, и, не служи он, служил бы кто-нибудь другой. И ничего, ровным счетом ничего плохого людям не делал. Конечно, не отказывается, бывало, что кое-кого обругал, толкнул или по шее смазал. Но не по злобе, а для острастки. А насчет того, будто раненых красноармейцев во рву расстреливал, то все это сплошная выдумка и наглая клевета. Обмундировку с убитых снимал, возражать не станет, но тоже не по своей воле, комендант приказывал. Наказание за то, что служил у немцев, он уже отбыл, и нету такого закона при Советской власти, чтоб по гроб жизни клеймо на себе таскать.

Кублашвили невольно сжал кулаки. «Негодяй! Как только земля его носит! Еще имеет наглость на советские законы ссылаться! Мужчины, женщины, даже дети воевали, жизни своей не жалели, а он, здоровенный мужик, в услужение к фашистам пошел, на задних лапках перед ними ходил. Не служил бы, мол, он, Служил бы врагу кто другой! Сам предатель, продажная душонка, и других предателями считает. Нет для него ничего святого, понятия не имеет о чести, совести, долге. Подумаешь, невинная овечка: всего лишь одежду с убитых снимал, и то по приказу…»

— Сейчас не время и не место вдаваться в подробности вашей «деятельности» у гитлеровцев, — сухо заметил майор Дудко. — Всплыли некоторые подробности, которые вы, — в чуть сипловатом голосе майора прозвучала ирония, — видимо, из скромности утаили от следствия в сорок четвертом году.

Фомичев сник, беспомощно уронив на колени тяжелые узловатые руки, но через минуту довольно дерзко ответил:

— Пужать меня не надо. Свое я получил сполна, и больше не довесят.

Он был уверен в своей неуязвимости. Ну кто может знать, что по совету своего папаши, прожженного контрабандиста, отошедшего от дел только лишь после паралича, на второй же день оккупации Бреста он предложил свои услуги гестапо? В предателях и провокаторах там была явная нужда, и Фомичев оказался ценным приобретением.

С первым своим заданием Фомичев справился успешно. В лагерь военнопленных привели его под конвоем с очередной партией израненных бойцов. Заросший, в потрепанной красноармейской форме, он ничем не отличался от других. Натянув на себя личину советского патриота, он умело втирался в доверие к людям. Вскоре ему удалось пронюхать о подготовке к побегу.

Гестаповец Герман Линге, у которого Фомичев состоял на связи, знал свое дело и научил как, не вызывая подозрений, остаться в стороне. В назначенный час предатель вслух выразил недовольство выданной на обед брюквенной баландой, для правдоподобности был жестоко избит вахманом (этого, правда, Фомичев не ожидал) и брошен в карцер, а собиравшиеся бежать — повешены.

После того Фомичев помог Линге провести еще одну хитро задуманную комбинацию. Твердо вызубрив достоверную легенду о своей службе в Красной Армии, он примкнул к группе военнопленных, установивших связь с местным подпольем; был инсценирован побег, в успехе которого Фомичев (кличка Ювелир) сыграл не последнюю роль. Предатель проник в подполье.

Когда же гауптштурмфюрера Линге перевели с повышением в «Зондерштаб Россия» — организацию, занимавшуюся борьбой с партизанами, — он забрал с собой Ювелира, зарекомендовавшего себя отъявленным провокатором.

Линге уже торжествовал победу: не сегодня-завтра его агент внедрится к партизанам и подставит под удар весь отряд.

Но этим далеко идущим планам не суждено было осуществиться. Юные подпольщики, выполняя поручение старших товарищей, выследили Фомичева, когда он, озираясь и петляя, спешил на конспиративную квартиру для встречи с Линге.

Изменнику вынесли приговор, и жить ему оставалось считанные часы. Но негодяю повезло. Мимо развалин, куда его затащили для расстрела, проходил патруль. Фомичеву удалось бежать, хотя одна пуля все же засела в плече.

Провал, полный провал. О дальнейшей работе не могло быть и речи. Фомичеву предложили начать все сызнова в другом лагере, но он, сославшись на ранение, вымолил передышку.

Передышка длилась ровно четверо суток. На пятые гауптштурмфюрер Линге вызвал Фомичева и, явно чем-то расстроенный, озабоченно сказал, что отдыхать некогда, нужно помогать фюреру в его борьбе с большевизмом.

После такого предисловия Линге перешел к делу. Кто-то из городской полиции снабжает подпольщиков оружием, боеприпасами, сообщает о готовящихся облавах и засадах. Необходимо срочно установить, кто наносит удар в спину великой Германии, вступить с ним в контакт, выявить сообщников.

Так Фомичев угодил на службу в полицию. Разоблачить ему никого не удалось, а на одной из облав осколок гранаты пробил ему грудь, и он чудом выжил.

Советские войска стремительно наступали, и Линге было не до Фомичева. Ювелир остался не у дел, и никто не проявлял к нему интереса.

Жестоко разочарованный поражением своих хозяев, Фомичев понял, что поставил не на ту карту, но назад хода не было.

Летом сорок четвертого, после освобождения Бреста от фашистов, его, в числе других изменников, судил военный трибунал. Отделался он сравнительно мягким наказанием. Спасло то, что числился рядовым полицаем и предусмотрительно уклонялся от участия в расстрелах.

Вернувшись из заключения, Фомичев поступил на работу. На прошлом поставлен крест, надо думать о будущем.

Осторожно, исподволь принялся он восстанавливать связи с валютчиками, контрабандистами, «Золото — всегда золото. Не боится ни сырости, ни девальвации, ни смены режима, при любой власти ценность сохраняет, — рассуждал Фомичев. — С золотом нигде не пропадешь, это не бумажные деньги».

Так и жил Фомичев, скрытно увеличивая отцовский капитал, не подозревая о сгущавшихся над головой тучах. Ну откуда было ему знать, что где-то в ГДР найден архив гестапо и в нем обнаружено кое-что об Ювелире?

«Что скрыл Фомичев от следствия в сорок четвертом?» — думал Кублашвили, связывая эти слова Дудке с ранее сказанными: «Биография у него… хуже вряд ли можно представить…»

— Свое я получил сполна, и больше не довесят, — повторил Фомичев. — А суседи у меня подлец на подлеце и подлецом погоняет. Завидки, понимаете, их берут, что хату я построил и тихо-мирно ем свой кусок хлеба. Эта халупа глаза всем мозолит, но никто не знает, что последние копейки я на нее угробил, что в долги по уши влез. А сейчас вы заявились, валюту требуете. Адресочком ошиблись. Да я, если хочете знать, понятия не имею, что то за валюта! И к чему она, проклятая, мне? Сколько на свете живу, золотой монеты в глаза не видел, а вы… Ну посудите сами: откудова ко мне золото? Грузчиком вкалывал. Килу, звиняюсь за выражение, нажил. Посочувствовало мне начальство, дай бог им здоровья, увидели — человек я старательный, честный, и весовщиком на товарную станцию определили. Должностишка, сами понимаете, невелика. От получки до получки, видит бог, с грехом пополам дотягиваю. Вон даже заявление в местком подал, чтоб учли тяжелое мое положение и допомогу какую дали…

— Довольно лазаря петь! — майор открыл большой черный портфель и достал бланк протокола. — Понятые с нами, так что приступим к обыску.

Фомичев пожал плечами.

— Ну что вы все обыск, обыск… Воля ваша, можете искать. Но только нет у меня никакой валюты, никакого золота.