Кустарь и фабрикант

Кустарь и фабрикант

Наступившее время биологической постистории, когда человек утрачивает желание творить и осмыслять себя, оказывается в центре пророческих сюжетов Маканина и Мейлахса. Даже главные их герои второстепенны — по сравнению с катастрофой, увенчавшей тысячелетия пути человечества. Волей авторов герои-пророки, отважившись воевать эпоху, послужили только раскрытию ее сути и стали ее завершающими жертвами. Они последние субстанции духовной боли, положенные на алтарь тотальной комфортности, последние слезы, пролитые над человечеством, которому отныне дано будет несолоно хлебать свою рецепторную радость.

Время катастрофы в произведениях Маканина и Мейлахса обездвиживает человека, довершает его падение. Оно становится временем гуманистического провала, того самого, от которого так истово заговаривал нас Карл Ясперс в своем осевом труде. Потеря человеком своей предельной сути считается доказанной, и тот факт, что эпоха не благословенна пророками, выглядит последним знаком торжества биологии над духом, природы над историей.

«Пророка» Мейлахса от «Предтечи» Маканина отделяет чуть ли не четверть века. Четверть века, за которые устарели реалии и Москвы, тогда только набиравшей темпы экспансии, и страны, где разворачивается действие маканинской повести, а мелкобуржуазные пороки ее статистов приобрели недюжинный капиталистический размах. Изменился и сам Маканин: только узнаваемая мощь глубокого ума роднит это сочувственное, проникновенное, не стесняющееся боли за самого жалкого персонажа произведение с более поздними текстами писателя. Пожалуй, будь повесть «Предтеча» написана позже, она приобрела бы в безжалостности, в просвечивающем, как прошивающем, образы рентгенном свете концептуальности, в тошнотворности маканинской толпы, надвигающейся — все с большей силой и абсолютностью — на неумолимо охладевающего к людям маканинского героя.

Но созданная тогда, в восьмидесятых, легенда о «Предтече» выглядит точкой отсчета. От нее до «Пророка» Мейлахса — долгий вектор духовной тенденции.

Маканинский знахарь Якушкин — пророк в самом простодушном, прямом смысле, прощальный подарок уходящего в небытие наивного времени. Рассказывая об этом последнем опыте жития в эпоху торжествующего житейства, писатель иронично колеблется между чудом легенды и рассудочностью бытовой хроники. Читателю не забыть два белых халата, высверкивающих из-под пальто молодых врачей, этих непризванных апостолов, что бегут к метро за удивительным стариком, на их глазах в полмесяца вылечившим себе перелом ноги с помощью голодания, зубного порошка и тмина! Но подобные сказания о чудесных проявлениях силы знахаря и смирении ошеломленной им науки недаром вынесены автором в конец книги, в поминальное слово, в утешение нам, уже прочитавшим о том, как на исходе жизни знахарь потерял свой дар, силы и преданность последних учеников. В его образе не возвещение торжества божественной воли, а последний, перед тем как заделать ход с той стороны неба, брошенный нам укор. Пророк Маканина потому и приходит в будничном, прикладном образе знахаря, с этим смешным именем и крепким обывательским прошлым, что только в таком масштабе правда могла еще проникнуть в наш теснимый комфортом мир. Волей Маканина мы вместили в себя народного целителя, эту робкую, естественническую потугу на мистику. Мейлахс уже не побеспокоит — впишет пророка в обстановку нового времени как оригинальный дивайс.

Книга петербургского прозаика Павла Мейлахса (М.: Время, 2006) названа вызывающе. Роман очевидно вписывается в контекст ранних произведений автора — недаром и главный герой воспроизвел этот ряд, скрыто процитировав названия рассказа, повести и романа Мейлахса в одном из ключевых высказываний («Сначала я хотел раствориться в них, потом противопоставить себя им, потом властвовать над ними. Придурок. Избранник. Пророк»). Но если на роль «придурка» сегодня сгодится каждый, а «избранником» не возбраняется себя вообразить никому, то «пророком» в наш век назваться — это не просто эксклюзив. Эпатаж. В книжном магазине книга с таким названием сразу привлекла мое внимание.

Но и помимо обложки книге есть чем удивить. Ее адресат неуловим, как образ главного героя или — равно — мира в его глазах. В идейном плане (а книга «Пророк» на-гора выдает пророчества) роман выглядит не только вторично — даже дешево. Речи его героя — это давно известные парадоксы о культуре, блуждание в трех соснах милитаризма, инфантилизма и антилиберализма, псевдобунтарские выкрики, кичливо набранные ВОТ ТАКЕННЫМИ буквами… Не соблазнят ли они читателей, подсевших на книги типа «Ницше за пять минут» и «Всемирная философия в рисунках»? И не оттолкнут ли ту меньшую числом аудиторию, которой только и будет внятно едва доступное, интеллектуальное, трудное исполнение романа?

Чувственные вопли идеологических банальностей водят за нос: роман бесстрастен, как безвоздушен. Образность его скупа, а психологизм настолько рассудочного происхождения, что подобен графическому построению. Это и есть роман-построение, роман-исследование, зависающее между схемой и притчей. Если вы захотите узнать о событиях в романе Мейлахса, его и читать не надо: вся конкретика зафиксирована в аннотации. Издатели, поднатужась, собрали сюда все уловляемое в конкретные впечатления содержание романа: герой, мол, «в один и тот же день разговаривает с мертвым братом, ввязывается в пьяную драку, снимает проститутку, блуждает по таинственному городу, балансирует на грани самоубийства, одновременно бросая вызов всей гуманистической культуре…». Но внешнее действие ничего не дает для понимания духа книги. Практически вся образная составляющая романа — это на самом деле фантомы, видения героя. Такие же построения, как он сам.

В этом смысле роману приходится рассчитывать на невозможно узкую аудиторию. Даже для подготовленного, а тем более для простодушного читателя он до обидного мало зрим и энергичен. Но не рассказать о нем нельзя. «Пророк» Мейлахса — это роман-симптом, и обратиться к нему заставляет не простодушное читательское любопытство: тут ведет не литература, а зреющее в тебе беспокойство основного вопроса, которое Мейлахс сумел угадать и проанализировать.

В центре романа — эксперимент над сознанием, наделенным силой суда. Непокорная глава, вознесшаяся выше своего времени. Поэт и толпа — с поправкой на эпоху мельчания смыслов. Наш последний «Поэт» — интеллектуал. Рефлексивность, рассудочность, инструментальность интеллектуального дара задают тон всему повествованию. Ко времени действия романа Мейлахса жертву почитали уже принесенной, и писателю досталось педантично и не без демонстрации теоретической базы разбираться в ее мертвом устройстве. Отвлеченными конструкциями подводя итог тому, что когда-то страдало, дышало, любило в давней уже повести Владимира Маканина.

Стержневая суть образа Якушкина — это его аутентичность, стихийная избранность, из которой как раз и следует его иной раз жалкость, комичность. Якушкин недостоин своего дара. Темный, пожилой уже человек, бабахнутый бревном на исправительных работах, куда был направлен за хищения, после чего и прозрел всю какую ни на есть правду о немощах человеческих («судимость в паре с шизофренией», как трезво, но не без бравады замечает о нем автор), — куда уж ему до главы значительной «пророческой конторы “Мухомор”», «лицензия № 8841353/69-FW», по всем рейтингам «пророка № 1», от которого пророк № 2 отстает «на десятки пунктов»?.. На этих титулованиях речь наша удивленно обрывается, и мы понимаем, что не в силах сказать о блестящем герое Мейлахса ничего более определенного.

Имени его и то назвать мы не можем при всем уважении к его «коллеге» через годы Якушкину. Внешность героя описана в духе офисной безликости — лысина (понятно, что директор значительной конторы вряд ли буйноволосый юноша), пиджак, слишком туго затянутый галстук. Как в случае с именами, герой лукаво манит нас узнать его получше — хотя бы украдкой, отраженным, и тут же издевательски описывает свои «смутные отражения, по которым было невозможно восстановить человека».

Собственно, распавшаяся цельность личности пророка — главный нерв книги. Разорваны цель и дело, опыт и ощущения, убеждения и слова, желания и поступки. Текст все время на пределе боли, на грани истерики — меж тем как герой пьет кофе, швыряется мобильниками, клеит официантку; «Сдохни, гад! Сдохни, гад!» — кричит он растираемому в прах окурку, но жалеет спичку, которой не суждено сгореть на грязной мостовой… Герой раздувает свой гнев — и вяло удивляется ему «откуда-то сбоку».

Тайна утраченной органичности героя вынесена в заглавие, которое, как оказывается по ходу чтения, знаменовало не утверждение, а вопрос. Не дар, а задачу. С первых же страниц, а действие занимается вместе с очередным рабочим утром героя, нас пичкают предощущением огромной надорванности сил персонажа, пророчащего не покладая рук. Он выправляет статьи для философского журнала, давит тошнотные позывы при виде микрофонов приглашенных на встречу телевизионщиков, ставит на место зарвавшегося депутата, протеже их конторы, выбивает льготную парковку для сотрудников…

«Пророчье ремесло» профанирует мистерию Пророчества. Статус первого пророка иронизирует над его судьбой последнего интеллектуала. Одно из видений являет герою двойника, главу общества «интеллигентных хлюпиков». Фантомный персонаж толкает циничную речь о новой позиции интеллектуалов в обществе потребления. Тонкое сословие договорилось со стратой политиков о «неформальной, негласной, круговой обороне» против общего врага — потребительской толпы.

В мире нивелированного верха и низа, размывания границ между правым и святотатственным, организмом и человеком, «пророчье ремесло» героя оказалось для него единственным способом не дать добраться до себя антикультурной, безмысленной актуальности. Это профессиональный интеллектуал — в роли рейтингового Пророка. Ремесленник духа, герой оформляет ломкие, бесполезные, беспомощные свойства своей души в продукт. Расчищает рыночную нишу — резервацию власти и самореализации для таких, как он сам. И в этом смысле он насчитывает в своих литературных предках не только знахаря Якушкина, но и другого известного маканинского героя — замолчавшего писателя-«агэшника» из романа «Андеграунд, или Герой нашего времени». В своем опыте Пророка № 1, «успешно толкающего свои проповеди, как удачливый биржевой игрок толкает ценные бумаги», герой Мейлахса пытается скрыться от явленной Маканиным безальтернативности интеллектуального подполья.

Реализовавшаяся способность героя влиять на толпу — на самом деле месть за свою беспомощность. Исключенный из круга интересов потребительского общества, интеллект решает преподнести себя в качестве новой общезначимой потребности — пунктом в списке покупок, галочкой в графике досуга. Пророк № 1 сумел найти последнюю пустовавшую нишу в храме тотального комфорта. Ею оказалась истина.

Эпоха, когда «слова лишились своих инстинктивных значений», олицетворена в жизни города, где пророчествует герой. Конкуренция идей, в которой того и гляди новая контора отберет у тебя идеологическое первенство, предложив реципиентам, как сделало, к примеру, «Движение за истинный психоанализ», убить своих родителей. Бурление проектов и переговоров, в которых стороны не вникают в суждения друг друга, а пожимают руки перед телекамерами. Гул больших, пустых и никчемных, как разрозненные полые члены огромной куклы, слов — «Большой Политик», «Судьбоносные Выборы». Вытесненные за рамки понимания большинства культурные мифы, запечатленные в каменных останках веков — «памятниках тем, что раньше называлось “святой” или “воин”». Главный герой романа, олицетворяющий для масс то, что раньше называлось «пророк»… Все это хлопоты срубленной головы о прическе. Мельтешением вокруг бесконечно дробных идей, умножением вариативности ценностей современное общество стилизует единичность и данность истинного знания. Того, которое только и может, в силу своей цельности и необусловленности посюсторонней логикой, восстановить прочный образ мира и прояснить тебя самого.

Но вся образность повествования выглядит развернутой аллегорией — подмены. Пророк Мейлахса создал себя из протеста, а властвует потаканием. Это ум, посвятивший себя служению любой истине, которую он сможет описать и продать в виде проповеди. «Пророчье ремесло» он понимает инструментально, как мастерство рассудочной доказательности: пророки, по его определению, — это «охмурялы», то есть люди, которым дано убеждать. Побиваемый камнями пророк непрофессионален. Его квалификация измеряется правотой. Истинный «охмуряла», настоящий инструменталист идей, — всегда прав.

В лице Пророка № 1 толпа находит себе замену опоры. Не знание, а символ приобщенности к знанию. «Ты, — говорит герою один из его учеников, влиятельный человек, — ненавидишь буржуа; я с виду принадлежу к ним, но внутри-то — нет, и я с удовольствием смакую твои проклятия».

В лице толпы Пророк № 1 обретает замену самости. Его массовый успех — символ осуществленности, внешнее доказательство правоты. «Я хотел существовать с помощью их, <…> властвовать над ними. <…> Как становятся пророками».

Эта двойная подмена, эта лукавая взаимоподдержка безопорных душ выливается в лжеучение: «Придите ко мне, вы, униженные и оскорбленные, — и вам будет НЕ СТЫДНО. Не стыдно, что вы злобны, жадны, завистливы, мелки, бездарны, уродливы, трусливы». Герой лихо примеривается к образу Христа: мол, и он тоже «раскусил малую душу», узнал, «как помыкать ею».

Мейлахс аналитически точно фиксирует все признаки вырождения пророка в вождя, или лжепророка. Экстенсивный духовный рост, когда каждая вновь покоренная воля расширяет пространство самости «учителя». Зависимость от душ, в которых лжеучитель думает продолжиться, как поселиться. Отсюда — потакающий характер учения: укрепить паству в неправде, значит завладеть ключами от ее желаний.

Но и это не главное в лжепророке. Мейлахс не останавливается на дешевом социальном эксперименте, показывая, что не властолюбие, не даже азарт самоосуществления, не мозг и не воля делают вождя. Ведь самое главное свойство вождя, в отличие от пророка, — это незнание. И в этом — драма его побед.

В своих проповедях Пророк № 1 манифестирует не истину, а боль. Его Откровение — это разинутость крика. Единственный импульс правдивости — «проклясть мир» потребительской, серой, мельчающей актуальности — и тот предан им в его роли проповедника, сделавшего имя и деньги на имитации духовной жизни масс. Герой на деле отмечен той же потерянностью, тем же духовным сиротством, что и идейно усыновленные им последователи. Но он недаром интеллектуал: инструмент толкования, описания и осознания. «Да, нес бы я веру Христову. Но я один, что я могу один? Я опоздал. Я хотел бы примкнуть к вере и нести ее. Я рожден, чтобы носить чужое, но чужого не было, и пришлось нести свое. Но нельзя примкнуть к своему». Ключевые слова здесь — «один» и «примкнуть». Герой Мейлахса догадывается о своем настоящем предназначении: потенциальный ученик, апостол, оставленный, как он чувствует, без Учителя. Дискредитированность ценностей и вер как подавляющее настроение эпохи мешает ему в одиночку, без поводыря, пробраться к такому знанию, которое не сможет опровергнуть его спекулятивный дар, которому его ум, напротив, смог бы послужить. Но преодолеть настроение эпохи, остановить ценностный разброд, дать новый импульс веры может только настоящий пророк. Тот, кем правда принята как новый ритм сердца, и потому от слов его, даже зашумленных смешком, запевает в нас верный тон правдивости. Так у Маканина: «Вы должны любить окружающих вас, — ярился и покрикивал знахарь. — Сослуживца и соседа полюбите-ка с их говном! Любовь к собачкам растлевает вас, и не смейте любить пса, если не любите соседа».

Каков итог провокативно названного романа? Он финиширует с двойными показателями: разрешая психологическую коллизию героя, но заостряя духовную драму эпохи.

Преодолеть «бессмыслицу, тоску, тщету» выбранной роли и восстановить цельность личности герою удается благодаря покойному брату, чьи похороны — единственная внятно проведенная сюжетная линия романа. Герой вступает с братом в загробную беседу. Брат, выведенный из себя высокомерием, мироотрицанием и человеконенавистничеством Пророка № 1, вдруг признается ему, что умер — по его вине. Впоследствии выяснится, что он солгал, но к тому времени его братолюбивая цель будет достигнута: герой преобразится. Этого уловленного собственной рациональной мощью, разломленного на множество несогласных мотивов и убеждений человека пронять можно было только таким измышленным, схематичным усугублением разлома: как же, братоубийство — каково быть в роли Каина? Герой с очевидной охотой примеряет на себя новую идею. И оказывается, что дух его давно жаждал вины. Это первый за долгие годы опыт неправоты героя, ставший поводом увидеть, как неправомерен он в роли пророка. Не убежденный самим собой, он ни разу не встретил внятного возражения даже на заведомую спекуляцию. Его не благословенный знанием дар убеждать, его внешняя, на силе интеллекта основанная правота впервые встретили сопротивление в образе обвиняющего брата. И герой окунается в покаянный самоанализ, чтобы в итоге освободиться от ложного образа себя.

Несмотря на преображение главного героя, в финале романа звучит не бравурный туш, а чуть скептичная тишина. Герой излечился не только от игры в пророка, но и от того, что его к ней толкнуло: истерики культурного и социального протеста. Его итоговое смирение — достоинство признанного поражения. Как в свое время подпольщик Маканина, Пророк № 1 покидает арену борьбы за успех и внешнюю состоятельность, не желая больше быть вписанным в систему общественных оценок (словечко из «Андеграунда»). Но вместе с ним окончательно выведены из игры идеи взрастившей его, интеллектуала, европейской культуры: «Мне страшно расставаться со своими страхами, что я буду делать без них?!! Но ничто не откликнулось. Христианство умерло. Христианский бог умер. Европа умерла. <…> И ему было плевать. Я — всего-навсего скопление мертвых молекул, подумал он. <…> Абсолютная истина недостижима. Да и хрен с ней». На закате своего мира, после истин, не имея пророческой силы выступить за пределы актуальности, герой-интеллектуал преодолевает свой разлад с действительностью тем, что принимает ее как данность.

Потребление — слишком грубая и непосредственная услада, чтобы ею увлечься, а идеи в виртуальную эпоху зыбки и слишком зависят от ловкости твоего собственного ума, чтобы насытить честно мыслящего о себе и времени человека — такого, как герой Мейлахса. Автор перекрывает надежду на новый, ниспосланный источник правды: наше время бездарно, обделено откровением, и бремя пророка в нем взваливает на себя не осененный истиной человек, которому — последнему — просто еще не все равно. Недаром и повесть Маканина заканчивается, по сути, торжеством этакого иуды-апостола при Якушкине — медика-недоучки, а впоследствии журналиста Коляни. Тут не только невежество его символично: недоврач при сверхцелителе, — но и сфера приложения сил. Коляня — новый пророк мира знахарей, властвующий над карьерами и судьбами в возвращенной вниманию публики народной медицине. Тиражирующий чудо, тычущий в глаза тайной, распоряжающийся чужой, муками окупленной истиной, как своей спекулятивной собственностью, журналист Маканина — шутовской предтеча интеллектуала Мейлахса. Что же до настоящего «Предтечи», то судьба его развернута в прошлое, куда, в легендарность, и канул, как, по слухам, исчез, уйдя под землю в погоне за целебным корнем.