2.2. Пространство решений — жизненное пространство

2.2. Пространство решений — жизненное пространство

Дело не только в убитых, хотя их смерть отравила коллективное подсознание. Дело еще и в наглядном уроке невозможности. Военная геометрия поставила предел, и его не смогли преодолеть. Я говорю не о линии фронта, не о пределе в обычном, физическом значении слова. Стена прошла через все структурные этажи, Невозможно распоряжаться собой. Невозможно остаться собой. Невозможно найти выход. Так мы и усвоили это «невозможно», послевоенное поколение, «так мы и рождаемся [теперь] — руки по швам, — и горды тем, что намерены и тверды в этом своем намерении: умереть руки по швам (…) руки по швам! — мы идем по жизни, распевая маршевые песни, с которыми легче идти и которые забивают в голове все прочие мысли, идем, стараясь держать равнение в шеренгах и видеть грудь четвертого, и любое отклонение от равновесия воспринимаем как нарушение и едва ли не крушение строя — во всяком случае, покушение на оное; воспринимаем сами, никто не велит нам это так воспринимать, просто это впитано с молоком матери — видеть грудь четвертого человека и держать руки по швам»(1).

Механика произошедшего проста. Человек вообще животное стадное, а в окопах Великой Войны индивидуум был обречен: сознание могло выдержать эти месяцы и годы, лишь опираясь на массу, и личное вытеснялось коллективным. Тем более, что иерархическая структура армии подразумевает подавление личности, и в наши дни батальон составляет триста солдат и офицеров, но отнюдь не триста человек.

Дисциплина и самоорганизация (не говоря уже об уме, героизме и прочем) в конечном итоге оказались бесполезными — война не была выиграна. Отсюда коллективная истерия следующей эпохи.

Симптомом этой болезни является склонность подкреплять обман самообманом — своеобразное двоемыслие.

Верхи понимали и не понимали, что происходит, использовали складывающуюся социально-психологическую структуру и пользовались ею; они разрушали свой мир, провоцируя революцию без революции.

А содержанием эпохи было медленное и мучительное формирование нового общественного строя, который Оруэлл назвал олигархическим коллективизмом. В Германии он назывался национал-социализмом, в Италии — корпоративным государством, социализмом — у нас. Его определяющие черты, их генезис и развитие выходят за рамки статьи. Остановимся лишь на создании системы информационного насилия, основы «прекрасного нового мира».

Концентрация информации в немногих руках и блокада ее свободного распространения — поляризация информационного поля — тоже была итогом смертельной борьбы на войне. Успех «цветных книг» подсказал возможность воздействовать на это поле, создавая в умах людей искаженный образ реальности. Следующим шагом должно было стать его искусственное моделирование, что приводило к предельному сужению пространства решений.

Представьте ситуацию, при которой возможен выбор из нескольких вариантов. Вы принимаете решение, реализуется новая ситуация, и опять перед вами выбор, акт вашей свободной воли. Совокупность всех возможных поступков всех живущих людей и образует пространство решений.

В раннекапиталистическую эпоху оно стало очень богатым, то есть люди, в том числе и принадлежащие к эксплуатируемому классу, имели реальную возможность выбирать жизненный путь. Это означало, что общество статистически непредсказуемо, в политике, финансах, искусстве, промышленности существует игра свободных сил, и очень многое зависит от каждого человека.

Тоталитаризм стремился сузить пространство решений, превратив народ в легко управляемую массу, действия которой практически детерминированы. Этого можно было добиться физической силой, на которой в конечном счете держатся все законы, правила и уложения. Но силе всегда рано или поздно будет противопоставлена сила, опыт России и Турции это доказал. Альтернативой стало информационное воздействие: свобода выбора формально существует, но она не реализуется, не может реализоваться, поскольку человек вынужден принимать решение, находясь в искаженном мире, созданном власть имущими специально для него и имеющем мало точек соприкосновения с реальностью.

Ключевое слово здесь «бело-черный». Имеется в виду пока не «благонамеренная готовность называть черное белым, если того требует партийная дисциплина»(5), а лишь предельная упрощенность информации и мышления, двоичный его характер, всеобщее разделение на своих и чужих по стандартному правилу: кто не с нами… Отсюда необходимость тотальной идеологии, сомнение в которой гибельно — «мыслепреступление есть смерть». Отсюда блокада информации и жесточайшее информационное насилие, сменившее прочие формы насилия.

Последняя фраза, возможно, вызвала недоумение. Мы привычно ассоциируем тоталитаризм с гестапо, Гулагом и полицией мысли, я же пишу об отказе от физического террора.

О деятельности репрессивных органов мы прочли достаточно. Бросается в глаза случайность выбора жертв. То есть лица, признанные властью опасными, конечно же, попадали в застенки, равно как и лояльные, но слишком выделяющиеся из общего ряда. Но далеко не только они. Карательные органы лишь тогда физически ограничивают пространство решений, когда благомыслящим гарантируется социальная защищенность, а отклоняющиеся от ортодоксии рискуют свободой и жизнью. (Пространство решений анизотропно.) В рассматриваемом же случае под угрозой, быть может не одинаковой, были все. (Пространство решений изотропно.) Активные противники строя оказывались даже в лучшем положении, они хоть предпринимали какие-то меры предосторожности. Недаром Юзеф Поплавски кричит Петеру: «Передайте генералу, что я ни в чем не виновен!»

Значение лагерей — все в том же управлении информацией. «Системе, чтобы существовать, нужен враг»(1) вовсе не из садистского упоения властью, как ошибочно полагал Оруэлл — слишком романтично для правды: олигархический коллективизм не признает героев, хотя бы и героев злодейства, — нет, в первую очередь для поддерживания в социуме атмосферы массовой истерии и продуцирования бело-черной логики: «без врага не нужна система»(1). Соответственно, функции репрессивных органов важны, но второстепенны, и не зря господин Мархель говорит Айзенкопфу: «Мой талант куда больше того, что нужен контрразведчику. Я бы там заскучал через неделю»(1).

Анализ Лазарчука точен.

Штрафной лагерь появляется на строительстве как часть подсистемы страха(10) («в гордых саперах инженера Юнгмана успели убить гордость и выработать несколько примитивных рефлексов», — замечает Петер). Появляется тогда, когда работы застопорились и возникла реальная угроза срыва сроков. Вторая функция «врага» — на него всегда можно свалить текущие неурядицы: «Это историческое решение Йо… довести до всеобщего сведения как пример беспримерной стойкости в борьбе с объективными…»