Глава 6. Андрей Симагин
Глава 6.
Андрей Симагин
— …Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, — прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, — тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда — все они добрые люди?
— Да, — ответил арестант.
М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
-1-
Литературное произведение непременно содержит в себе драматический конфликт, который является источником движения всего повествования. В сущности, он сводится к древнему, еще дохристианскому мифу о Боге и Сатане: сталкиваются две силы, олицетворяющие Добро и Зло. Борьба этих сил образует сюжет.
В наши дни появляется все больше книг, в которых экспозиция не только определяет особенности конфликта, но и активно влияет на его внутреннюю структуру, превращаясь из нейтрального «места действия», фона повествования, в сюжетообразующий элемент. В одну из сил зла.
Это явление можно связать с глубоким социальным размежеванием. «Молчаливое большинство» в обстановке острой борьбы индукции фашизма и противоиндукции коммунизма начинает объективно способствовать фашизации. И чем дальше, тем более явно, активно и осознанно. «Не бойся врага. В худшем случае он может тебя убить. Не бойся друга. В худшем случае он может тебя предать. Бойся равнодушных. Они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия совершаются на Земле предательства и убийства». (Бруно Ясенский.)
«Молчаливое большинство» — всегда часть экспозиции, социальный фон, на котором происходит конфликт. Вот почему в произведениях, описывающих мир «второй волны», нет надобности специально изображать фашистские отношения. Раз они везде, они проникают в книгу еще на уровне экспозиции.
Вот почему из современной литературы начало исчезать олицетворение Зла. Кто служит силам Сатаны в железняковском «Чучеле»? Никто! И все. Весь класс, в котором учится героиня. В известной мере, все общество.
Но Бог и Сатана образуют неразрывное единство. Если Зло рассеяно в мире, то, значит, и светлые силы должны быть или везде, или нигде. Поверить в первое трудно. И появляются книги, в которых нет драматического конфликта, потому что начисто отсутствует Добро.
Еще чаще автор выдумывает Добро, а заодно и Зло. Таков Сашенька Роткин. Помните: «Кто-то должен создавать шумовую завесу»? Именно так она и создается: сюжетообразующий конфликт опирается на борьбу вымышленного добра с вымышленным злом. В Сашенькиной поэме «Хорошо у нас на БАМе» силы Сатаны олицетворяет молодой прораб. «Он неопытен и строг. Еле держит молоток».
Однако оставим в покое псевдокультуру и ее творцов. Будем говорить о тех, кто изображает реальную, а не придуманную жизнь. Если силы Зла задаются экспозицией, то нравственная позиция автора, его видение мира, его концепция исторического развития проявляется прежде всего в том, как он описывает Добро.
«Можете ли Вы представить себе разбор „Идиота“ Ф. М. Достоевского без анализа образа князя Мышкина? Какую оценку поставили бы Вы ученице, если, разбирая пьесу А. Н. Островского „Гроза“, она не коснулась бы образа Катерины? Как можно разбирать „Ромео и Джульетту“ В. Шекспира, коснувшись основных героев лишь слегка?»[19]
Настало время поговорить о главных героях книг В. Рыбакова. Дымок из «Дерни за веревочку», Мальчик и Девочка из «Первого дня спасения», Андрей Симагин из «Очага на башне»…
Кто они, эти люди?
Спасение?
-2-
«Ему казалось, если приласкать мир, мир станет ласковым. Но это он придумал только потому, что любил ласкать — так же, как любил дышать».
«Любил ласкать — так же, как любил дышать». Мне кажется, что это лучшая характеристика Андрея Симагина. У каждого своя доминантная черта характера, определяющая личность. Симагин безгранично добр.
В одной из последних глав к нему приходит девятилетний Антон. Ася была матерью-одиночкой, Симагин, полюбив ее, сумел стать для Антона отцом и другом. Когда любовь умерла, вернее, была убита, Ася сказала сыну, что Симагин предал их: уехал и не желает встречаться.
«— Мама меня обманула?
Симагин глядел ему в спину. Антошка стоял неподвижно и ждал ответа.
— Нет, — сказал Симагин. Антошка молчал… — Нет, Антон, она не обманула тебя. Она сама верит в то, что говорит. Она больна».
Надеюсь, что человеку далекого будущего такое поведение покажется единственно возможным. У нас оно вызывает недоумение.
Нет, мы не можем отрицать, что герой ведет себя естественно: Андрей Симагин, каким на протяжении всего романа рисует его автор, ответить иначе не мог. И удивляет нас не изображение поступка, а сам поступок. Может быть, правильнее сказать — сам Симагин.
Образ этот неоднозначен. Мы увидим еще, что абсолютная доброта не есть абсолютное добро. Но эталоном человечности Симагин остается всегда.
Как и Мальчик в «Первом дне спасения». Разница в том, что Мальчик пришел извне, а Симагин рожден в нашем мире. Возможно, именно поэтому «Письма мертвого человека» все еще остаются предупреждением.
К сожалению, чем более недосягаемой кажется нам нравственная высота человека, тем сильнее мы стараемся его унизить. И читатели называют Симагина дураком, юродивым, блаженным. Человеком с инфантильной психикой. Достается и автору, которого обвиняют в нечеткости морально-эстетической концепции или — что гораздо больнее — в отсутствии таланта.
Здесь достаточно сказать, что неправдоподобен созданный автором литературный образ. «Я не верю» — в науке не аргумент. А в искусстве? Если читатель не верит, значит, виноват автор, не сумел убедить? Так?
Но почему читатель не верит именно Симагину, в то время как образы Роткина, Вербицкого, Ляпишева воспринимаются как вполне правдоподобные? И почему неприятие столь активно?
«Может быть, вам бросится в глаза, что даже странно вести себя так резко, когда ведь речь идет только о чисто теоретическом исследовании», — говорит о подобной реакции З. Фрейд.
Так что слишком категоричное отрицание образа Андрея Симагина отнюдь не служит доказательством неудачи автора. Скорее — наоборот.
Другой важный аргумент в пользу Рыбакова — литературная традиция. Абсолютной новизны не бывает. Самая революционная научная теория опирается на классическое наследие и без него теряет смысл. Точно так же самое новаторское произведение искусства неразрывно связано с шедеврами прошлого. В этом сущность творчества: художник балансирует по лезвию, с одной стороны которого — застой, повторение пройденного, регресс, а с другой — разрыв с историей, потеря смысла работы, утрата каких-либо разумных критериев ее оценки — и тоже неизбежный регресс. Развитие заключено в диалектическом единстве новизны и традиции.
Новизна образа Симагина заключена уже в том, что герой, олицетворяющий Добро, показан в условиях «душного десятилетия». При всей своей метафизичности формула «Бытие определяет сознание» является приближенно верной. Никто не может быть свободен от мира, в котором живет. Поэтому, если в литературном произведении изображается новый этап развития общества, то по-новому изображается и герой, пусть он и кажется тысячу раз узнаваемым.
Что же касается традиционности… Трудно отрицать, на мой взгляд, существование глубокой связи между Андреем Симагиным и Иешуа Га-Ноцри. А от Иешуа ниточка уходит в прошлое: к князю Мышкину, к Прометею, единственному абсолютно доброму богу, придуманному человечеством, к евангелистам.
Не нашему поколению решать вопрос: можно ли сравнивать В. Рыбакова и М. Булгакова. Я лишь указываю на определенную общность героев, корни которой — в литературной традиции изображения Добра.
Близость этических концепций, между которыми лежат столетия исторического развития, не должна нас удивлять. Ведь миф, даже очень древний, продолжает жить в общественном сознании, пока не исчезли условия, некогда его породившие. Меняется лишь форма, обрамление. А содержание, отражающее структуру конфликта, иллюзорным разрешением которого стал миф, остается неизменным.
Идея общества, в котором отношения между людьми строились бы на основе разума и доброты, возникли очень давно. Тысячелетиями не удавалось построить такой мир. Поэтому мечта о нем в почти неизменном виде передавалась из поколения в поколение. Так продолжали и продолжают жить древние образы Христа, Иуды, Марии Магдалины. Прежней осталась их символика: Доброта, означающая Спасение, Предательство, Любовь.
Почему-то, читая Евангелие, мало кто обращает внимание на существенную деталь — Иуда Искариот не только предатель, но и апостол, ученик Христа, познавший Добро. Их ведь было всего тринадцать на всю планету. «Истинно говорю, один из вас предаст меня». Мне кажется, именно в этих словах заключена сущность евангельской легенды. Иисус был предан, осужден и казнен теми, кто понимал, что он принес Спасение. Так отразилось в мифе древнее, уже тогда древнее, противоречие: человечество смогло сформулировать этический принцип всеобщего добра, но оказалось не в силах ему следовать.
«Непосвященным странна
эта изменчивость ветра:
снова в герои страна
нас выбирает посмертно.
Истина, вроде, проста.
Но обернешься — повсюду
то распинают Христа,
то поощряют Иуду».
(И. Вакели)
-3-
Мы не указали еще, в чем же проявляется реальная общность таких совершенно разных на первый взгляд людей, как Христос, князь Мышкин, Андрей Симагин. Вопрос очень трудный. На ум приходят одни общие слова: умение любить, умение прощать, человечность. Быть может, доказательство — в сравнении ответа Симагина Антону и разговора между Иешуа и Понтием Пилатом, который взят в качестве эпиграфа к этой главе.
«Все они добрые люди».
Индукция добра! Наверное, это ключ к образу Симагина, как и к образу Иешуа. Умение и желание видеть в других прежде всего хорошее. Очень редкое человеческое качество. Вячеслав Рыбаков пытается объяснить:
«Пока есть обратные связи, и сознание развивается, доминируют эмоции типа „верю“, „интересно“, „люблю“, которые отражают стремление сознания к расширению деятельности. Когда конструктивная область отвергается, развитие прекращается и личность разом теряет двуединую способность усваивать новое из мира и привносить новое в мир… Доминировать начинает „не люблю“, „не верю“… Тот, кто развивается, увидит, скажем, в бестактной назойливости преданность, в злой издевке — дружескую иронию… а тот, чье конструктивное взаимодействие с миром прервано, наоборот, в преданности — назойливость, в шутке — издевку… именно тут и расцветают всякие комплексы и мании».
По Рыбакову, «способность усваивать новое из мира и привносить новое в мир» изначально присуща человеку. Общество, однако, подавляет ее. Возникает Синдром Длительного Унижения (СДУ), «профессиональная болезнь чиновников» (добавим — ученых, писателей, учителей — словом, людей). Если человека унижать слишком долго, он теряет способность к развитию. Исчезают обратные связи. И Творец превращается в подонка.
Именно так. Ведь предает «один из вас».
Предает Валерий Вербицкий, старый, еще школьный, друг Симагина. Талантливый писатель. Во всяком случае, когда-то талантливый.
«Где золотое время, когда душа кипела, а начальная страница столистовой тетради в клетку, чистая, девственная, молила: возьми, вспаши! И обещала новое и неизведанное — то, чего никто, кроме меня, не знает, и не узнает никогда, если я не увижу и не расскажу; вспыхивали миры, оживали люди, копеечная ручка была мостом в иную Вселенную… Белая бумага! Как вы не слышите, она же кричит: вот я! Укрась меня самым чудесным, самым нужным узором: словами. Драгоценными, звенящими, летящими словами. Побеждающими смерть, убивающими боль, знающими мудрость!..»
Я искусственно разорвал цитату, не приведя ее заключительных слов. Вспомнив себя молодого, Вербицкий восклицает: «Боже, какой кретин!»
А ведь мысли были окрашены в светлые тона. Творчество всегда приносит радость, и, несомненно, Вербицкий был счастлив тогда. И вдруг такое безоговорочное отрицание.
«Логика ренегата: „Я тебя покинул, следовательно, ненавижу“[20].»
Вербицкий добивался признания долгие годы. Ходил по издательствам, выслушивал критику безграмотных редакторов, унижался. Становился профессионалом, то есть человеком, пишущим не то, что хочется, а то, что надо, и тогда, когда надо. Стал им. Был принят в писательскую среду. Сделался, наконец, модным и известным.
Пришло умение, «внеэмоциональный инструментарий, технический набор стереотипов». Зато ушло естественное, неотъемлемое свойство каждого писателя — способность понять и полюбить людей.
СДУ — Синдром Длительного Унижения.
«Его не любили, и он это знал. То ли потому, что он был здесь, за исключением Ляпишева, единственным профессионалом. То ли потому, что за пять лет он сумел сделать и продать три повести и десяток рассказов.
То ли потому, что он презирал их».
А чтобы ненависть и презрение не привели к полному творческому бессилию, Вербицкий находит удобную замену необходимой писателю любви к окружающим людям. Он начинает абстрактно любить все человечество сразу.
«— Я человек человечества. Не семьи. Не профсоюза. Не расы. Я — член вида, и этот вид — мой дом. Только такой подход дает возможность не делить людей на своих и чужих, а значит — понимать всех, сочувствовать всем, любить всех…
— Чихать на всех, — сказала Ася».
Вроде бы неплохие слова. «Не делить на своих и чужих, понимать всех…» Только почему-то вспоминается Ринальдо. «Мы спасаем не людей, а человечество».
И вспоминается, вновь вспоминается вечная гуманистическая традиция мировой литературы: Булгаков, Толкиен, Дюрренматт. Нельзя остаться верным обществу, предав человека. Нельзя любить человечество и презирать людей.
Сюжетообразующий конфликт «Очага на башне» — это столкновение Вербицкого и Симагина. Симагин — воплощение Добра. А Вербицкий? Почему-то никак не поворачивается язык назвать его олицетворением Зла. Даже зная его предательство.
Слишком много светлого в Вербицком. Слишком много в нем от Симагина. Слишком он сильнее и выше «восьмидесятников», таких, как отъявленный приспособленец Роткин или вечно пьяный Ляпишев.
«Истинно говорю, один из вас предаст меня».
Но сначала он предаст себя. Многократно.
Встреча Симагина и Вербицкого произошла в известной мере случайно. Вайсброд, научный руководитель Андрея, написав повесть, вышел на Вербицкого. В разговоре он упоминает имя Симагина в связи с работами по биоспектралистике.
Я уже упоминал этот термин, изобретенный В. Рыбаковым. В романе описанию новой науки посвящены многие страницы. Собственно, и СДУ, и обратные связи, и конструктивная область сознания — все это ее рабочие термины. Сущность биоспектралистики — в изучении спектров электромагнитного слабого и сверхслабого излучения мозга. Излучение, конечно, строго индивидуально, но подчиняется определенным закономерностям. Так, у больных оно иное, чем у здоровых людей. Отсюда — метод лечения: подсадить больному «здоровый спектр», скорректировать излучение. Тогда — по принципу саморегуляции гомеостаза — должна исчезнуть болезнь, вызвавшая отклонение. Вайсброд и его сотрудники пытаются лечить рак.
Но область возможных применений намного шире. Любовь и дружбу можно рассматривать как случай резонанса эмоциональных спектров. Значит, можно предсказать устойчивость брака и помочь, сблизив спектры. Можно излечивать комплексы. Можно расширять до предела конструктивную область сознания, подавляя и уничтожая СДУ.
И еще шире! Симагин теоретически предсказывает «латентный спектр», открывающий новые, нереализованные человеческие возможности. Какие? Неизвестно. Может быть, умение летать. Или телекинез.
Или телепатия. Вот и ниточка к «Мотыльку и свече».
Одна из глав романа целиком посвящена работе Симагина. Она прекрасно передает ощущение радости творчества. Андрей много думает о смысле своей деятельности. Доминирует: «люблю», «интересно». «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным»[21].
Возможных негативных последствий биоспектралистики Симагин просто не желает замечать. Вербицкий, напротив, начинает именно с них. Доминирует: «не верю», «не люблю». Даже не уяснив толком содержание работы Симагина и Вайсброда, он делает обобщающий вывод: «Их совершенно не заботит, выдержит ли человек искушение техникой, искушение ростом искусственных возможностей, которые они измышляют наперебой. Ведь кто хватается за искусственные возможности? В первую очередь тот, кто уже не может сам. Тот, кто не в силах создавать и потому хочет заставлять».
Вербицкий едет к Симагину, чтобы высказать ненависть, презрение к этой науке. Но Симагин не воспринимает его эмоции. Для него Вербицкий — старый друг, желанный гость. Испорченный телефон. Они не понимают друг друга.
Дискуссии о вреде биоспектралистики в романе нет. Доказательствами становятся поступки. Симагин приглашает Вербицкого в лабораторию, записывает его спектр. Видит огромный пик СДУ и тогда от неловкости (копался в душе друга!) дарит ему кассету.
Вербицкий продолжает приходить в гости к Асе и Симагину. Зачем? Он и сам себе этого объяснить не в состоянии.
«…Но вдруг словно вновь ощутил щекой горячее дуновение проносящегося рядом солнечного сгустка — и вновь зазвенела проклятая струна».
Индукция доброты — наверное, это именно она. Ведь если способность усваивать новое из мира и привносить новое в мир естественна, если доброта — естественное и неотъемлемое свойство человека, то каждый, пусть подсознательно, будет стремиться к источнику индукции. К Симагину.
Вербицкий интерпретирует свое состояние, как внезапно вспыхнувшую любовь. И в ремесленнике просыпается прежний мечтательный творец. «За три дня он сделал два больших рассказа».
Здесь наступает сюжетная развилка. События могли бы пойти по другому пути. Если бы у Аси хватило мудрости ответить на чувство по-человечески. Индукция пошла бы дальше.
Она не прочитала принесенные ей рукописи. Вербицкий уничтожает их. «Было очень больно». Дважды повторяется Рыбаковым эта фраза. Второй раз, когда Ася прерывает беременность. Это — важный параллелизм. И герой и героиня сами уничтожают то, что несли в мир. Ася вступает на дорогу, проложенную Вербицким.
Валерий интерпретирует биоспектралистику по-своему. Он подсаживает Асе свой спектр, используя кассету, которую ему подарил Симагин. Правильно указывал Сашенька Роткин: «Любое новое средство будет использовано в старых целях».
Вербицкий добился своего. Но Ася не была ему нужна. Он не любил ее, и не ее добивался. Света. Теплоты. И предал все это. Утонченно, издевательски убил при помощи изобретения Андрея Симагина.
Спору нет, в мире, состоящем из Симагиных, биоспектралистика — панацея для человечества. Чем она стала в мире Вербицких, мы видели.
Но ведь Вербицкий — вершина той кучи хлама, которую представляют собой «восьмидесятники». Интересно, чем может стать биоспектралистика в мире Роткиных?
У Р. Шекли в «Паломничестве на Землю» нечто подобное используется для утонченной проституции. Думается, это еще далеко не худшее возможное применение.
Собственно, нельзя сказать, чтобы Симагин этого не понимал. Но он — профессионал. Главное — работа. И Симагин говорит Кашинскому, одному из сотрудников лаборатории: «…тут решит статистика: если из десяти трое будут ломать, пятеро сидеть сложа руки и только двое делать, мир рухнет обязательно. Обязательно. Но я дам шанс делать».
Странная позиция! Во-первых, «если» тут решительно не при чем. Во все времена ломало в социальном смысле намного больше народу, чем строило. Чтобы понять это, достаточно ответить на один-единственный вопрос. К какой реальности мы ближе, к «Мотыльку и свече» или к «Первому дню спасения»? Во-вторых, непонятно, почему Симагин считает свою арифметику априорной. Ведь он сам только и делает, что старается (не всегда осознанно, правда) ее изменить. Сделать Людьми всех, кто его окружает. Асю, Антона, Кашинского (который, кстати, его ненавидит). Вербицкого.
Иногда это ему удается.
Тогда, быть может, не работа Симагина — Спасение, а сам Симагин? К сожалению, тоже нет.
-4-
«Те, в ком детство укоренилось прочно, всю жизнь стараются сделать все вокруг таким же чудесным, каким оно им казалось. Из этого — и подвиги, и ошибки. А остальные — им не о чем мечтать, понимаешь?» (В. Рыбаков. «Первый день спасения».)
Наверное, эти слова выражают нравственную концепцию Вячеслава Рыбакова. Во всяком случае, их повторяют все его положительные герои — Мальчик, Дымок, Андрей Симагин. «Сделать все вокруг таким же чудесным, каким кажется детство».
Как сделать? Собственно, мы уже пытались ответить на этот вопрос, говоря об индукции добра.
История человечества — сложный динамический процесс. Как и в физике, в социологии движение определяется силами. И сил только две, «хотя превращений этих сил и исчислить невозможно». Стремление системы сохранить свою структуру порождает процессы Ле Шателье, то есть явление противоиндукции. Стремление системы внедрить свою структуру в окружающий мир, сделать его таким, каким хочется, вызывает индукцию. Силы эти тем больше, чем больше энергия связи системы.
Анализ исторического процесса — это, по сути, изучение лишь двух вопросов: какова структура общества, и какова энергия связи входящих в него подсистем. Знать это — значит знать все. Ведь энергия связей определяет характер взаимодействия, а взаимодействие систем порождает развитие. То есть, ответив на эти два вопроса, мы сможем предсказать будущее.
Теперь изменим постановку задачи. Мы обнаружили в обществе две противоположные тенденции — фашизация и антифашизация. Зная энергии связей систем, порождающих индукцию и противоиндукцию, мы предскажем будущее. Значит, изменяя энергию связи систем, мы будущее изменим.
А менять можно только одним путем — опять-таки индукцией — ведь других сил нет. Поэтому каждый человек любым своим действием или бездействием объективно способствует одному из процессов — либо фашизации, распространяя злобу, ненависть, равнодушие, — либо антифашизации, распространяя доброту, любовь, человечность.
Так, значит, Симагин — решение?
Во всяком случае, он близок к нему. Ближе всех.
Но «светлый круг Добра», созданный Симагиным, разваливается. Индукция гаснет. Почти. Остается девятилетний Антон. И Симагин говорит себе:
«Когда-нибудь это станет привычным… Я очерствею, оглохну. Я перестану видеть, как сияет и зовет в сияние морской прибой. А если меня почему-либо полюбит женщина, я и этого не увижу? Так? Неужели так?»
Наверное, нет. У него хватит силы выдержать самому. А на другого хватит ли сил?
В столкновении Симагин — Вербицкий Андрей одержал моральную победу. Но сделать Вербицкого таким, как он, Симагин не смог. Поэтому и сработала противоиндукция. И развалился на куски ласковый мир.
Почему так случилось? Я повторяю уже высказанную мысль — абсолютная доброта не есть абсолютное добро.
Вербицкий видит в людях только плохое. Симагин — только хорошее. И то, и другое — ошибка. Симагин ошибается в лучшую сторону, чем Вербицкий. Но нельзя строить свою жизнь на неправильных оценках.
Человек должен разбираться в мире, в котором живет. Не строить розовых иллюзий, но и не надевать черные очки. И, определяя свое поведение на основе разумного анализа ситуации, человек должен стремиться сделать мир лучше, чем он есть, как подсказывают чувства и совесть.
Абсолютная терпимость, безграничная доброта Иешуа, князя Мышкина, Андрея Симагина могут быть лишь примером. В какой-то мере — прекрасным. Но если вдруг борьба, нужно уметь драться. Даже если ненавидишь это. Особенно — если ненавидишь.
Будда спросил ученика: «Умеешь ли ты лгать?» «Нет, учитель», — возмущенно вскричал тот. «Тогда иди и научись, ибо всякое неумение не достоинство, а слабость».
Но как удержаться, чтобы не стать сначала Вайсбродом, потом Вербицким, а потом, быть может, и Роткиным? Любое направление действия — компромисс с совестью, а борьба — всегда отрицание доброты. Я могу предложить лишь один принцип, древний, известный в физике с XVII века. Принцип относительности. Примененный к этическим проблемам, он звучит следующим образом:
Не существует априори выделенной системы взглядов.
Данный принцип полностью симметричен относительно «своего» и «чужого». Нельзя считать свои мысли, свои взгляды, свои убеждения лучше чужих. Но не нужно также считать их хуже. Нельзя без предварительного изучения отвергать чужие взгляды, но если без изучения отвергаются ваши, постулат относительности тоже будет нарушен. Поэтому наш принцип требует диалектической терпимости, которая в отличие, например, от терпимости в христианском понимании этого слова, подразумевающем смирение, непротивление злу насилием, покорность, включает в себя требование обоснованно защищать свои убеждения, что приводит к нетерпимости по отношению к нетерпимым взглядам.
Иными словами: преступно видеть в друге врага и глупо видеть во враге друга. Право и долг — бороться с врагом, позволяя себе то же, что и он, не больше, но и не меньше. И целью является не победа, не уничтожение врага. Иногда это неизбежно. Но индукция пойдет в нужном направлении, только если результатом борьбы станет превращение врага в друга.