ГЛАВА III. АНДРЕЙ-БОКСЕР
ГЛАВА III.
АНДРЕЙ-БОКСЕР
Ждите нас, не встреченные школьницы-невесты,
В маленьких асфальтовых южных городках!
Александр Городницкий
16 ЯНВАРЯ 2015 ГОДА. КPАСHОКАМЕHСКИЙ АЭРОПОРТ
Утро в «жопе мира», как называли Аэропорт сами киборги, началось спокойно, а закончилось трагически.
Андрей с позывным «Боксер», красавец двадцати трех лет, был единственным, кто не захотел, чтобы дядя Леша (так все вокруг стали называть Алексея почти с первого дня его пребывания в Аэропорту) сделал его фотопортрет. Все остальные киборги с удовольствием позировали и снимались в перерывах между боями, «благо», героический бэкграунд искать не приходилось. Им даже не нужно было входить в образ. Они только что вышли из одного боя и еще не вошли в следующий. Глаза киборгов рассказывали их историю лучше них самих.
Лица бойцов были закопчены, глаза светились так, что, казалось, именно они освещают дневной полумрак внутри развалин Аэропорта. Форма на каждом — то, что просто необходимо для героического портрета на фоне войны, — была грязная, рваная, плюс замызганный бронежилет. Поверх него — разгрузка, как у черепашки-ниндзя, из которой торчал, похоже, полный арсенал всех защитников сталинградского дома Павлова, вместе взятых. Каски тоже были героические, со следами пуль и осколков. Маскировочная ткань выбивалась из касок клоками и сползала на глаза.
Алексей никогда не строил, или не ставил, портретную съемку. Но в КАПе получалось так, что у объекта съемки, и без того колоритного — дальше некуда, учитывая обстоятельства, в одной руке обязательно оказывался автомат, пулемет или гранатомет. В другой — сигарета, для того, видимо, чтобы пускать дым в кадр и смахивать на американского солдата в Ираке с обложки Time.
В КАПе была пара ПТРС[19]. Они тоже иногда водружались на плечо для пущего геройского вида. Но самой примечательной деталью портрета были руки воинов, руки войны, закопченные, замасленные до такой степени, что напоминали перчатки из грубой некрашеной кожи. Такими могли пользоваться, скажем, средневековые охотники на кабана или медведя.
— Дядь Льошо, будь ласка, не треба мене крупним планом, я забобонний, — сказал Андрей. Алексею жаль было терять такой образ. Андрей будто сошел с полотна Дейнеки[20] или с экрана немецкой кинохроники образца 1941 года. Такой себе истинный ариец — под метр девяносто ростом, широкие, но не широченные, плечи, голубые глаза, высокие острые и ровные скулы и светлые, почти соломенные, прямые коротко стриженные волосы. — На мене наречена чекае. Це моя третя ротацiя. За тиждень — додому[21].
Третья ротация в переводе на гражданский язык означала, что Андрей проводил уже третью смену в КАПе и был при этом настоящим везунчиком. Ни одного ранения и даже ни одной контузии. Но об этом чуть позже.
Когда неделю назад Алексей приехал в Аэропорт, его рюкзак со всеми необходимыми вещами, сменной одеждой, носками, свитером, карематом[22], спальным мешком и набором лекарств, которыми можно было спасти от эпидемии Эболы средних размеров африканскую деревню, так и остался на броне. И уехал назад в Пески, поселок на окраине города, который, как и Аэропорт, являлся передним краем обороны украинских войск.
Самыми опасными в битве за Аэропорт были вход и выход — приехать и уехать, — сбросить БК (боекомплет), «хавчик», воду, рюкзаки и десантировать пополнение. Бойцы выпрыгивали из люков БМП и БТРов под постоянным обстрелом, чтобы заменить своих более удачливых товарищей, которым еще предстояло попытаться вернуться домой, на базу.
Половина защитников КАПа (а к середине января их осталось около шестидесяти) в этот момент выстраивалась у окон и палила изо всех стволов в сторону противника, окопавшегося на другом краю взлетки (от семисот метров до километра от терминала). Другая половина помогала новоприбывшим разгружать машины. У нового терминала сразу перед первым посадочным рукавом была «причальная» площадка, которая простреливалась только с двух сторон, а не со всех, как в старом терминале, к примеру, или возле диспетчерской башни. Туда и прилетали «чайки», если долетали, конечно.
Ребята, которые отправлялись домой, на базу, старались покрепче закрепить свои рюкзаки на рамах на броне, потом втискивались при всем вооружении в тесные люки. И там их мгновенно оглушала колокольная дробь крупнокалиберного пулемета в башне, который работал по невидимому противнику без передыху.
Кроме этого смертельного номера в исполнении группы киборгов, нужно было совершить два не менее смертельно опасных путешествия по взлетному полю, около трех километров к терминалу и, если повезет, обратно в Пески. Основная часть пути проходила по открытой местности и под постоянным обстрелом. В аэропортах деревьев и кустов не бывает, как правило. Когда строили и этот Аэропорт, представить себе не могли, что он станет полем брани.
Особенно усердствовал сепарский расчет НСВ[23], который расположился в келье монастыря неподалеку. Грозный «Утес» постоянно «тарахтел» пацанам по броне на входе и выходе. Пули его часто способны были пробивать броню БМП, поражать команду внутри и даже поджигать машины.
Так что не все добирались до цели. На взлетке стояло с десяток сгоревших БМПэшек, БТРов, несколько украинских и сепарских танков Т-64 и даже один Т-72 российской армии. Это были обожженные коричнево-рыжие стальные склепы со сгоревшими внутри командами и десантом. Тех, кто успевал вылезти и был ранен или убит, подбирали свои — если повезет. Если нет — чужие. Впрочем, убитым это было уже без разницы.
Пусть ты успешно отвоевал и оттрубил целую смену в КАПе (от семи до десяти дней), вовсе не факт, что ты доедешь обратно живым и невредимым. «Украинская рулетка — русские горки», — шутили киборги.
Механы (водители-механики), настоящие герои-сталкеры, совершали такие рейды туда и обратно по три раза в неделю, пока не подобьют. Самым легендарным и удачливым среди них был парень с позывным «Доберман». Он был настолько крут, что работал на этом маршруте с первого дня обороны КАПа. В то время, в мае, десантники, выбившие из Аэропорта первую «чеченскую орду», могли еще позволить себе утолять жажду не только и не столько водой, сколько казавшимися тогда неисчерпаемыми, или невыпиваемыми, ликеро-водочно-винно-пивными запасами местных «дьюти фри». Золотое было времечко.
Поддатый гарнизон старого терминала при этом очень завидовал не менее пьяному гарнизону нового терминала. Ведь в новом было сразу несколько «дьюти фри», а не один, как у них, да и выбор напитков был поинтересней. Доберман, не будь дураком, не трогался с места, пока не получал свою жидкую «пайку» — дежурный Jack Daniels, или, на худой конец, Camus, или, если уже совсем не катит, White horse.
Алексея, кстати говоря, в КАП тоже привез Доберман, успев между делом стрельнуть у него пару пачек Marlboro. Журналист не курил, но всегда в командировки (а он снимал по всему миру исключительно войну) возил с собой пару дежурных блоков. Потому что «давай закурим, товарищ, по одной» — и пошло-поехало, все кругом свои...
Когда «чайки» уезжали по окончании выгрузки и загрузки, остающиеся киборги швыряли на поле несколько дымовых шашек и опрометью принимались собирать разбросанные повсюду предметы первой, второй и третьей необходимости.
Выпрыгнув из люка с включенной камерой, не обращая внимания на пальбу со всех сторон, Алексей начал снимать свою очередную войну. Он был в своей тарелке. Он был дома. После смерти Ксюши прежнего дома у него больше не было. Осталась одна война — мать родна. Здесь он снова будто выходил из наркоза. Ловил кайф. И снова жил...
Когда все «мухи», другие гранатометы, цинки с патронами, ящики с гранатами, бутыли с водой, мешки с харчами и рюкзаки новых киборгов были собраны и сложены в более или менее безопасном месте внутри терминала, оказалось, что его рюкзака нет.
Но, к счастью, самое главное — обе камеры, оба объектива, телефон, зарядка, лэптоп — осталось при нем, в нескольких подсумках, которые он везде носил с собой, следуя главной заповеди фотографа: Omnia mea mecum porto[24].
В КАПе, несмотря на отсутствие радио, телевизора и нормальной связи, все новости, и плохие и хорошие, распространялись моментально, со скоростью пуль и осколков, непрестанно жужжащих вокруг, как назойливые металлические осы.
Главная новость дня: приехал американский фотокорреспондент, а его шмотки уехали назад у Добермана на броне.
— Excuse me, sir[25], — на очень сносном, возможно, тщательно отрепетированном английском произнес высокий худой боец по имени Игорь. Он подошел к Алексею, когда тот снимал саперов, устанавливающих мины на лестнице, ведущей в подвал. Оттуда иногда просачивались сепары. — I am going into battle right now but you are welcome to use my pad and sleeping bag while I am gone and certainly if I don’t return[26].
Алексей засмеялся и ответил на чистом русском :
— Все в порядке. Спасибо. Возвращайтесь с победой!
В глазах бойца промелькнуло едва заметное разочарование. Он развернулся и снова пошел воевать. Спустя пару дней, спустя полсотни кружек чая, полтора блока сигарет и с десяток солдатских анекдотов Алексей стал своим среди киборгов. Теперь они, что важно для его работы, почти не обращали на него внимания. Они занимались своим любимым делом, то есть пытались остаться в живых и при этом отправить на тот свет как можно больше орков.
Коллега Алексея, старший иностранный корреспондент Los Angeles Herald Кэтлин Дж. Уотерс, писала статьи о войне в роскошном (по меркам КАПа) киевском отеле. Сослуживцы называли ее за глаза Гарри (но об этом позже). От Алексея не требовалось снимать много портретов крупного плана для ее статей. Два-три — для галереи из десяти — двенадцати фото, для сайта газеты, из которых, как правило, только один портретный снимок мог попасть вместе с двумя-тремя другими в печатный номер.
Американский газетный бизнес переживал нелегкий период. Печатные форматы и заграничные корреспондентские бюро повсеместно сокращались. Времена, когда в газете в дополнение к цветному фото на первой странице выходило еще пять-шесть цветных на внутреннем развороте, безвозвратно канули в Лету.
Не так давно у Алексея состоялся интересный разговор с одним из гуру газетного фотомира, его другом Сашей X., лауреатом двух Пулитцеровских премий. (У самого Алексея была лишь одна — в 2003 году, за фоторепортажи о войне в Ираке.)
— Леш, чего ты портреты не снимаешь? — спросил Саша, время от времени следивший за его публикациями.
— Да как?то не особенно нужно, не просят...
— А ты снимай на войне больше портретов, хотя бы два кадра на каждого бойца щелкни.
— Зачем?
— Его, не дай Бог, убьют, а у людей будет возможность заглянуть ему в глаза.
— А если я не хочу, чтобы его убили?
— Тогда не снимай. Только его и без тебя убьют...
В Песках, еще в октябре, Алексей снял замечательный портрет пулеметчика Ивана. С забинтованной рукой, с сигаретой в зубах, в каске, съехавшей на одно ухо, на фоне подбитого танка, Иван лежал на россыпи пулеметных гильз и строчил из допотопного пулемета ДШК[27] образца 40-х годов, окутанного пороховым дымом. Капа[28] нервно курил в сторонке.
В западном газетном мире существует устоявшееся клише для определения таких снимков — iconic[29]. Перевести на русский адекватно не получается. Что?то вроде «эпохального» или «знакового».
Через пару недель вышла статья Кэтлин. Она, как всегда, находилась от Песок дальше, чем от Луны. Портрет Ивана был размещен на первой странице. Но сам Иван за день до этого погиб под минометным обстрелом.
Алексей узнал о смерти Ивана по телефону, от его командира. И повесил на своей страничке в Фейсбуке другое фото Ивана, сообщив о его гибели. Один из откликов явно выделялся на траурном фоне десятков остальных.
«Не ве-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-рю!» — написала молодая жена пулеметчика, мать троих детей из Днепродзержинска. Она узнала о смерти мужа из Фейсбука. Командир ей тогда еще не дозвонился. В этот момент Алексей почувствовал себя ни много ни мало виновником смерти ее мужа.
При этом тот кадр, по его собственному мнению, был в профессиональном смысле одним из самых «удачных» за его многолетнюю карьеру военного фотографа. У него хорошо получалось снимать войну. Он понимал ее лучше многих других. Этим пониманием он был, в свою очередь, обязан своему собственному прошлому опыту солдата на настоящей войне.
Выпускник московского Института восточных языков, ветеран войны в Афганистане — первой и последней войны, в которой он участвовал со стрелковым оружием в руках, а не с камерой, Алексей не любил об этом рассказывать. Отвечал лишь, если спрашивали, что служил там офицером-переводчиком с фарси при штабе в Кабуле. О его «настоящей войне», как он ее называл, никто ничего толком не знал, даже Ксюша.
Алексей до сих пор начинал свой день (не на войне) с утренней пятикилометровой пробежки, с подтягиваний на турнике, с отжиманий от пола, с холодного душа. Но, кроме отличной физической формы, он обладал бесценным качеством военного корреспондента — никогда не паниковал. Don’t panic! из романа Дугласа Эдамса было его военным и жизненным кредо.
В марте 2003 года известный американский журналист, его хороший знакомый, однажды, перед самым началом американских бомбардировок Ирака, вдруг сломался, сорвался, уехал, или попросту бежал, из Багдада прямиком в Иорданию. Уезжая, он оставил ключ от своего номера Алексею, делящему номер в этом же отеле с другим фотографом.
Когда Алексей зашел в спешно оставленный его коллегой номер, он был потрясен количеством и качеством амуниции, которую тот привез с собой в Багдад. Явно готовил себя к настоящему Армагеддону — ни больше ни меньше.
Там для целого взвода было достаточно спецодежды и оборудования, чтобы пережить настоящий ядерный удар или массированную химическую атаку. На столе Алексей нашел толстенную книгу-самоучитель «Как выжить на войне», открытую на странице, которая начиналась главой под названием «Ваши действия, если ваш коллега при вас совершил самоубийство».
Никакая теоретическая база, самая научная и продвинутая, не подготовит вас к войне так, как собственный боевой опыт. Но первым, если не главным правилом поведения в подобных ситуациях должно быть именно — Don’t panic!
Алексей соблюдал спокойствие, когда падал в машине в пропасть в предгорьях Памира во время гражданской войны в Таджикистане.
Он не паниковал и не терял надежды, когда в 2000 году главарь банды чеченских боевиков Шамиль Бараев лично отрезал ему кусачками по две фаланги на мизинце и безымянном пальце левой руки. Алексей не любил рассказывать, как ему удалось сбежать из плена, не дождавшись выкупа. Говорил, что просто повезло. Когда спрашивали про изуродованную руку, отшучивался про «руки не из того места», бревно и бензопилу.
Он ни одним мускулом не выдал свой страх, когда в 2001 году, во время американской операции в Афганистане, талибы поставили его у каменной стены и минут пять стреляли ему под ноги и над головой.
Каждый раз, чудом выбираясь живым из всяческих подобных «замесов», он ни разу еще не услышал, чтобы их благородие госпожа Смекалка шепнула ему, как в старом анекдоте про смекалистого солдата: «Пи...ц тебе, Алеша».
В КАПе Алексей продолжал оставаться предельно спокойным. Вспомнив о трагическом эпизоде с пулеметчиком Иваном, он вдруг понял весь смысл того, что ранее говорил его более опытный товарищ.
В Аэропорту жизнь на весах судьбы не перевешивала смерть, скорее наоборот. Алексей просто понял, что хочет, чтобы на его кадрах люди увидели глаза киборгов такими, какими видел их он.
Андрей-Боксер, несмотря на отказ сниматься, тем не менее позвал его на «задание» вместе с двумя другими сослуживцами. Потом, конечно, оказалось, что эта безрассудная идея не была никаким заданием, а самоубийственным сумасбродством, финалом которого стала трагедия.
Прошло уже недели две, как украинские части оставили старый терминал, превратившийся к тому времени в результате постоянных обстрелов в бесформенную, дымящуюся груду развалин, напоминавшую Нагорный Карабах 1992 года, разрушенный кровавой войной между Арменией и Азербайджаном. (Там Алексей, двумя годами ранее всерьез занявшийся фотографией, блестяще отработал свою первую командировку в качестве фрилансера ведущего мирового агентства новостей.)
После отхода киборгов в новый терминал российские командос из спецподразделения «Вымпел» спецназа ГРУ[30] Генерального штаба РФ водрузили над руинами старого терминала два флага — триколор Российской Федерации и аляповатое многоцветное полотнище ККНР, так называемой Красно-Каменской Народной Республики.
По сведениям разведки, после этого «подвига», приравненного российским телевидением чуть ли не к водружению красного флага над фашистским Рейхстагом в мае 45-го, российские спецназовцы отступили. И кроме двух флагов никакого присутствия врага в искореженных и обгоревших развалинах старого терминала, по сведениям разведки, не наблюдалось.
Однако «кацапский» и ККНРовский флаги настолько возмущали Андрея, таксиста из Львова, и его двух друзей, что они решили пробраться через нескончаемую двухсотметровую полосу смертельных препятствий к старому терминалу, сбросить «ганебнi гачiрки»[31] и вновь водрузить там украинский жовто-блакитный стяг[32]. Алексею сказали, что на то есть приказ.
Рано утром в тумане все четверо отправились к старому терминалу. Добрались до него без приключений. Быстренько сбросили два вражеских флага, после чего, позаимствовав одно древко из двух, водрузили на нем свой, сделали селфи для своих подруг и друзей в Фейсбуке, а потом два друга Андрея попросили Алексея «сфотать» их вместе.
Алексей, который, естественно, снял всю эту героическую эпопею с самого начала в мельчайших деталях, согласился без слов. Он вообще мало говорил, оправдывая свою фамилию — Молчанов. В компаниях Алексей предпочитал больше играть на гитаре, пить и петь, чем говорить. Он и в этот раз просто сказал: No problem! — и взвел камеру.
* * *
В это время за четыреста метров от них толстожопая краснорожая звезда российского кино по имени Александр Поребриков, в бронике и каске с крупной, заметной надписью «ПРЕССА», прилаживался своей одутловатой щекой к холодной стали пулемета «Утес». Под камеры российского телевидения и под одобрительный гогот сепаров.
В последнем своем безумно популярном сериале он виртуозно сыграл ведущую роль тщательно законспирированного шпиона, чьей задачей было поднять фашистское восстание сразу после Второй мировой войны в населенном преимущественно евреями южноукраинском городке, чтобы досадить маршалу победы тов. Жукову.
Не прошло и трех-четырех лет, как, наконец, любимец публики — киношный фашист стреляет сам в реальной жизни из реального крупнокалиберного, смертельного оружия реальными патронами по «реальным фашистам». Из той самой кельи монастыря, выходившей единственным окном на взлетное поле.
— Все путем. Жми на газ, дядя! — весело заорал бывший ростовский мойщик машин, а ныне борец за независимость Донбасса от киевской хунты, командир отряда сепаров и герой российского телевидения по кличке Ламборгини.
Поребриков нажал на курок... Он не думал никого убивать. Он просто стрелял, как ему казалось, в никуда. Или не казалось. Короче, просто мудак на войне. Как будто там не хватает своих. С обеих сторон.
Одна пуля попала Андрею в живот, другая пробила ногу навылет рядом с бедренной артерией. Как выяснилось, из четверых только фотограф Алексей знал, как остановить кровь, что он и сделал, используя аптечку одного из бойцов и подручные средства, а потом вколол теряющему сознание Андрею обезболивающее.
— Раны серьезные, мужики. Срочно нужно в больницу, на операцию. Срочно, иначе...
Мужики по мобиле связались с командиром Степаном-Бандером и на его законно агрессивный вопрос: «Якого х...я ви там робите?»[33] — ответили, что Боксер при смерти.
— Тащiть його бiгом сюди, чортяки! Ми прикриемо![34] — проорал он в трубку и стал по открытой связи вызывать «чайку».
Один из ребят незадолго до этого неделю провел в старом терминале. Как почти что «местный», он быстро пробежался по развалинам и вернулся с рваными грязными носилками.
Они уложили потерявшего сознание друга на носилки и побежали по взлетке назад. Алексей бежал вполоборота, на шаг впереди них и снимал кадр за кадром, как из автомата палил...
Взлетка представляла собой декорацию к четвертой серии «Безумного Макса». Искореженные куски железа, болванки от «Града», неразорвавшиеся мины и снаряды, расставленные обеими сторонами растяжки, кучи битого стекла и стекловаты. Под ногами было ужасно скользко. Ночью выпал снег, который местами растаял, а местами превратился в черный гололед.
Секунд через двадцать их заметили сепары и открыли по ним частый автоматный и пулеметный огонь. Из нового терминала в ответку пошел плотный огонь прикрытия. Бандер держал слово.
Кроме того командиру, похоже, удалось вызвать и «арту»[35], и те попытались накрыть противника минометным огнем. Несколько мин со специфическим визгом приземлились и взорвались недалеко от продолжавших свой смертельный забег.
В детстве Алексею очень часто снился один и тот же, повторяющийся до мельчайших подробностей сон. Будто бежит он по болоту, кишащему ядовитыми змеями. Их так много, что вся поверхность болота буквально состоит из змей, по головам и хвостам которых он, собственно, и бежит. При этом Алексей осознавал, что стоит ему хоть на секунду замешкаться, замедлить шаг — змеи укусят его, обовьют ноги и утянут вниз. Как правило, все кончалось тем, что он просыпался в холодном поту, так и не достигнув сухого берега, и вслепую шел по ночной комнате искать теплую маму.
Он вдруг понял, с предельной ясностью расшифровал для себя, о чем его, мальчишку, предупреждал этот вещий сон, но сейчас проснуться бы он не смог. Пот прошибал его не от ужаса, а от напряжения. Несмотря на хорошую физическую подготовку, сердце выскакивало у него из горла, азбукой Морзе стуча в гортани, на кончике языка, в ушах.
Он боялся только одного — что не донесут Андрея живым, а его самого сейчас наконец?то пристрелят, и он не успеет передать такие «чумовые» фотографии.
Невозможно никаким образом подготовить себя к этому, если в тебя раньше никогда не стреляли, чтобы ты отчетливо понимал, что стреляют именно в тебя, и не одним патроном, не двумя, а очередью.
Если тебе повезло и, сидя в уютном и недорогом киевском ресторане или в неуютном и дорогом московском, ты не можешь вспомнить ничего подобного из своей жизни, то ты никогда не поймешь, что испытывал Алексей. Что испытывали эти два бойца, которые не бросили товарища, а тащили его до конца под градом пуль, а сами умирали на бегу.
Кстати, о снах. У Алексея, например, было стойкое ощущение, что они вовсе не бегут, а перемещаются замедленно, как во сне. Когда ты не только слышишь свист пролетающих пуль, но и видишь боковым зрением их медленный красивый полет, будто следишь за шлейфом от сверхзвукового истребителя высоко в небе...
Так в минуту крайней опасности, когда твоя судьба балансирует на проволоке удачи и никак не определится, жить тебе или умереть, все твои чувства обостряются настолько, что секунды бытия растягиваются, словно они последние в твоей жизни. И словно больше никогда ничего не будет, кроме этого завораживающего полета свинцовой пули у твоего виска...
Когда они, наконец, с разбега влетели в разбитое окно нового терминала и приземлились, кашляя, матерясь и задыхаясь, на грязном полу, заваленном битым стеклом, кусками бетона и арматуры, гильзами всех калибров и прочей ерундой, Андрей был мертв.
Над старым терминалом развевался украинский флаг. Алексею казалось, что он слышит, как хлопает на ветру это трепещущее желто-голубое полотнище, и звук этот отдается в его ушах колокольным звоном. Но колокол в этот раз звонил не по нему, а по бесшабашному, хоть и суеверному красавцу Андрею, которого ждала невеста. Ждала, ждала, да так и не дождалась.
Когда Алексей немножко пришел в себя, он сел на камни, опершись мокрой от пота спиной на кусок стены (через броник он не чувствовал ее ледяного холода), надел очки и стал прокручивать фото на экране камеры. К нему неслышно подошел командир, сел рядом на корточки, закурил и прошептал ему в ухо: «Я викликав «чайку». Вона прийде хвилин за десять. Забере двохсотих та трьохсотих[36]. Збирайся, дядя Льоша. Поїдеш з ними»[37].
— Я никуда не поеду.
— Поїдеш. Ти мусиш, хоча б заради того, аби один з нас двох лишився живим. Нiка помре, якщо ми обидва того...[38]
— Она тебе пишет?
— Так! Благае, аби я тебе вiдправив додому[39].
— Хорошо. Так и будет.
Ни мертвым, ни живым в этот день, увы, не суждено было, увы, дождаться своей «чайки». «Чайка» Добермана по пути в терминал сгорела. Все внутри погибли, кроме него самого. Он выжил, потерял руку и попал в плен.