ГЛАВА XV КСЮША
ГЛАВА XV
КСЮША
...Разве можно понять что-нибудь в любви?
Булат Окуджава
Они молча лежали в постели и внимательно изучали потолок, будто где?то там наверху завитым курсивом вот-вот выплывет ответ на немой вопрос каждого из них: как жить дальше?
Когда стало ясно, что никакого штурма Солегорска не будет, потому что «жидобандеровские каратели, посланные киевской хунтой»: а) не готовы воевать в городе и б) не готовы воевать в принципе, — Алексей получил от редакции разрешение вернуться в Киев, чтобы отдохнуть и «перезарядить обойму».
Ксюша его не дождалась и вернулась в Даллас рейсом через Франкфурт, сославшись на то, что она не может пропустить визит к врачу, «ничего-серьезного-женские-дела». Они очень мило поговорили по телефону, признались друг другу в вечной любви и в том, что они оба безумно скучают друг по другу, что, в общем?то, и было истинной правдой.
Когда он позвонил Нике и сказал, что возвращается в Киев, та просто сказала ему:
— Моя подруга уехала к родителям на неделю. Ты можешь остановиться у меня, если хочешь.
Вот это самое «если хочешь», проверенное и исправно работающее оружие женского шантажа, и перевесило все остальные соображения. Алексей остановился у нее, хотя в гостинице у него был забронирован номер. Он связался по телефону с ресепшн и попросил дежурную ни с кем не соединять его, сказать, что «у них на этаже что?то с линией», и попросить звонящую или звонящего набрать его мобильный украинский номер.
Итак, в маленькой уютной квартире на Тарасовке, в центре Киева, на широкой удобной постели Алексей и Ника строго выполняли наставления его редакции — «перезаряжали обойму».
Все бурное, физическое, биологическое, эмоциональное, с отбрасыванием туфель, срыванием одежды, покрывала, одеяла, простыни, подушек, с криками, стонами и даже слезами было уже позади. Они уже успели отдышаться. Чувства немного притупились. И разум снова начал задавать тот же проклятый вопрос: что дальше?
Время простых ответов кончилось. Началось время простых вопросов. Оно, как правило, всегда наступает сразу же после love?making, как темное утро после светлой ночи. Можно, конечно, вот так, в объятиях друг друга, провести еще час, еще ночь, еще день. Но все равно рано или поздно придется отвечать на телефонные звонки, звонить самому, врать, объясняться, смотреть в ванной себе в глаза и обязательно вслух читать самому себе постылую короткую мораль: «Какой же ты козел!».
Самое страшное и неприятное — это объясняться с самим собой, когда все карты раскрыты и крыть нечем. Алексей заглянул себе в глаза. Понял вдруг, что больше не осталось ни единой заповеди, которую бы он не нарушил. Отвел взгляд и вернулся в комнату, где его, седеющего, женатого мужика, любящего мужа, разменявшего шестой десяток, матерого журналиста с глубокими шрамами на теле и в душе, ждала в постели девчонка возрастом моложе его сына. Которую он хотел, по которой скучал, ради которой вернулся в Киев. В которой ему нравилось все и от которой он не мог оторваться.
Там, в ванной, когда Алексей, стоя у зеркала, заглянул себе в глаза, он, как преступник в суде, выступил перед самим собой с очередным безмолвным последним словом: «Я люблю свою жену, я не могу без нее жить. Я обожаю Нику. Я не могу жить без нее. А теперь бросайте в меня камни...».
«Но знаешь, хоть Бога к себе призови, разве можно понять что?нибудь в любви...» Алексей очень любил эту песню Булата Шалвовича и часто пел ее Ксюше и друзьям, но только сейчас понял, в чем признавался поэт и о чем он пел...
Он поцеловал Нику в губы, потом лег рядом на живот и обхватил руками подушку. Она поднялась, села на него, обхватив его бока своими коленями и начала водить руками по его спине, вверх и вниз.
— А что это у тебя за два круглых шрама, вот тут? Как будто ожоги.
— Я в детстве был хилым мальчиком и страдал от фурункулов. Мама покупала мне пивные дрожжи.
— Понятно. А что такое пивные дрожжи?
— Это невозможно объяснить. Ника, милая моя, раз ты это делаешь, не могла бы ты выпустить коготки, как кошка, и почесать у меня под правой лопаткой. Ага, вот так. Чуть выше, чуть-чуть ниже.
— Послушай, ежик, может тебе в баню сходить?
— Я только что оттуда.
Оба засмеялись старому анекдоту. Это был тот период отношений, когда ничего не раздражает, ничего не приедается, когда можно все. Он повернулся к ней лицом, руками задержал ее над собой...
Два раза звонил телефон, но он не брал трубку.
Когда она, наконец, откричалась, так, что жильцы дома должны бы были вызвать милицию, она так и осталась над ним, выпрямившись, заложив руки за голову. Сам он все еще не мог отдышаться и молча, не отрываясь, во всех смыслах этого слова, смотрел снизу, как вздымается и опускается ее грудь.
— Тебе хорошо со мной? — задала она, наконец, классический риторический вопрос.
— Очень. А тебе?
— А ты как думаешь? Иначе я здесь бы не была.
— Огромное спасибо тебе за шефство над Ксюшей, пока она была здесь.
— Не за что. Она такая классная, такая живая, настоящая. Такая красивая. На нас с ней на улице оглядывались.
— Ты сама красавица, не прибедняйся. На тебя и без нее оглядываются, как я успел заметить.
— Ну, хорошо. Пусть будет, как ты говоришь.
— Так и есть. О чем вы с ней говорили?
— Это наш женский секретик.
— А все же?
— О тебе, мой юноша седой. О тебе, любимом.
— И что она сказала?
— Что ты самый лучший муж и самый лучший мужчина на свете.
— Надеюсь, ты не кивала головой в ответ?
— Я сказала, что ты замечательный профессионал. И мы обе хохотали. Мы выпили слишком много шампанского в «Канапе». Потом пьяные гуляли по Андреевскому спуску. Я показала ей дом Булгакова. На следующий день водила ее в Лавру, а еще через день мы ездили в «Межигорье». Ты любишь ее?
— Да.
— А меня?
— Тебя обожаю.
— Ага, ее ты любишь, а меня обожаешь. А в чем разница?
— Ни в чем.
— Так ты любишь меня или только обожаешь?
— И то и другое.
— Значит, ты любишь сразу двоих. Я так не могу.
— Все люди любят по-разному.
— Я отменила свадьбу.
— Почему?
— Потому что я люблю тебя.
— Разве ты не любишь Степана?
— Любила, да разлюбила.
— Так вот почему он полез на меня с кулаками...
В этот момент опять зазвонил его телефон. Это была Ксюша.
— Да, любимая, как хорошо, что ты позвонила.
Ника встала с постели, укуталась широким полотенцем и медленно, покачиваясь, пошла в душ, не забыв оглянуться в дверях.
— Я звонила тебе два раза, — сказала Ксюша. Связь была не очень, но голос ее все равно показался ему странным, не таким бодрым и теплым, как всегда.
— Ах, да, теперь я вижу. Я выключал телефон, когда летел из Днепропетровска, и забыл включить.
— Но он у тебя звонил.
— Это украинский МТС, он так работает.
— Я звонила в гостиницу, там сказали, что на твоем этаже что?то с линией.
— Да, после пожара в соседнем доме здесь на двух этажах до сих пор не работает линия.
— Мне сказали, что на одном. Впрочем, не важно. Ты где?
— Как где, в номере своем. Редактирую портфолио на предмет очередной премии.
— Замечательно. Ты можешь оторваться от редактирования портфолио и выслушать меня?
— Я слушаю тебя, любимая.
— Алеша, у меня опухоль.
— Какая опухоль?
— Скорее всего, злокачественная. Анализы еще не готовы.
— Опухоль чего?
— Желудка.
Через час Алексей был в Бориспольском аэропорту, ожидая рейса на Париж, чтобы потом долететь до Нью-Йорка и оттуда в Даллас. Пришлось купить бизнес-класс.
Из Парижа Алексей позвонил Ксюше:
— Я люблю тебя. Все будет хорошо.
Ничего хорошего не было. Опухоль оказалось неоперабельной. Четвертая стадия. Самый плохой рак из возможных — низкодифференцированный. Почти на три четверти желудка. Почти без симптомов. Невероятно. Да, была отрыжка после еды. Но это надо быть американцем, чтобы бежать с отрыжкой к врачу. Да, Ксюша худела. Но она соблюдала пост каждую зиму и весну, не из?за религиозного фанатизма, а здоровья ради.
Ну, чуть-чуть больше похудела, чем обычно.
Боли и чувство быстрого насыщения пищей начались только в конце апреля. Самый лучший американский онколог сказал, что операцию делать нельзя. Будет только хуже. Вся надежда лишь на ударную химиотерапию.
Три недели в больнице. Капельницы и таблетки. Сын Арсений, его жена Джейн и Алексей сменяли друг друга у ее постели. Ксюша таяла на глазах.
Во время перерыва между первой и второй «химией» Ксюшу привезли домой. Она еще ходила, но ей все труднее и труднее было глотать пищу.
Однажды, вернувшись из магазина, Алексей застал ее в своем кабинете. Она сидела, не шелохнувшись и не оборачиваясь, напротив его включенного компьютера.
— Дорогой мой, тебе придется объясниться, — сказал она почти безучастно.
Уходя, он забыл закрыть почту и выключить компьютер. На экране светилась их последняя переписка с Никой.
Ника: «Я обожаю тебя».
Алексей: «Я тоже».
— Извини, я не хотела залезать в твою почту, — все так же отстраненно сказала Ксюша, все больше и больше похожая на свою тень. — Я хотела посмотреть погоду.
Она повернулась к нему и посмотрела так, как никогда еще не смотрела.
— Как ты мог? Я так любила тебя. Так верила тебе.
— Это было один раз. Так получилось. Была война.
— У тебя было двадцать пять войн. И всегда так получалось? Я должна была догадаться еще в Киеве, когда она сказала, что ты «настоящий профессионал». Да, Алеша, ты настоящий профессионал, и не только б...дства, но и вранья.
Он услышал от нее матерное слово в первый и последний раз в жизни.
— Прости меня. Это была ошибка. Эмоциональный срыв. Война. Ксюша, прости меня.
Он сел перед ней и уткнулся головой ей в колени. Она начала автоматически гладить его волосы. Потом остановилась. Отвела руку.
— Бог простит. Я не хочу больше жить.
Ксюша зарыдала и закашлялась. Алексей поднялся за платком. Ксюша надрывно кашляла и выплевывала в платок частицы распадающейся опухоли. Он стоял рядом и обнимал ее. Ей сказали, что это хороший знак, что опухоль распадается, — значит, «химия» действует. Ему доктор сказал, что это конец.
Когда приступ прошел, она вдруг резко поднялась, обняла его и закричала ему в ухо:
— Я люблю тебя, я люблю тебя! Спаси меня, спаси!
Он отнес ее в постель, и они снова были счастливы вместе.
Когда она уснула, Алексей вышел во двор и позвонил Нике. Та сразу же взяла трубку.
— Да, любимый. Ну, как у вас дела? Как Ксения? Ей лучше?
— Ксения умирает.
— Как же так? За что? Почему? — Ника заплакала в трубку, и ее слезы были искренними.
— Ника.
— Да, любимый? — Алексей слышал, как она сморкалась в платок.
— Она знает про нас. Мне пришлось ей все рассказать.
Ника перестала плакать, долго молчала, потом, наконец, произнесла таким тоном, которого он от нее никогда не слышал, как будто его ухо прикоснулось к холодной стали:
— Это очень жестоко по отношению к ней. Это очень жестоко по отношению ко мне. Больше никогда мне не звони. — и выключила телефон.
Он попытался перезвонить, но услышал автоответчик, говоривший таким же ледяным тоном: «У абонента места для записи сообщений не осталось».
* * *
Как удивительно подчас подвешена жизнь — на такой тонкой ниточке, что многие, если не большинство, события в жизни происходят вообще абсолютно случайно. И порой шансы того, что нечто произойдет, настолько мизерны, что какое?то событие кажется абсолютным чудом. Но чудеса случаются.
В далеком 87-м году, в жарком и душном московском августе, он вернулся из офицерских лагерей — загорелый, зубастый, поджарый, мускулистый и веселый. Он не был трезвым ни единого дня этим летом.
Если быть до конца честным, он не был трезвым ни единого дня с тех пор, как вернулся из армии в 1984 году и поступил в священный ИСАА, Институт стран Азии и Африки при МГУ, который по обыкновению все называли по-старому — Институт восточных языков.
На третьей паре, а иногда и на второй он был уже фактически и химически подшофе, и весь остальной день, а дни тогда были бесконечные, состоял из портвейна, девушек, гитары, портвейна, девушек, женщин, портвейна и снова девушек. Или женщин. Впрочем, под вечер эта зыбкая грань стиралась начисто.
Утром, как ни в чем не бывало, он пробегал свои пять километров по берегу Химкинского водохранилища, делал свои коронные тридцать шесть подъемов с переворотом на турнике и не имел ни малейшего представления о том, что такое похмелье. В его жилах вместо крови тек портвейн, а в голове были только девушки и женщины, или наоборот, и больше вообще ничего.
В этот августовский вечер он выпивал со своим приятелем Сашей Филимоновым в маленьком потаенном чулане. Дверь в чулан открывалась через стенку шкафа в диспетчерской гостиницы «Спутник», где Саша, его однокурсник, по здоровью откосивший от лагерей, подрабатывал дежурным менеджером.
Саша отлучился на время по каким?то делам (бегал за портвейном; в те былинные советские времена портвейн не только являлся самым популярным напитком передовой советской молодежи, но и имел обыкновение неожиданно кончаться на самом интересном месте). Сидя в зашкафье, он принял несколько телефонных звонков за Сашу и, сам того еще не понимая, стал обладателем информации, которая уже через несколько минут перевернет всю его жизнь и жизнь других людей.
Вскоре Саша вернулся, возлияние продолжилось, и вот уже забегал-было-заскользил нестойкий палец по Раям, Наташам, Ленам и Ольгам в засаленной записной книжке, но тут в главной комнате вдруг образовалось чье?то присутствие в виде стука двери, шелеста шагов и платья.
Саша вышел из шкафа и включился в разговор с неизвестной девушкой, которую интересовало время прилета группы немецких туристов из ФРГ. Саша не имел об этом ни малейшего представления.
Его друг, обладающий той самой информацией, почерпнутой в ходе короткой телефонной беседы с неустановленным лицом, громко крикнул из шкафа: «У них отменился рейс из Иркутска. Они завтра прилетают, в то же время».
«Ой, а кто там у вас в шкафу?» — живо, с неподдельным интересом спросила гостья.
«Это у нас собачка говорящая в шкафу живет», — заплетающимся языком пошутил Саша.
«А эту вашу собачку случайно зовут не Алеша Молчанов?» — настойчиво и с некоторой надеждой в голосе продолжила девушка.
Заинтригованный Алеша, пошатываясь, вышел из шкафа. После выкриков, полных удивления, восторга, упоения, предвкушения и обещания, крепких объятий и дружеских, но по ходу дела перерастающих в нечто новое взаимных поцелуев девушка-гид-переводчик, а по совместительству писаная красавица, дальняя родственница Льва Толстого и просто комсомолка-спортсменка, которую звали Таня, была затащена в шкаф. И после того, как Саша еще разок сгонял за портвейном, банкет продолжился.
Таня с Алексеем ходили в один детский сад (она даже помнила, как он возглавлял в саду гонки на горшках, исторический эпизод, совершенно выпавший из его памяти), а потом учились шесть лет в параллельных классах, пока его семья не переехала в другой район. Однажды, лет в тринадцать, они двумя классами ходили в поход. Там, у костра, Алеша пел подряд все песни Высоцкого, пока не сорвал голос на «Парусе», который «порвали». «Каюсь, каюсь, каюсь...» — хрипел Алеша, и все девчонки, включая Таню, смотрели на него взволнованными, если не влюбленными глазами. Каждой из них в этот момент хотелось нырнуть рукой в его богатую, курчавую шевелюру...
И по воле случая и волею судеб, после долгой разлуки Тане было суждено узнать в трех словах, донесшихся из шкафа, знакомые хриплые нотки Алешиного голоса.
Спустя три часа, две бутылки портвейна, двадцать поцелуев, тысячу анекдотов и море воспоминаний Таня и Алеша неслись с Юго-Западной, одни, в темном салоне интуристского автобуса. Его выписал для этой цели Саша незадолго до полной потери своего сознания. Мчались они сквозь темную дождливую Москву, на улицу Правды, в дом с идиотским, но невыносимо символическим номером — 1/2, где для Алексея навсегда и бесповоротно кончалась первая пьяная половина его жизни и начиналась вторая, не более трезвая, конечно, но совсем другая, полная любви, счастья и всяческих сопутствующих проблем.
Танина строгая мама, вдова, преподаватель в Горном институте, была в отпуске в Крыму. Танина сестра Ксюша, двумя годами моложе ее, тоже была в отпуске, в Абхазии. А Танин трехлетний сын от первого скоротечного брака, Егорка, отдыхал и лечил слабые легкие в санатории в подмосковном Звенигороде. Таким образом, в распоряжении вновь обретенных, но бурно меняющих статус друзей детства была трехкомнатная... кровать, горячая вода, три бутылки портвейна и две «Кассиса», — и вся оставшаяся ночь, которая длилась еще два или три дня.
В какой?то редкий момент просветления посреди алкогольно-тестостеронового опьянения, когда Алеша, пошатываясь, выбрался в длинный коридор, он вдруг и повстречал там грациозно застенчивую тень рыжеволосой девочки, которая вжалась в стену, словно пытаясь пройти сквозь нее спиной и навсегда исчезнуть из его жизни, как гений мимолетного виденья. Так состоялась первая встреча Алеши с Ксюшей, той самой Таниной младшей сестрой.
Через пару дней после окончательного пробуждения Таня сообщила Алеше, что она уезжает в командировку, и попросила его в ее отсутствие навестить Егорку, томящегося в санатории под Москвой. К слову сказать, пылкий Алеша к тому моменту уже успел сделать Тане предложение руки и сердца, и Тане предстояло выбрать между ним и десятком других женихов, обивающих пороги дома первой красавицы Москвы.
Выбор она, конечно, уже сделала, и понятно какой, но заявила, что сообщит о своем решении через неделю, по возвращении из поездки. Признаться, в этом «конкурсе», конечно же, отсутствовал принцип fair play, поскольку Алеша уже некоторое время безвылазно находился, так сказать, внутри дома и имел неоспоримое преимущество практически своего поля перед теми соискателями руки, кто маялся от неопределенности снаружи.
В момент их разговора и передачи судьбоносных инструкций на кухню неслышно вошла, а точнее, вплыла по воздуху, словно в режиме замедленной съемки, легкая, грациозная, хоть и несколько заспанная, ботичеллиевская Ксюша, состоявшая преимущественно из веснушек, огненно-рыжих волос и подслеповатых глаз за толстыми стеклами очков.
И тут Таня совершила роковую ошибку: она недооценила степени коварства Алеши, ее родной сестры и Судьбы. Она спросила Ксюшу, которая обожала Егорку и в частое отсутствие Тани воспитывала его как родного сына, не хочет ли та составить Алеше компанию в поездке в Звенигород. Ксюша, с которой моментально слетел сон, сменившись при этом, правда, некоторым трепетом, не раздумывая, согласилась.
Таня, не чувствуя подвоха, не колеблясь и не думая о последствиях, милостиво расцеловала обоих и исчезла за дверью, дыша духами и туманами.
Алеша, наконец, уехал домой в Тушино, где сказал маме, что женится. Мама перекрестилась и сварила ему пельмени. Утром следующего дня жаркий пьяный август сменился прохладным трезвым сентябрем. Ксюша и Алексей, как и договаривались, встретились у Белорусского вокзала (оба пришли минута в минуту), откуда и отправились на пустой электричке в сторону Звенигорода, предварительно запасшись газетами и журналами с кроссвордами в привокзальном киоске «Союзпечати».
По дороге Алексей демонстрировал образованность, а Ксюша, не поднимая глаз, вписывала неровные буковки в ровные клеточки. А за «пыльным поцарапанным стеклом» тем временем мелькали станции с дурацкими названиями — Рабочий Поселок, Тестовская...
В звенигородском детском санатории объявили карантин, и Егорку можно было увидеть только через высокое окно на первом этаже обшарпанного старинного здания ядовито-салатного цвета. Ксюша стояла, взобравшись на Алешину коленку, и общалась с Егоркой через стекло. Алеша, в свою очередь, бережно поддерживал Ксюшу за талию и другие части спины для устойчивости конструкции, и они оба уже начинали чувствовать эти все нарастающие вольты и амперы электрических разрядов, соединяющих их тела, жизни и судьбы в тот прохладный сентябрьский полдень.
Через полчаса они уже сидели в какой?то звенигородской стекляшке. Смеялись, пили теплое «Советское шампанское» на Алешины последние карманные (других у него отродясь не водилось) деньги и были счастливы. Так же, как и все следующие двадцать семь лет.
Когда спустя неделю, которая промелькнула в один миг, Таня вернулась, Ксюша честно поведала ей о случившемся.
Таня строго посмотрела ей в глаза и сказала тоном взволнованно-красивого гида-переводчика: «Ксюша, ты с ума сошла! Посмотри на него! У него ведь в голове одни женщины и выпивка! Он же тебя через неделю бросит!».
«Танечка, даже если он бросит меня через неделю, я буду счастлива всю оставшуюся жизнь», — вымолвила Ксюша дрожащим голосом, и веснушки поплыли наперегонки по ее бледному, взволнованному лицу...
* * *
Двадцать семь лет спустя умирающая в лучшем техасском онкологическом госпитале Ксюша, неимоверно изможденная и исхудавшая за короткое время болезни, но все еще такая же молодая и красивая, непослушными пальцами набирала сообщение для Алеши. Тот вышел из больницы чего?нибудь перекусить в соседней B.B.Q.-забегаловке.
Допивая свой эспрессо без сахара, Алексей прочитал сообщение от Ксюши, в котором содержалось только одно слово — Zvenigorod.
Когда он вернулся в Ксюшину палату и она очнулась от забытья, то первым делом спросил ее про это странное смс в одно слово.
Ксюша взяла его руку своими длинными, холодными и иссушенными пальцами, с которых уже давно сползли все кольца и перстни, прижала ее к своей еще более холодной щеке и прошептала: «Хоть ты ничего и не помнишь, я все равно так люблю тебя, дурака!».
Ксюша умерла в конце июня у него на руках. Ее похоронили на уютном зеленом просторном кладбище недалеко от их дома. Вокруг не был ни крестов, ни надгробных памятников. Только суровые могильные плиты.
На ее серой мраморной плите было высечено два имени: Ксения Верховская, даты рождения и смерти, и Алексей Молчанов, дата рождения.
* * *
Через девять дней Ника и Степан обвенчались в Михайловском соборе в Киеве. Степан был в парадной военной форме, она — в строгом черном платье. Церемония тоже была строгой под стать платью невесты и менее всего напоминала свадьбу. Из гостей были только родственники. На следующий день Степан вернулся к себе на войну.