ГЛАВА XIV. НАТАЛЬЯ СЕРГЕЕВНА
ГЛАВА XIV.
НАТАЛЬЯ СЕРГЕЕВНА
...Я стреляю, и нет справедливости,
Справедливее пули моей...
Михаил Светлов. Итальянец
18 ЯНВАРЯ 2015 ГОДА. КРАСНОКАМЕНСКИЙ АЭРОПОРТ
С утра выпал снег и пролежал до полудня. Киборги даже в снежки успели поиграть в тумане до первого обстрела. Потом налетел «Град», и зима вокруг снова превратилась в непролазную и смертельную осень.
В Аэропорту дежурили и воевали в основном на втором этаже. Воевали с третьим, как говорили киборги. На третий просочились «тараканы» — сепары. Даже второй частично был уже сепарским. За стоявшей пока еще толстой стеной, с проломом размером в полдвери, уже были сепары. В общем, коммунальная квартира, не соскучишься, как пошутил недавно Сергеич.
На первом тоже не только отдыхали, но и воевали. С сепарами в подвале и с теми, что шли в атаку впрямую по взлетке. После того как в начале января чеченцы приехали в Аэропорт, они несколько раз ходили «в психическую», потом перестали. Потери у них были большие, ну, или просто сами устали от своего «Аллаху акбар!».
Киборги готовили еду на горелках прямо на постах на первом этаже. Собирались по трое-четверо и кипятили воду, консервы грели. Синий огонек горелки согреть, конечно, никого не мог, но на него все равно было тепло смотреть.
Как шутили в Аэропорту, киборг может, не отрываясь, смотреть на три вещи — воду, огонь и на то, как другие воюют. Идеальным объектом наблюдения был сам новый терминал.
— Он дальше Красного Камня не пойдет, — продолжал политическую дискуссию Дмитро, позывной «Людоед», математик из Винницы (вот откуда там математики и зачем, тем более с таким позывным?). — Ему не нужна вся Украина. Сами прикиньте. У него сейчас дома рейтинг восемьдесят шесть процентов, а если он захватит Украину, то прибавится еще сорок миллионов. Откинь десять процентов ватников[156]. Остальные девяносто процентов иначе как ху...лом его вообще не называют. И рейтинг у него тогда сразу пи...данется до шестидесяти — семидесяти процентов. Оно ему надо?
Трое остальных бойцов, тянувших руки к горелке, кивали головами. С «людоедской» математикой не поспоришь.
— А зачем ему тогда Донбасс? — спросил боец лет сорока с косым шрамом через всю левую щеку, который был заметен даже через въевшуюся копоть. — Из?за угля, что ли?
— На фига ему твой уголь, у него газа — завались, — сказал Скерцо, доставая из продуктового мешка коробочку с чаями и выбирая пакетик. — Ему Донбасс нужен, как дымовая завеса. Пободаемся в Донбассе, пободаемся, глядишь, через годик-полтора какой?никакой мирок заключим. А про Крым вроде как забыли. Поезд ушел. Гудбай, Америка. Главное, чтобы не было войны, вакаримас ка?[157]
— Андрей, у вас на прикладе вырезано имя Юля, — Алексей спросил закопченого со шрамом. — Жена?
— Нет, я разведен, — ответил Андрей, бывший электрик из Днепра (так все называли Днепропетровск), а теперь старшина-разведчик с позывным «Электрик». — Эту Юлю никогда не забуду. Вот многие друг друга спрашивают, за что, мол, воюем. Вот я лично знаю, за что или за кого. За Юлю.
— Тимошенко, что ли? — спросил Панас, и все сидевшие вокруг «костра», включая Алексея и самого Электрика, рассмеялись.
— Да нет, конечно, — продолжил свой рассказ Электрик. — Юле этой сейчас лет пять, а было четыре. В Славном это было. Приехали мы туда в прошлом сентябре. Заняли оборону. Нарыли себе окопов, блиндажей... начали знакомиться с местным населением. Я подобрал на улице молоденькую кошку. Одного глаза не было, второй подгнивал. Я ей заваривал чистотел и этим раствором и чайными пакетиками промывал глазик. Сейчас кошка уже воспитывает своих котят. Но у меня была помощница! Маленькая девочка Юля четырех лет. Она приходила каждое утро в шесть часов. Говорила, кто рано встает, тому Бог дает! И помогала мне лечить кошку. Кормила нас виноградом, пирожками и козьим молоком. Один раз в шесть сорок пять нас с Сигнального начали обстреливать стодвадцатые[158]. Мы вчетвером — кошка, Юля, я и пулеметчик — несколько часов отсиживались в блиндаже. Несмотря на испуг, кошка и малышка заснули. После обстрела я их, спящих, и передал маме, с рук на руки. А до этого маму во время обстрела ребята перехватили и засунули в другой блиндаж. Она бежала за дочкой. Рыдала там весь обстрел, вырваться пыталась. Через два дня Юля с кошкой и мамой уехали. С тех пор у меня на прикладе вырезано «Юля». На память. Так вот.
Все молчали. У Алексея подкатил к горлу комок, глаза стали влажными. Вспомнился их с Ксюшей кот Вася. Сибиряк. Восемнадцать лет прожил с ними. Умница был исключительный. Всех мышей на даче переловил. Шерсть густая, голубая, а на груди белая манишка, и носочки белые на всех четырех лапах. Придет утром и тихонечко лапкой с втянутыми коготками — хвать его по лицу. Алексей притворится спящим. Тогда он к Ксюше. И тоже лапкой — бах по щеке. Несильно так. Она проснется и скажет: «Зайчик ты мой серенький, дай лапку». Он сидит, не дает. Она опять попросит. Он вытянет лапку, будто одолжение делает, а она возьмет ее рукой и поднимется легко и воздушно, будто Вася ее поднял. И пойдет кормить его. А он урчит так, что весь дом трясется...
А теперь ни Васи, ни Ксюши. Одна война и этот Аэропорт проклятый. Сколько народу вокруг тебя, Алеша, поубивало, а ты живехонький, ни одной царапинки. Не забыл, зачем приехал сюда? — Не забыл. Просто привык уже и хочу узнать, чем все кончится. — А разве сейчас не знаешь, что всех убьют? — Знаю, но буду с ними до конца. Если повезет... — Повезет? А другого слова у тебя нет?
Такой внутренний диалог несколько отвлек Алексея от общего разговора, а тем временем Панас рассказывал свою историю из мира животных.
— ...в Песках начался минометный обстрел. Так, ерунда... восьмидесятки[159] били. А мы как раз пошли в магазин, хоть так его и трудно назвать. Пятиэтажный дом... подвал в подъезде... хотелось пива! Во дворе лежала старая восточноевропейская овчарка, а в трех метрах от нее играли четыре котенка. А тут как раз этот обстрел. Так собака во время обстрела всех этих котят оттащила за шкирку в подвал.
— А нам собака в Водяном таскала кур и зайцев, — радостно сообщил Светик, счастливый тем, что у него тоже есть военное воспоминание о животных. — Овчар, такой здоровенный. Все звали его Барон. Хозяева его, может, уехали, когда обстрелы начались, может, бросили, может, забрать не успели, может, убило их, не знаю, только Барон прибился к нам. И кто ему такое имя дал, мы не знали, но он откликался. Такой пес был умный. Каждое утро приносил нам откуда?то то курицу, то зайца. Мы ему за это тушенку из сухпайка отдавали. Бывало, просыпаешься в окопе, а над бруствером уже башка Барона торчит. С зайцем в зубах. С курами все понятно, но как и где он зайцев ловил, никто не знает! Он так и погиб, когда курицу нам нес. Прямое попадание. Две мины одна за другой. Ни от него, ни от курицы той ничего не осталось.
Все опять приумолкли. И вдруг одновременно подняли головы. Услышали жалобное мяуканье котенка. Не может быть! Откуда он здесь? Но слышали все, а не кто?то один, значит, не показалось. Переглянулись, прислушались. Мяуканье доносилось из дальней части оранжевого зала, над которой как раз и находилась та самая секция, занятая сепарами и отделенная стеной от киборгов на втором этаже.
Алексей поднялся на ноги. Навел телевик 70–200 на звук и увидел маленького черного пушистого котенка, копошившегося на каких?то обломках. Котенок продолжал жалобно мяукать и как?то неестественно трясти лапкой.
— Пойду, принесу его, — Светик вскочил, перекинув автомат через плечо.
— Погоди-и-и, погоди?ка, — наводя камеру, медленно протянул Алексей. — Что за...?
У котенка к лапке была привязана леска, которая шла наверх к дыре в потолке размером метр на полтора. Леска светилась в тех местах, где на нее попадали слабые лучи света из проломов в стенах и выбитых окон.
— Так, мужики. Это ловушка, — уверенно произнес, наконец, Алексей, словно доктор, ставящий окончательный диагноз. — Я этот фокус в Афгане видел. Там один талиб двух морпехов таким образом завалил со второго этажа.
В 2001 году в Мазари-Шарифе, на севере Афганистана, содержащиеся в тюрьме талибы устроили бунт, завладели оружием, была настоящая бойня. В конце концов американские морпехи их всех положили. Но было жарко, хорошо запомнил Алексей.
Сейчас тоже было бы жарко, если бы не было так холодно.
— Так, Светик, Панас, Людоед, Скерцо, мухой хватайте «мухи», — коротко и тихо приказал Электрик. — Подойдем к дыре метров на десять и по моей команде пи...данем по этой заманухе сразу с пяти сторон. Все понятно?
— Плюс, плюс, — ответил за всех Панас, и впятером они бросились к подоконнику, под которым лежали гранатометы.
Подошли, будто в замедленном кун-фу. Особенно органично это получалось у Скерцо. Он был без каски, и косичка на затылке делала его похожим на ниндзя. «Нет, скорее на черепашку-ниндзя», — не успел подумать Алексей, как Электрик дал команду, и все пятеро почти одновременно выстрелили из «мух» по отверстию в потолке.
Взрывы, дым, пыль... На полу лежал мертвый переломанный стрелок, весь в черном. Рядом валялась снайперская винтовка СВД. Котенка погребла упавшая потолочная плита с торчащими из нее обломанными концами арматуры.
Когда плиту приподняли и вытащили котенка, Светик долго грел его. Грел руками и своим дыханием, но тот так и не ожил. Светик отрезал леску у него с лапки, отнес его в дальний угол зала и похоронил под камнями. Снайпера вынесли на взлетку и оставили пока там. Начался затяжной стрелковый бой между этажами вниз-вверх и через взлетку вперед-назад...
18 ЯНВАРЯ 2015 ГОДА. ПОЕЗД МОСКВА — ХАРЬКОВ
Наталья Сергеевна выпрямилась, отложила книгу и стала искать глазами Сережу, пытаясь разглядеть родную голову среди сотен, если не тысяч людских голов в воде и на пляже.
Большинство вокруг были дети. Они смеялись, кричали, визжали, бросали мяч, носились друг за другом, брызгались, ныряли с головой в набегающие барашки мутных морских волн, строили замки на песке, играли в бадминтон и просто лежали, греясь в теплых лучах белого солнца, неподвижно повисшего над морем.
Наталья Сергеевна не могла найти его в толпе, как ни старалась. Она начала волноваться и уже решила было идти к морю искать его, когда мокрый дрожащий человечек прижался к ней сзади, обхватил руками ее голову, и ледяные ладошки острыми песчинками обожгли счастьем ее лицо.
Счастье вернулось к Наталье Сергеевне ровно на миг — и выпорхнуло, как невидимая птица, в закрытое окно купе, за которым плыли деревья, деревья, танки, танки, пушки, пушки, деревья, деревья, зеленые брезентовые грузовики и снова танки, танки, танки. Поезд Москва — Харьков надсадно гудел, приближаясь к российско-украинской границе.
Толстая книга, которую она безуспешно пыталась читать, так и лежала открытой на одной и той же странице. Она различала там только буквы, буквы, буквы, буквы и капли своих бесконечных слез, застилавших ей глаза.
Есть такое выражение: выплакать все глаза. У нее это не получалось уже несколько дней, с тех пор как она открыла в Фейсбуке страничку украинского офицера-танкиста и нашла там фото военного билета Сережи и... то, другое фото...
Она гнала от себя эту картинку, но та словно приклеилась к ее лицу, закрывая глаза и мешая дышать. И даже когда она отрывала ее от лица и, скомканную, отбрасывала в сторону, картинка разворачивалась, взлетала в воздух и в смертельном пике вновь и вновь атаковала ее. Если же Наталье Сергеевне удавалось задремать, она засыпала с этим фото перед глазами и просыпалась вместе с ним.
— Вам же сказали русским языком, что ваш сын был уволен в запас по истечении срока службы и покинул расположение части, — повторил сухой, как вяленая корюшка, капитан с высокими залысинами по бокам стриженой, с бесцветными волосами головы, с такими же бесцветными глазами и узким ртом, который по цвету не отличался от остального бледного, неживого, как маска, лица. — Вот приказ о его увольнении, а вот его подпись. Вам сделать копию?
— Но Сережа звонил мне не так давно, — снова попробовала возразить Наталья Сергеевна, словно в надежде, что капитан-Рыбий-Глаз вдруг потеряет терпение, откроет коричневую дверь за своей спиной, и оттуда выйдет, нет, выбежит ее мальчик. Ее единственный сын, ее Сереженька, красивый, стройный, в отутюженной новой форме, со своим обычным прыщиком на подбородке, и обнимет ее, и они больше никогда не расстанутся. — Он сказал, что находится на учениях в Ростовской области. Он ничего не говорил ни про какое увольнение в запас. Говорил, что еще на год остается по контракту. Мы еще чуть не поссорились. Я говорю, зачем. Он говорит, обстановка такая. Какая обстановка? Что у нас, война, что ли?
— Я повторяю, что говорю вам только то, что мне известно из имеющихся в нашем распоряжении документов. — капитан отвернулся и стал делать вид, что перебирает какие?то выцветшие картонные папки. Тысячи этих папок размещались в бесконечных ящиках, заполнявших полстены справа от него, рядом с маленьким выключенным допотопным, покрытым пылью компьютером. — Может, он и хотел остаться по контракту, да передумал. Я не знал его лично, но мне известно, что он не докладывал, куда намерен направиться по окончании воинской службы. Все причитающееся ему денежное довольствие за последний месяц он получил. Вот его расписка.
— Но вот, пожалуйста, посмотрите на это. — Наталья Сергеевна достала из простой замшевой сумочки (первый подарок Сережи ей на 45-летие) сложенный листок бумаги, развернула его дрожащими пальцами. Это были распечатки ее входящих и исходящих телефонных звонков за прошедшие два месяца. — Последние семь звонков Сережи, до того как его номер перестал отвечать. Вот, отмечены как «Укртелеком».
Капитан отвел рукой протянутую бумажку и сухо, но доверительно произнес:
— Ростовская область граничит с Украиной. В некоторых местах на территории России действует украинская мобильная связь, а в Украине, наоборот, российская. В этом нет ничего удивительного. Меня даже жена спрашивает. Говорит, почему ты мне с Украины звонишь. Тут у всех такая путаница. Хорошо, что в деньгах разницы нет, как говорят.
Он заглянул ей в глаза и спросил, изображая, как только мог, деликатность:
— А может, он к девушке поехал или к друзьям? Молодежь, знаете, какая, веселятся себе. Забудут все. И мать родную.
Наталья Сергеевна сложила листочек, опустила голову и пошла к двери, поднося к глазам платок. В дверях обернулась и спросила:
— Я могу встретиться с его прямым начальником или с командиром части?
— Конечно, можете, — вяленая корюшка выдавила из себя некое подобие улыбки. — Они сейчас все на учениях. Вы сколько будете в городе?
— Я сегодня уезжаю.
— Хорошо, я вам позвоню, когда они вернутся.
Наталья Сергеевна, подтянутая, стройная женщина, даже без косметики выглядела моложе своих лет. Она работала рентгенологом в областной больнице в Воронеже. Была хорошим врачом, делала свою работу честно, но от денег за снимки не отказывалась и каждые 500, а то и тысячу рублей в день, сверх ее 16 тысяч в месяц, откладывала на специальный счет — Сереже на свадьбу.
Подруги и коллеги по работе шутили, что она выглядит так молодо потому, что работает с радиацией. Но она знала, что выглядела, как выглядела, потому что была счастлива. Полностью растворилась в Сереже. Он был ее единственным другом. Она не навязывала себя ему, не опекала его назойливо и ежесекундно, но всегда думала только о нем и жила только им. И вот он исчез. «Уволился в запас...»
Она никогда не забудет, как однажды, в десятом классе, Сережка прибежал домой счастливый, весь сияющий.
— Мама, мамочка, поздравь меня, — еще в дверях закричал он. — Я единственный из класса прошел медкомиссию! Годен к строевой!
— Дурачок ты мой маленький, — обняла его мать и повела на кухню, где они ели вареники с вишнями и запивали их индийским чаем.
Сережа перестал звонить ей в середине декабря. Она неделю толком не спала ни единой ночи. Звонила в его десантную часть в Прстов. Не могла дозвониться. Поехала в Прстов. Выяснилось, что вся часть вместе со штабом передислоцирована в Ростов.
В конце декабря в Ростове состоялся этот ужасный разговор с капитаном в отделе кадров Южного округа, куда была прикомандирована Сережина часть.
Утром она уезжала на поезде назад, в Воронеж. К кому она могла обратиться? Где искать сына? Обратилась в милицию по месту жительства. Те приняли заявление, сказали, что свяжутся. Глухо.
Жизнь ее оборвалась, внезапно превратилась в прошлое, которое она листала и листала, как книгу, перед глазами. Книгу, которую она знала наизусть, но листала вновь и вновь. В этой книге Сережа был живой, здоровый и радостный, каким он всегда и был. Поступал в МГУ на журналистику, не прошел. Забрали в армию. В армии ему все нравилось, он обожал прыгать с парашютом, ему даже утренняя пробежка пришлась по вкусу.
Вот как он описал ее в одном из своих прошлогодних писем: «Мы бежим по пустой улице. Шесть часов утра. Все жители еще спят. Холодно. Но не нам. У нас у всех голый торс, нам тепло, потому что мы все вместе, целая колонна, шаг в шаг. Под ногами трещат фарфоровые блюдечки лужиц...».
— «Фарфоровые блюдечки лужиц...» Мальчик мой... Мальчик мой...
Она уронила письмо на пол. Снова расплакалась. Отец Сережи ничего не знал. Они расстались еще до того, как Сережа родился. У него другая семья, двое детей. Сережа с ним изредка общался. Она — нет, хоть он и помогал время от времени.
«Ну позвоню я ему? — думала она. — Ну что он может сделать? Простой провинциальный хирург...»
Почти месяц прошел, как пустой сон. Она звонила в штаб округа. Часть все еще была на учениях. Милиция молчала.
Она туда перестала звонить. На работе ей продлили отпуск еще на две недели.
И вот звонок из Киева.
— Вас беспокоит Дарья Чуткова из ГГ, «Главной газеты», специальный корреспондент в Киеве.
— Наверное, вы ошиблись.
— Вы Наталья Сергеевна?
— Да, а в чем дело? — сердце отбойным молотком застучало сразу в обоих висках. На лбу выступил холодный пот. Сразу. В один миг. Закапал ручейком.
— Примите мои соболезнования, — сказала журналистка. — Не могли бы мы с вами немножко побеседовать?
Наталья Сергеевна выронила трубку, осела на пол, словно распалась на атомы. Потеряла сознание. Придя в себя, выпила воды и сразу же перезвонила по киевскому номеру.
— Ради Бога, простите меня, — запричитала журналистка. — Я думала, вы знаете...
Они говорили долго, несколько раз разговор прерывался. Каждый раз Наталье Сергеевне нужно было какое?то время, чтобы прийти в себя. Она вызвала «скорую». Гипертонический криз. Она никогда не жаловалась на давление и вела здоровый образ жизни. Даже ходила в бассейн четыре раза в неделю.
В конце концов, после двух дней прерывающихся по ее вине разговоров, выяснилось, что некий украинский офицер опубликовал на своей страничке в Фейсбуке пост о том, что в бою в Песках рядом с Краснокаменским аэропортом он нашел на поле боя раненого российского десантника, который умер у него на руках. На умершем офицер нашел военный билет на имя Сережи. И самое главное, самое страшное, он сфотографировал тело ее убитого сына и опубликовал фото на своей страничке.
Пост был озаглавлен «Письмо русской матери» и кончался пафосным стихотворением М. Светлова «Итальянец»:
Черный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца, —
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый...
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
Но ведь я не пришел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!
Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
Разве среднего Дона излучина
Иностранным ученым изучена?
Нашу землю — Россию, Расею —
Разве ты распахал и засеял?
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далеких колоний,
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного...
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю — и нет справедливости,
Справедливее пули моей!
Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах...
«А я увидел серое русское небо, застекленное в его мертвых глазах», — написал хозяин странички капитан Андрей Калюжный.
На следующий день Чуткова опубликовала в ГГ то, что она назвала интервью, под заголовком «Мать негероя».
День спустя поседевшей и постаревшей Наталье Сергеевне уже звонили с десяток российских и иностранных журналистов, но всем им она отказала и отключила телефон.
Дальше события продолжали развиваться, как в дурном сне.
Чуткова узнала номер телефона Калюжного, договорилась о его встрече с Натальей Сергеевной в Харькове, откуда тот согласился довезти ее на место «временного захоронения предположительно» ее сына на окраине Песок.
При встрече в Харькове они не обнялись, не пожали рук. В машине ехали водитель, Чуткова, Калюжный и она. Как сквозь дрему, она слушала рассказ офицера, пока «УАЗик» трясся по ухабам.
«Три танка утюжили наши окопы, но те вызывали огонь на себя, — рассказывал Калюжный. — Их здорово накрыло «Градом». Когда я подъехал на своей Т-64-ке, все было кончено. Все наши были убиты, кроме одного бойца, которого засыпало землей, мы его откопали. Три русских танка и два БТРа были подбиты и сгорели. Рядом лежали тела российских солдат, посеченные осколками. Я подошел к первому из них, перевернул его, он еще дышал. Я дал ему воды. Он плакал и звал маму. Потом умер у меня на руках. Мы хотели проверить другие тела, но тут нас накрыл минометный обстрел. Мы влезли в машину, затащили туда раненого товарища и вынуждены были уехать оттуда».
Чуткова с горящими от возбуждения глазами записывала за ним каждое слово. Какой материал! Опять первая страница!
Перед отъездом Калюжный успел своим телефоном сделать фотографию погибшего, потом поместил ее на Фейсбуке вместе с фото его военного билета. Два дня спустя после того боя Калюжный снова оказался в Песках, спросил на передовой, что произошло с убитыми русскими, где тела. Ему ответили, что из?за массированного многочасового обстрела тела были сами погребены под слоем мерзлой земли, выбитой взрывами.
«Они там сейчас так и лежат», — закончил рассказ Калюжный. Он покажет место.
Наталья Сергеевна потеряла сознание, но быстро пришла в себя. «Просто заснула от усталости», — сказала она, и машина продолжила путь.
В Красноармейске они перелезли в БТР. Ехали до Водяного[160] полчаса под обстрелом. По пути по броне что?то стучало. Чуткова закрыла голову руками. Наталья Сергеевна сидела, не шелохнувшись.
Пока ехали, стемнело. Вместо мира была война, вместо дня — ночь. Наталья Сергеевна провела ее без сна на первом этаже какого?то частного дома. Она даже не притронулась к предложенному чаю с печеньем. Не выпускала из рук Сережин военный билет. Гладила сухими пальцами его маленькую фотографию, словно пыталась высечь оттуда искорку его жизни.
Рядом на полу храпели два солдатика на карематах, и Чуткова между ними, не раздеваясь, в теплой куртке, шерстяной шапочке и джинсах, напившись чаю, водки и коньяку.
Утром пришел Калюжный, бодрый, выбритый. Сказал, что в Песках очень опасно, но согласился сам отвезти туда Наталью Сергеевну. В БТРе больше не было мест, и похмельную журналистку, несмотря на ее истерические протесты и топанье ногами, так и оставили в Водяном.
Если бы Наталья Сергеевна огляделась вокруг, когда вылезла из БТРа на подставленную коленку Калюжного, она бы увидела страшную картину: в Песках, на окраине Красного Камня, где до войны жили тысячи людей, не было ни одного целого дома. Все разрушено. Как в Сталинграде.
Уже в БТРе на нее надели небольшой бронежилет и каску, явно не по размеру. На развороченной минами и снарядами улице, состоящей преимущественно из мерзлой грязи, она почувствовала, что не в состоянии в этом панцире сделать ни шагу. Таким тяжелым он ей показался.
«Терпи. Христос терпел и нам велел», — раздался тихий голос из глубин ее памяти. Цитата из какого?то фильма.
«Что ж, вот и у меня свой крест, — подумала она и перекрестилась впервые в жизни. — Буду нести его к Сереженьке».
Пока Калюжный ходил по передовой, от блиндажа к блиндажу, выясняя, как добраться до этого места и можно ли вообще, не опасно ли, Наталья Сергеевна стояла, опершись спиной на холодную грязную сталь бронемашины. Вдруг она почувствовала, как что?то мягкое и теплое трется об ее ногу.
Она опустила взгляд и увидела белого, невообразимо грязного лабрадора, который сидел у ее ног и смотрел на нее преданными глазами.
— Это наша Алина, — сказал приземистый мужичок в летах, в ватнике, без бронежилета, но в каске. — Хозяева бросили. Она кормится у нас, но весь день проводит на дороге, каждую машину встречает и провожает. Как она вас признала! Сразу ластится, проныра. Видно, хозяйка у нее была. Ждет ее. Мы даже имени ее не знаем. Наш прапорщик-завхоз назвал ее Алиной в честь своей жены, чтоб не так скучно было. Она уже отзывается, правда, Алина?
Наталье Сергеевне показалось, что глаза Алины наполнились слезами. Она достала из кармана куртки торжественно врученную ей пачку печенья, к которому она так и не притронулась, опустилась на колени и стала открывать бумажную упаковку. Алина завертела хвостом и облизала ей лоб.
— Девочка моя, — сказала ей женщина, и в голосе ее впервые за все эти недели появилась теплая нежность к кому?то еще, кроме ее сына, которую она и сама с удивлением почувствовала. — Ты верь, они вернутся. Ты их обязательно дождешься. Война не навсегда. Умница моя, они обязательно приедут, родная.
Голос ее дрожал, и руки дрожали, из глаз катились слезы. Алина ела предложенное печенье и запивала слезами с рук женщины. Ей так хотелось, чтобы эта добрая печальная женщина забрала ее с собой. Она будет верной-верной. Будет носить ей тапки, газеты. Будет лапу подавать, мячик приносить. Будет любить ее всю жизнь, до самого конца.
Добрая печальная женщина поцеловала ее в лоб и уехала на скрежещущей металлической повозке.
Поле было так изрыто следами боев, разрывами мин и снарядов, что Калюжный, когда остановились, стал растерянно оглядываться по сторонам.
— Это где?то здесь, — сказал он, наконец, неуверенным голосом. — Жалко, что подбитые танки увезли.
Наталья Сергеевна впервые посмотрела на него. Она всем сердцем завидовала Калюжному. Ее сын умирал у того на руках.
«Если бы я была рядом, я бы спасла его», — подумала она, опустившись на колени на мерзлую грязь. Почему мать не может с сыном поехать на войну? Остальные солдаты пойдут дальше в атаку, или куда?то там еще, по военным делам, а она останется с ним, будет ухаживать за ним, пока не приедет «скорая помощь», или что там приезжает. Она бы спасла его. Она бы прижала его к себе. Она бы согрела его своим теплом.
Мать стояла на коленях посреди вмерзшей в грязь войны и звала своего единственного мальчика, свою кровинушку, раскачиваясь в такт беззвучной шуточной колыбельной, которую он любил слушать в детстве, под которую быстро засыпал и которую ей пела еще ее бабушка:
— На болоте, на мысе
Просит зайка у лисе.
Лиса зайке не дает.
Зайка лапкой достает.
Она помнила, как Сережа спрашивал, что лиса не дает зайке. Она целовала его в засыпающие глазки и говорила:
— Яблочко, морковку, клубничку...
Неподалеку раздалась пулеметная очередь. Непонятно, кто стрелял и по кому. Все?таки линия фронта.
Калюжный бросился на нее, закрыв своим большим телом. Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. Когда Калюжный, продолжая прижимать Наталью Сергеевну рукой к земле, приподнял голову и попытался определить, откуда стреляли, раздалась вторая очередь, и ему показалось, что было слышно, как над головой свистят пули.
Они оба вжались в стылую землю и так лежали, обнявшись, несколько долгих минут. Русская мать и украинский солдат. На поле, где другой украинский солдат убил русского солдата, ее сына, который сам пришел сюда убивать.
— Зачем? За что?..
На обратном пути в поезде Харьков — Москва она опять пыталась читать ту же книгу, с той же самой страницы. Но буквы снова не складывались в слова. Выходя, она забыла раскрытую книгу на столике купе.
* * *
В КАПе, среди порохового смрада, среди обстрелов, следующих один за другим, Алексей сидел, прислонившись спиной к холодильнику с «дневальными» и просматривал на экране камеры то, что он наснимал за день. Вдруг в правом бедре что?то завибрировало, пикнуло и прекратилось. Алексей достал оживший телефон и прочитал сообщение от Ники: «Я люблю тебя! Возвращайся!».
Перед тем как взрывная волна подняла его в воздух, ударила головой о железную сваю подоконника, и тусклый свет дня сменился для него ночью, он успел отправить ей короткий ответ из одного слова: «Iloveu»
* * *
Когда измученная за сутки проводница зашла в купе, оставленное Натальей Сергеевной, чтобы забрать стакан в металлическом подстаканнике — гордость и фирменный знак РЖД, она нашла на столе открытую толстую книгу. Уселась, подперев голову рукой, и стала читать:
«Людмила Николаевна подошла к могильному холмику и прочла на фанерной дощечке имя своего сына и его воинское звание. Она ясно ощутила, что волосы ее под платком стали шевелиться, чьи?то холодные пальцы перебирали их.
Рядом, вправо и влево, вплоть до ограды, широко стояли такие же серые холмики, без травы, без цветов, с одним только стрельнувшим из могильной земли прямым деревянным стебельком. На конце этого стебелька имелась фанерка с именем человека. Фанерок было много, и их однообразие и густота напоминали строй щедро взошедших на поле зерновых...
Вот она, наконец, нашла Толю. Много раз она старалась угадать, где он, что он делает и о чем думает, — дремлет ли ее маленький, прислонившись к стенке окопа, идет ли по дороге, прихлебывает чай, держа в одной руке кружку, в другой кусочек сахара, бежит ли по полю под обстрелом...
Ей хотелось быть рядом, она была нужна ему, она бы долила чаю в кружку, сказала бы «съешь еще хлеба», она бы разула его и обмыла натертую ногу, обмотала бы ему шею шарфом. .. И каждый раз он исчезал, и она не могла найти его. И вот она нашла Толю, но она уже не нужна была ему.
Дальше видны были могилы с дореволюционными гранитными крестами. Могильные камни стояли, как толпа старикову никому не нужных, для всех безразличных, — одни повалились набок, другие беспомощно прислонились к стволам деревьев.
Казалось, небо стало какое?то безвоздушное, словно откачали из него воздух, и над головой стояла наполненная сухой пылью пустота. А беззвучный могучий насос, откачавший из неба воздух, все работал, работал, и уже не стало для Людмилы не только неба, но и не стало веры и надежды, — в огромной безвоздушной пустоте остался лишь маленький, в серых смерзшихся комьях, холм земли».
Проводница смахнула слезу, закрыла книгу, прочитала название — «Жизнь и судьба»[161]. Взяла ее с собой и вышла из купе, забыв о подстаканнике...