V

V

В любой сказке (а «Петербургские повести» Андрея Столярова я отношу к этому жанру) заключено противоречие. С одной стороны, она подчинена строжайшей системе правил, фиксирующих ролевые обязанности героев, накладывающих на текст обязательную фрейдовскую и постфрейдовскую структуру. По В. Проппу, существует конечное число сказочных ситуаций, изменяющих сюжет. Семантика сказки предопределена, символика формализована. С другой стороны, сказочный текст всегда насчитывает несколько смысловых уровней. Они формируются на основе используемого фольклора, который несет в себе сгустки воображения многих людей и многих эпох.

Существует в канонической сказке сюжет и форма: «так должно быть», и, кроме того, магический «смысл»: «так есть». Он задан намеками и воспринимается через связи с воображаемыми мирами и реальной историей. Смысл порождается читателями. Разные читатели — разный смысл.

Сказка — либо информационный объект, либо тень такого объекта. Она — весть из прошлого, из времен, от которых иной памяти не осталось.

Она должна быть и знаком будущего: там, где не существует времени, человеческое сознание непрерывно порождает этот объект. Информационные объекты, существующие во «всегда», взаимодействуя с нашим «сегодня», привносят часть структур из «завтра» и «вчера». Симметричность волн прошлого и будущего опять-таки связана с особенностью восприятия времени: сознание людей фиксирует настоящее и ведет отсчет от него.

Сказка оживает и проявляет свою магическую силу, если читатели оказываются способными наполнить смыслом все ее структурные элементы, прочесть намеки, забытые в древности, эмоционально воспринять символику, усложненную нагромождением лет и культур, — то есть включить себя в систему ее связей. И коль скоро чуда не происходит, она обречена оставаться развлечением для детей, которые, по крайней мере, умеют в нее поверить. Ручной информационный объект, котеночком свернувшийся на коленях у дочки… Таким ли он был, когда каждая строка светилась откровением, неизвестным никому и доступным всем?

Некоторое представление об этом дает эпос: сказка, сотворенная в историческую эпоху и потому воспринимаемая образованной частью населения адекватно.

«Кольцо Нибелунгов», «Песнь о Роланде». Картины «Эдды»: «Сурт скачет первым, а впереди и позади него пылает пламя. Славный у него меч, ярче свет от того меча, чем от тысячи солнц. Когда скачет он по радуге, рушится этот мост…»

Даже сейчас живет сила, скрытая в строках эпоса, сила, сокрушившая древние цивилизации и выстроившая новые мироздания. (Дошедшие до нас эпические сказания рождены в сумерках Рима, в эпоху переселения народов.)

Эпос всегда трагичен. Даже не смертью героев, не атомным огнем Сурта — трагичен общим настроением, музыкой, поэтикой. Он соединяет слезы уходящей эпохи с предвестием грядущих времен, когда исчезнут в мутном «нигде» нынешние повелители.

«Победы сменялись разгромами, рушились высокие башни, горели горделивые замки, и пламя взлетало в небеса». Эпос — облагороженная временем драма народа-победителя, пока еще юного и прекрасного.

«Бесстрашнейшим и лучшим досталась смерть в удел,

Печаль царила в сердце у тех, кто уцелел.

Стал поминальной тризной веселый пышный пир.

За радость испокон веков страданьем платит мир».

Джону Толкиену и Роджеру Желязны удалось построить трансляторы к кельтскому и ирландскому эпосу. Они перевели на современный язык рассыпанные осколками и частью утерянные истины забытого мира. И скрепили плоть эпоса мудростью века, прошедшего две великие войны и три последовательные волны прошлого: социализм, фашизм, фундаментализм.

Развитием и продолжением концепции «нового эпоса» стала современная сказка. Эпос принадлежал раннему средневековью, времени, которое осталось у нас в крови. Поэтому семантическая основа неизменна: фактура эпоса читается сравнительно легко, для перевода необходимо создать лишь новую систему связей с реальностью.

Сказка восходит к преднеолитическому «слому», и ничто из той эпохи не уцелело сегодня. Ткань повествования разрушена, и дословный перевод отправляет нас в тридевятое царство, не имеющее точек соприкосновения с жизнью.

Значит, приходится пересоздавать фактуру.

Андрей Столяров подчеркнуто реалистичен. Царства-государства свергнуты, превращены в «изнанку древнего мира, в рогатую тень, в древнюю и загадочную суть его». Они разлиты по улицам современного, вещественного города. Сам этот Город, материализованная легенда, протягивает дополнительную нить к предвечной магии и временам, когда судьбой и характером был наделен каждый камень.

Город разворачивает вечные сюжеты: герой, овладевший сверхъестественными силами и не пожелавший быть демиургом; любовь, заранее обреченная смертью; драконоборчество, перечеркивающее жизнь рыцаря и его мир. Четко соблюдены Андреем Столяровым стилистические требования жанра: сквозная символика, предопределенность, незамкнутость уровней восприятия, заданность сюжетных линий.

«Ворон». Информационное напряжение создается между Городом и людьми. Роли: герой, спутник — рассказчик. Действие происходит в заколдованном мире, содержание сюжета: овладение магическим оружием. Семиотика «Ворона» пра-европейская, неолитическая — сказка не содержит характерного менталитета сформировавшейся европейской цивилизации.

«Альбом идиота». Напряжение связано с конфликтом объектов Город — Средневековье. Распределение ролей: Он, Она, Смерть. Место действия — грань пересечения миров. Суть — в строках «Малого апокрифа»:

«В окне качаются звезд весы,

И нити весов слепят.

Есть в мире — Стены, и есть — Часы.

И нет в том мире тебя».

Эпилог — смерть героя и уход героини из сказки. Симметрия с «Вороном». Семиотика энеолитическая, предположительно, относится к Северной Европе.

«Сад и канал». Источник информационного напряжения — столкновение реальностей существования и несуществования Города. Роли: герой, спутник героя, Дракон. Место действия: Вселенная, олицетворенная городом. Содержание сюжета: необходимость разрушить собственный мир, уничтожив Зверя, частью которого ты являешься.

Подчинясь измерениям сказки, Андрей Столяров решительно отвергает традиционную эстетику. За тысячелетия из древнего текста уходит боль. Сказки забывают необратимую смерть, забывают уродство — сказителям хочется немного приукрасить нищую, окровавленную суть происходящего. Им помогает символика; ассоциативные миры соединяют желаемое с действительным.

В сказке и в эпосе героя можно убить, а героиню — отдать убийцам. Но нельзя ее изнасиловать, а его оскопить — незыблемы требования литературной эстетики, вызывающие усмешку психоаналитика, точно знающего смысл сказочных символов (таких как слепота и разрушенные дома с распахнутыми окнами и выломанными дверьми).

Современная сказка сохраняет символику на логическом, интуитивном, но не на эмоциональном уровне восприятия. В текст возвращаются кровь, боль, отчаяние и безнадежность: то, что делает подвиг смертного достойным памяти времен. Потому она — страшная сказка, в которой не может быть «хорошего конца». Это не означает, что в борьбе добра и зла (а сказка с европейской семиотикой — это отражение данного конфликта) должно побеждать зло. Такой исход привычен и не заслуживает сказки и памяти. Просто, победа не приносит счастья добрым героям: символ истории не корона, а крест.

Эстетика ужаса, призывающего к битве. Собственно, чего иного следовало ожидать, исходя все из той же пресловутой «логики событий»?

«Наступает полнолуние. Время судьбы на исходе. Тайный совет заседает непрерывно. Поднята гвардия, отряды ночной стражи перекрыли все дороги. Сохнет трава, и птицы падают замертво. Фукель будет властвовать над Ойкуменой… Нет никакой надежды…»

Человек должен сразиться с чудовищами, скрытыми во тьме окружающего мира. Монстр может персонифицироваться в виде холодного убийцы, материализовавшегося сновидения Зверя, призвавшего уснувших палачей. Не все ли равно? Важно, что сам монстр плотью и кровью сросся с человеком, даже с тем, кто должен сразиться с ним. Потому он и неуничтожим, и победа неотделима от трагедии. «Отдашь все, и ничего не получишь взамен». И почти ничего не зависит от красоты и ума, чести и доблести, любви и самопожертвования.

«Густо замешал звезд творог,

И крошки его слепят.

Есть в мире дом, и есть Порог.

И нет в этом мире тебя».

Герои современной сказки не просят помощи и не настаивают на сопереживании.

И читающий ее не без банальностей отреагирует на взрыв эмоционального поля и создаст еще один звездный мост.

«Лишь глаза — больше страха

В ожидании хруста…»

— эстетика страшной сказки. Эстетика «Петербургских повестей» Андрея Столярова.

«Что длится целый век, тому продлиться вдвое».

Июль 1991 года

В статье использованы стихи Юрия Визбора, Николая Тихонова, Андрея Столярова, отрывки, частью перефразированные, из произведений Урсулы Ле Гуин («Мир Роканнона»), Пола Андерсона («Три сердца и три льва»), Станислава Лема («Сумма технологии», «Воспоминания Ийона Тихого»), Аркадия и Бориса Стругацких («Понедельник начинается в субботу»), Леонида Соболева («Капитальный ремонт»), Джона Толкиена («Властелин колец»), «Младшей Эдды», «Песни о Нибелунгах», произведений Андрея Столярова.

Пример абсолютного текста принадлежит Алексею Николаевичу Толстому.