2. Из города Сказкино, с улицы Батюшкова

Много странного и диковинного приходилось мне видать, но двух предметов не встречал я в природе: достоверно законченного праведника, достоверно законченного злодея.

Вл. Соловьев. Оправдание добра

Городок Сказкино, прежде село, существует в тех краях между Волгой, Окой и Доном, где еще не начались желто-белые степи, а пока прикрыта земля — хуже, чем прежде, однако тем не менее — лесами, рощами, дубравами, высокими травами, до сих пор напоена земля, — хоть и не вдоволь, а все же — речками, родниками и ручьями, населена земля — пусть не густо, но все-таки — потомками православных, а также старообрядцев, молокан, субботников, хлыстов, пятидесятников, добавивших в свое время пестроты в душу нашего и без того разноцветного племени. В этом многообразии, включая, например, фамилии, есть, говорят старожилы, таинственный порядок. Возьмем, говорят они, те же фамилии. Посмотрите, уверяют они, — почти все революционеры вышли из Барановых, Пересудовых и Рысцовых; неудачников поставляют Арясовы, Горюновы, Кротовы, Веригины, Гореловы; инженеры и прочие умные головы все сплошь от Желтовых и Болотиных, а люди с нечистой совестью преимущественно из семей Побирохиных и Утехиных. Это, конечно, очень неубедительно. Я, например, лично знаю несколько Ивановых, из которых один человек замечательно достойный, а другой совсем никудышный, и то же самое могу засвидетельствовать и относительно Петровых, Смирновых, Сидоровых и так далее, вплоть до Яшкиных. Более того, мне известен и некий Баранов, правда, из других мест, который был сперва революционером, потом попал в контрреволюционеры, затем вновь — уже посмертно — вернулся в революционеры, и вот сейчас бюст ему на родине стоит, как ни в чем не бывало. И все-таки что-то в словах старожилов есть, что-то такое роковое в фамилиях, а может быть, даже в именах, пожалуй, действительно присутствует-таки. Согласитесь, что человеку, по фамилии Сковорода, как-то легче прославиться, чем человеку, по фамилии, скажем, Кастрюля. А что происходит с псевдонимами? Обратите внимание — чем благозвучнее, чем внушительнее выберет его человек, тем хуже складывается его судьба — ни прочной славы, ни гениальных достижений. Опять-таки сошлюсь на личный опыт — есть один поэт, который решил заменить свою невыразительную фамилию псевдонимом и зарегистрировался как Самородков. Увы, ничего из-под его пера до сих пор не родилось, а он хоть и молод духом, однако пятидесятилетие отметил уже, так что не опоздать бы ему вернуться к изначальному своему прозванию. Нет, есть, может быть, в нашей пестрой и на поверхностный взгляд хаотической жизни некоторый загадочный порядок и, не исключено, даже особенный смысл, которому не один миллион лет от роду. Впрочем, это к моему рассказу имеет только то отношение, что красавица, поразившая Афанасия Ивановича, родилась здесь, в Сказкино, и фамилию носит Горюнова, что заставляет тревожиться за ее будущее — тем более, что детское ее прошлое как будто подтверждает домыслы старожилов. Здесь я должен признаться, что все, случившееся в Инске, мне известно неплохо, поскольку я в Инске сам живу и, хотя и стараюсь быть тише воды, ниже травы, все-таки как-то так, кое-кого знаю и кое-где бываю, а вот Сказкино мне известно больше понаслышке, косвенно. Знаю я, что есть там улица, которая идет от древней фабрики грубошерстных сукон — теперь это фабрика «Русское сукно», работающая, главным образом, на экспорт, — через овраг с огородами к окраине и дальше, превращаясь постепенно в лесную дорогу. Прежде эта улица называлась Овражной, теперь называется улицей Батюшкова, но кто этот Батюшков — поэт ли, родившийся, как все помнят, в Вологде, а вовсе не тут, партизан ли, генерал или герой какой-то — я установить пока не смог.

На этой улице, поближе к лесу, стоял и стоит до сих пор деревянный домик с палисадником, яблоней и кленом во дворе, на клене до сих пор висит веревка от детских качелей, а под яблоней сохранилась скамейка — просто доска, прибитая к двум врытым в землю столбикам. Здесь много после смерти Сталина родилась у четы Горюновых дочь, которую отец, горький пьяница, отнес в церковь тайно от матери и окрестил Гликерией, по-народному Лукерьей, потому что любил имя Луша и был, кроме того, по матери потомком знаменитой предводительницы духоборов Лукерьи Губановой (замечу, что и у меня в роду есть Губановы, что и послужило мне поводом для знакомства с упомянутой выше красавицей и для нескольких долгих с ней бесед; не скрою, что и я был в нее влюблен, понимая, впрочем, всю безнадежность моего чувства и тщательно его скрывая). Мать же мечтала назвать дочь Надеждой — и так ее в загсе и записала, отчего девочка по закону стала Надеждой Платоновной, а по крещению Лукерьей Платоновной. Это, конечно, пустяк, но, во-первых, не с каждым такое случается, во-вторых, согласитесь, все-таки это не может не стать поводом для размышлений ребенка над предметами, размышлять о которых ему не так-то просто, а кроме того и в-третьих, с этого момента отношения между родителями девочки стали невыносимыми. То ли вдруг сказалась разница в их возрасте (Платон Степанович был старше своей жены лет на двадцать, а кое-кто в Сказкино говорил, что и на все тридцать), то ли разница в жизненных взглядах, не знаю, однако мира и дружбы между ними не стало никаких. Отец называл дочку Лушей, мать — Надей и била ее, если она на вопрос, как ее зовут, отвечала, что Лушей. Отец не бил, а только поправлял, так что она рано стала молчаливой, на вопросы об имени старалась не отвечать вовсе — так ей было легче. Память у нее развилась необыкновенная, может быть, именно благодаря молчаливости.

В школе она была, естественно, Надеждой. В те годы, да и раньше и позже, в необыкновенную моду вошло имя Таня, встречались классы, в которых почти все девочки были Танями, но и Надежд было много, так что Горюнова, и вообще неприметная, не выделялась и именем, что сложилось бы иначе, если бы звалась она вслух Лушей. В школе она, хлопот никому не доставляя, училась на круглую «четверку» — отвечала всегда вроде бы толково, но голосом тихим и неуверенным, так что ставить ей «три» было не за что, а «пять» — рука не поднималась. Красота росла в ней медленно, прикрываясь до поры то малым ростом, то худобой и всегда — невзрачной одеждой. Понятно, что ее, как говорится, прозевали, прозевали начисто — до сих пор в Сказкино ни от кого толком не добьешься, когда же Горюнова вдруг попала под влияние церкви, когда начала она ее посещать и петь там в хоре.

— Можно было вовремя насторожиться, — сокрушался Побирохин, директор школы, давшей Горюновой десятилетнее образование, — можно было кое-что предвидеть. Грамотная она, например, была чересчур — я нет-нет да и загляну в орфографический словарь, а она ни в диктантах, ни в сочинениях ни разу ни одной ошибки не сделала.

Кроме этой необычной и даже, пожалуй что, и неприличной грамотности вспомнили задним числом и еще кое-какие штрихи и черточки Горюновой, которые должны были бы насторожить, — например, отличалась молчаливостью, не красилась, на школьных вечерах бывала, но танцевала мало (кто-то заметил, что, может, ее и не приглашали, но на эту мысль внимания не обратили), да — самое-то главное! — и в комсомоле она не была! Почему? Как это? Бросились доискиваться причин — и не доискались. То ли ей предлагали, а она уклонилась, то ли даже и предложить забыли…

— Не то, значит, забыли предложить, не то забыли, что предложили, не то предложили, но не так предложили, не то забыли, что забыли, — сказал учитель физики Желтов, человек самый, возможно, интеллигентный в Сказкино. Во всяком случае, его сын Алик уже защитил диссертацию по физике твердого тела и работал успешно не то в Дубне, не то еще где-то в похожем месте и был, несмотря на молодость, выдвинут в составе большого коллектива на Государственную премию. С ним мы еще встретимся в нашем рассказе, когда он, на свою голову, познакомится с Горюновой — ее, этого заморыша, в начальных классах их общей школы он, конечно, и не разглядел, когда кончал ту же школу.

Ирония Желтова-отца как-то приостановила разговоры учителей и общественников о Горюновой. Только припомнили еще малюсенький эпизод многолетней давности. Когда, вспомнили, Надя пришла первого сентября в пятый класс и принесла, как и все, букет, то в зале на торжественной линейке отдала его не новой классной руководительнице, а той, что в течение первых четырех классов была учительницей по всем предметам, некоей Веригиной Инне Николаевне. Та смутилась, цветы не приняла и, повернув девочку за плечи, показала ей, кому надлежит вручить букет. Но Надя вдруг заплакала, уронила цветы и пошла на место в строю. Неловкость замяли, объяснив все растерянностью девочки. Впрочем, никто в школе, к счастью, не видел, как Инна Николаевна в тот вечер стояла с Надей на улице Батюшкова, и о чем-то они горячо говорили, и Надя часто кивала головой…

Инну Николаевну призвали и спросили о Горюновой, не замечала ли она у той религиозных отклонений, на что учительница ответила, что Горюнову помнит очень хорошо, но отклонений в сторону церкви у ребенка не замечала.

— Как же вы прозевали, — сказал директор Побирохин. — Забыли, что атеистическая сознательность закладывается именно начальной школой?

Инна Николаевна моргала в ответ редкими своими ресничками, и вся ее полная фигура — от льняных волос до толстых коротких ножек — выражала удрученность. Побирохин хотел было влепить ей выговор за недосмотр с Горюновой, но в гороно ему сказали: отставить, не надо. Но прав был директор, а не гороно, не подвело его безотказное чутье — скрыла Веригина Инна Николаевна, что и в старших классах сохраняла дружбу с Надей и все о ней знала. Да и до сих пор сохраняет, состоит с ней в тайной переписке и, находя неизвестно откуда время на это, подолгу сидит над письмами, и хотя письма получаются длинные, но, наверно, обдуманные, потому что Горюнова, читая их, часто задумывается, останавливаясь, и кивает головой — точь-в-точь как тогда, в далеком детстве, а иногда расплачется, да как — горстями, можно сказать, слезы откидывает.

После указаний гороно все затихло быстро — жизнь спешила дальше, неприятностей настолько хватало свежих, что не успевали старые ворошить.

После школы Горюнова, вдруг превратившаяся в красавицу, — впрочем, не вполне во вкусе общественности Сказкино, считавшей ее огромные глаза несомненным уродством, — поступила библиотекарем в музыкальное училище имени Глинки, но пела одновременно и в его хоре, и в церкви, так что голос ее, чистый и богатый, способствовал одновременно популярности как училищной самодеятельности, так и церковной службы.

Долго такое противоречие терпеть, понятно, было невозможно ни за что и никак. Утехина, директор училища, вызвала, как ей посоветовали, Надю в кабинет и с глазу на глаз — тоже по совету — прямо спросила:

— Ты что — в Бога веришь? Тебе что — деньги там платят?

Нет, не читала Утехина Яна Амоса Коменского и не знала — нельзя, доискиваясь истины, задавать сразу два и более вопросов, так как вопрошаемый может ответить только на один, как бы не заметив другие. Вот и Горюнова про Бога словно и не расслышала, а ответила про деньги:

— Нет, без денег пою.

— Так зачем же поешь там? У нас ведь тоже без денег!

— Сердце просит.

— С чего это?

— Послушайте, пожалуйста, как красиво, — сказала Горюнова и вдруг грохнула во всю силу своего юного голоса: — Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу твоему с миром…

Утехина от такой дерзости просто онемела. «Придушили меня гнев и возмущение», — признавалась она потом, оправдываясь, что не сумела, как ей советовали, переубедить подчиненную.

— Да как же ты смеешь такое петь! — завопила она, опомнившись.

— Это Глинка сочинил — что ли, вы не знаете? — сказала Горюнова.

— Да кто разговаривать будет? — совсем уже зашлась Утехина. — Кто тут директор, в конце концов? Выбирай немедленно — или училище, или это — отпущаеши, надо же, слово-то какое противное!

После этого разговора Горюнова из училища уволилась, а где работала — никто среди общественности не знал, но все думали, что знают те, кому следует знать, и что все в порядке, поскольку Горюнову в тунеядстве те, кому следует, не обвиняли.

Общественность города Сказкино ждет своего поэта. Я бы, конечно, рассказал о ней больше, но нет на это времени, надо спешить за Горюновой в Инск, потому что вскоре она туда и уехала, да и не знаю я многого в Сказкино. Не знаком, например, как следует, с военкомом Иваном Ивановичем Пеклеванным, который, несмотря на свою скромную сравнительно должность, занимает среди общественности города примерно такое же место, как высотное здание среди прочих домов Москвы. Дело в том, что один из двух братьев полковника Пеклеванного служит в управлении делами Совета Министров РСФСР и благодаря такому своему незаурядному положению может достать практически все, что нужно его землякам. И не только может все достать Петр Иванович Пеклеванный, но и любит доставать, натура у него такая, что не доставать он не может, жизнь ему противна в тот день, в который он ничего ни для кого не раздобыл.

— Я сам себя в такой день семь раз не люблю, — говорит он совершенно искренне.

В доме у Петра Ивановича Пеклеванного все небогато и даже скромно очень, потому что себе, жене и двум дочкам он достает лишь необходимое, так что если бы не подарки, самые неожиданные, от тех, кого он облагодетельствовал, то ничего особенного у него в квартире вы и не обнаружили бы. Но общественность Сказкино страшно любит доставать себе и не любит очень уж щедро благодарить, когда достают ей, зная, неведомо как, но совершенно точно, что и на каком рынке почем не только в столице, но и в Париже, Нью-Йорке, Токио, не говоря уже о Будапеште или Праге. Петр Иванович за добытое не берет и копейки лишней, и эту его бескорыстность в Сказкино одобряют и поддерживают, хотя некоторые подарки все же иногда ему делают, чтобы не забывал друзей. Например, директор музыкального училища Утехина подарила ему великолепные рога лося, черт ее знает как к ней попавшие, и велела протирать их уксусом, до того как в мастерской их надлежащим образом для Петра Ивановича обработают и он сможет либо сделать из них вешалку, либо так повесить на стене. Рога я сам видел у Петра Ивановича на шкафу в прихожей, в мастерскую он их никак не соберется свозить, но уксусом протирает. Директор десятилетки Побирохин подарил Петру Ивановичу гравюры с видами Будапешта, сработанные в добротной реалистической манере знаменитым, как сказал Побирохин, венгерским художником Шандором Надем — и в каждой комнате у Петра Ивановича висят эти гравюры, которые он застеклил через каких-то знакомых. От учителя физики Желтова у Петра Ивановича огромный старинный барометр на кухне, который, по словам Желтова, сказанным с тонкой улыбкой, предсказывает погоду лучше любого современного. Сами понимаете, что на рогах, гравюрах и барометре не разбогатеешь. Так вот, мнение военкома Пеклеванного в Сказкино значит для общественности много, очень много, честно сознаться, побольше, возможно, чем мнение — не скажу других отцов города, но уж председателя горсовета точно. Ведь Петр Иванович, например, может достать для города кирпич и даже цемент сверх фондов, а председатель горсовета ни за какие коврижки их не добудет, хоть он пополам разорвись. Да что кирпич и цемент! Петр Иванович однажды, в году, кажется, 1976, выбил для горторга крабов — завались, так что не только общественности хватило, но и горожанам перепало. Да-да, тех самых крабов, у которых на баночке иностранными буквами написано «чатка», помните? Сказкинцы эту чатку жевали месяца полтора — и вся общественность знала, что это старший Пеклеванный выхлопотал где-то. Некоторые даже котлеты из крабов ухитрялись делать. А крабов — и это общественность тоже отлично знала — не то что председатель горсовета, но и, будем же откровенны, мы ведь все здесь свои, кое-кто и из тех, что повыше, не добьются. Так что Ивану Ивановичу всюду почтение, от всех кругов, колесиков и винтиков нашей общественности, даже от людей верующих и одиноких пенсионеров, потому что упорно ходит слух, будто церковь не закрывают благодаря заступничеству все того же могущественного брата и будто подписка на издания повышенного спроса, например, на «Человек и закон» или «Мурзилку» тоже благодаря брату принимается в Сказкино, хоть и по блату, но без ограничений. Так как же, не зная досконально полковника военкома Пеклеванного, не будучи даже знакомым с адвокатом Ярополком Всеволодовичем Светозаровым, с гинекологом Вельятаго, с управляющей горкоммунхозом Светланой Робертовной Евсеевой и ее мужем, коллекционирующим все, что написано о Сталине, не изучив каждодневную жизнь директора фабрики «Русское сукно», его трех заместителей, прокурора города, главного архитектора, не помаршировав по жизни с доброй ротой секретарей, заведующих, инструкторов, председателей, управляющих, замов и просто людей со связями, как же, не прожив в Сказкино хотя бы несколько лет и не понаблюдав вблизи эту колоду деятелей, которых судьба тасует без устали и раскладывает по всему набору имеющихся ответственных мест у кормила, как же без такого опыта браться о них писать? Да и пора в Инск, куда, как я говорил, отправилась Надежда, она же Лукерья Горюнова, чтобы там в один воскресный день в церкви Димитрия Солунского увидеть рослого мужчину, который вдруг ввалился в храм, замер посередине, встретился с ней тазами, перекрестился и склонил светлую голову.